По-настоящему пьянство убить может его деромантизация. Кто же станет хлестать водку, если будет знать, что это не модно, не престижно и осуждается большинством общества?
Страсть опьяняться была присуща даже самым высокоинтеллектуальным и героическим культурам. И чем внимательнее учёные изучали жидкость, в Средние века именовавшуюся «вода жизни», тем меньше полезных свойств они в ней обнаруживали, но её потребление всё росло и росло.
В начале ХХ века лондонский рабочий тратил на выпивку пятую часть своих доходов (петербургский — четверть), хотя ещё в 1720 году была попытка ударить по пьянству антиалкогольным Джин-актом. Питейные же расходы тогдашних немцев превосходили государственный бюджет, а с XVIII века по Европе гуляла поговорка «Пьян, как швед».
Может быть, именно поэтому к концу XIX века на весь мир прогремела «готенбургская» (гетеборгская) система: водку полагалось пить лишь с горячей закуской, с которой только и должна была взиматься прибыль; взыскивать алкогольные долги воспрещалось; распивочным надлежало быть просторными, светлыми и располагаться вдали от ярмарок, воинских учений и тому подобных заведений. С 1919 года «готенбургская система» была заменена системой Братта — знакомыми нам талонами: около четырёх литров на семью в месяц. Нечто в этом же роде практиковалось в Норвегии и Финляндии. В ответ, естественно, росла контрабанда, но катастрофических последствий с массовыми отравлениями и организованной армией бутлегеров, к счастью, не возникло. Зато в Америке в эпоху «сухого закона» сухая статистика уже к 1924 году зафиксировала почти прежнее число задержаний в пьяном виде и отравлений алкоголем, конфискацию полумиллиона литров «аква виты», арест 68 тысяч бутлегеров…
Россия перед Первой мировой войной стояла на 16-м месте в мире по потреблению абсолютного алкоголя — около 3,5 литра на душу населения (на первом месте шла Франция — 23 литра) и даже по водке лишь на 8-м месте — 6,25 литра (чемпионка Дания выпивала 10,5 литра пятидесятиградусной водки на душу населения). Правда, если исключить детей, магометан, евреев и тому подобную непьющую публику, то душевое потребление водки в России подскакивает под 30 литров. А если взглянуть на количество ежегодных смертей «от опоя» на 1 млн. населения, то во Франции их окажется лишь 11, а в России — 55. В Петербурге за появление в пьяном виде задерживалось ежегодно 50-60 тысяч гуляк, а в более многолюдном Берлине — в 10-11 раз меньше. Мы всегда любили пить с размахом.
Правительства постоянно раздирали сомнения: что лучше — искоренить вредоносный порок или на нём заработать? В первые годы крутой и аскетичной советской власти водка в ресторанах подавалась исключительно в чайниках (см. Михаила Зощенко). За первое полугодие 1923 года было конфисковано приблизительно 75 тысяч самогонных аппаратов и возбуждено около 300 тысяч уголовных дел (примерно 5 аппаратов и 20 дел на тысячу крестьянских дворов). По прикидкам Госплана, в том же году население Дальнего Востока и Закавказья потребило около 24 млн. ведер двадцатипятиградусного самогона. (Виной всему были, разумеется, кулаки и подкулачники.) Было подсчитано, что фабричная «выкурка» потребовала бы в семь раз меньше зерна, не говоря уже о потерянных налогах.
В итоге тов. Сталин констатировал: «Мы не можем пойти в кабалу к западноевропейским капиталистам… Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются». С 1925 года было решено положиться на то, что пьянство отомрёт само собой вслед за уничтожением эксплуататорского строя и культурным ростом народа, а покуда в 1925-1926 годах среднедушевое потребление водки в рабочей семье составляло 6,15 литра в год (как писал Владимир Маяковский, «класс — он тоже выпить не дурак»), а среди прочего городского населения — примерно 3 литра. Либо водка опрокинет культурную революцию, либо культурная революция победит водку, — пророчествовал тов. Бухарин. Но схватка, однако, длится до сих пор.
И всё-таки одна важная победа, мне кажется, одержана: народ выпивает, но уже почти не воспевает алкоголь, а это значит, что вино из пленительного культурного символа превратилось в скучный, как выражаются наркологи, «адаптоген», опасное обезболивающее для нестойких душ. Да и в пушкинскую пору гусарский культ Вакха уравновешивался культом Марса и Венеры — культом храбрости и любви, абсолютно несовместимыми с алкогольной деградацией. Это и есть самый надёжный победитель алкоголизма — захватывающее дело, с которым алкоголизм несовместим. Деромантизация пьянства, ещё раз с робкой надеждой констатирую я, в значительной степени уже произошла. Мне кажется, пьянством уже не бахвалятся, не принимают его за удаль.
Но если я даже и впадаю здесь в чрезмерный оптимизм, то по отношению к наркотикам таких иллюзий у меня гораздо меньше: их не просто употребляют — их романтизируют, видят в них некую «крутизну», а со стремлением молодёжи быть крутой бороться гораздо труднее, чем с пороками по-настоящему всеми презираемыми. Поэтому в своём романе «Краденое солнце» я старался показать, что наркотики — это не просто смертельно опасно, это ещё и омерзительно.
Убить романтику по силам лишь другой романтике, убить художественный образ по силам лишь другому образу. Но искусство-то как раз меньше всего задействовано в борьбе с наркотической субкультурой.
