Каждому школьнику известно, что знание — сила. Но лет сто-двести назад полагали (а многие верят до сих пор), что знание ещё и счастье, что оно должно не только увеличивать могущество человека, как считал Френсис Бэкон, но к тому же делать его более счастливым.
Многие искренне уверены: наука просто обязана была открыть такое общественное устройство, при котором исчезли бы и бедность, и болезни, и… Уж не буду заходить так далеко, как Екклесиаст, сказавший «кто умножает познания, умножает скорбь», но было, словно бы, упущено из виду, что и при самом наиразумнейшем социальном устройстве люди будут стареть, терять близких, умирать, разрываться между противоположными обязанностями, среди покоя изнывать от скуки, среди бурь терзаться от страха и научному разуму ещё предстояло открыть, что в богатых, просвещённых странах бывает в несколько раз больше самоубийств, чем в бедных и «отсталых». В виде чрезвычайно примитивизированном, как всё «советское», оторвавшееся от мировой культуры, эти претензии научного разума отразились в памятной дискуссии «физиков» и «лириков», начавшейся на рубеже 1960-х годов. Однако и «неистовый» Виссарион Белинский провозглашал «жизнью» поэзии «дух анализа, неукротимое стремление исследования, страстное, полное вражды и любви мышление», а потому отказывал поэзии Пушкина в том «животрепещущем интересе, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы настоящего».
Правда, Белинский признавал за пушкинской лирой такую второстепенную способность, как умение делать поэтическими самые прозаические предметы.
Но ведь восторг перед миром ещё не ответ на его мучительные вопросы? Или отчасти всё-таки ответ? Александр Дружинин, один из вождей «эстетической критики» середины XIX века, досадуя против неумеренной экспансии обличительного («гоголевского») направления, усматривал лекарство или даже противоядие в поэзии Пушкина, не останавливающейся на бестолковостях и безобразиях, а видевшей ещё и пестреющие долины, милые обычаи, сверкающие опрятней модного паркета замерзшие реки, жутких, но восхитительных бесов, кружащихся среди вьюжного неба. Читая Пушкина, Дружинин неожиданно сопрягал красоту с… силой: «Александр Сергеевич, превосходя своих преемников поэзиею, превосходил их и силою души». Вот только не объединял ли Дружинин в равноправные факты причину и следствие? Не из поэзии ли и вытекала сила пушкинской души: мир, пропущенный через магический кристалл его таланта, теряет, может быть, самое ужасное, что в нём есть — бессмыслицу, безобразие. А снести красивую трагедию уже неизмеримо легче. Научный метод может лишь констатировать, но преображать, утешать может только поэзия.
«Сфинкс спросил его: как можно, глядя на жизнь, верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да, можно, и насмешливое и страшное чудовище убралось с дороги. И в этом мужестве перед жизнью назначение поэта», — писал Лев Шестов. Именно поэзия наполняет нашу жизнь смыслом и красотой.
Те, кто это понимает, готовы едва ли не молиться на божество, изгоняющее из жизни издевательский абсурд. Но когда клянутся пушкинским именем те, чей один лишь вид колеблет веру в правду и добро…
И все же прохвост, вынужденный клясться именем Пушкина, не есть ли это самая убедительная его победа? Ей же ей, в пошляке есть что-то бесконечно трогательное. Более того, разливы пошлости свидетельствуют о цивилизованности общества. Ибо там, где почитаются сложные, требующие серьёзной подготовки и душевного труда ценности, там по отношению к ним среднему человеку остаются лишь две активные жизненные позиции: пошлость (имитация понимания и любви) и хамство (открытое презрение). И в выборе между пошлостью и хамством я голосую за пошлость. Высокие, утончённые ценности не выживут без её поддержки, если профаны взбунтуются против налогов на культуру, перестанут посещать театры и музеи, покупать скучные, но престижные книги, взносы подлинных знатоков окажутся слишком уж жалкими.
Культура употребляет пошлость, как использует воду водоструйный насос: он перекачивает цистерну бесполезной жидкости, чтобы перенести горстку золотого песка. Культуру хранит горстка знатоков, а потому ей не подобает скромничать: рынок, мол, всегда прав. Напротив, она должна набраться аристократической пушкинской надменности: «Ты сам свой высший суд!» Она должна не растворяться в пошлости, но использовать её, выплачивая, однако, ей дань, без которой та может переквалифицироваться в хамство: пышные торжества с участием высшего начальства, бесчисленные портреты вплоть до водочных этикеток и т.д. и т.п.
А потому учитель, который не сумел воспитать истинного ценителя культуры, но всё же воспитал личность, почитающую культуру без достаточного понимания, — этот учитель помог решению чрезвычайно важной культурной задачи.
