Найти упоминание об усадьбе и одноимённой деревне трудно. Всезнающий интернет так забит прелестями Дженнифер Лопец (Лопес) и прочими латиносами, что среди них наш Лопец (ударение на втором слоге) совсем потерялся.
Известно было мало — что усадьба принадлежала сначала Врангелю, потом Гейденрейху, что сохранились руины некоторых построек, фрагменты парка и мельница с прудом и плотиной. Когда мы ехали в Лопец первый раз, а было это в апреле, думали: где-нибудь на задворках деревни увидим парковые деревья и сориентируемся. Но не тут-то было. Недлинная деревня в одну улицу, предваряемая полем с сильно покопанными курганами, имела на своих задах совершеннейший лес, ничем не напоминающий о зажиточной барской жизни подстоличной губернии.
Мы приткнулись на краю деревни возле армейского дизеля (электричество сюда, несмотря на вполне добротные новые постройки, не протянуто) и стали думать, как быть. Вообще-то вечерело, и не хотелось искать приключений наобум. Как назло, вокруг никого, хотя по всему чувствовалось, что народ тут живёт: за воротами стояли машины, кое-где высовывались и тут же прятались дети, играющие во что-то нехитрое. Пришлось идти разыскивать население, способное дать хоть какую информацию о местности.
Возле одного из домов копошился плотный мужик в синем полукомбинезоне. Я стала подходить к нему, всем своим видом излучая доброжелательность и интеллигентность. Мужик увидел меня, бросил своё непонятное занятие и двинулся навстречу. Продолжая дружелюбно улыбаться, я залепетала:
— Здравствуйте, извините, вы не могли бы подсказать, где тут у вас руины усадьбы? Мы хотели бы посетить столь достопочтенное место…
Мужик, вытирая руки и пристально глядя мне в глаза, процедил сквозь зубы:
— А вам зачем?
Я продолжила лепетать, но язык мой начал коснеть: руки у мужика были по локоть… в крови, и он даже не особо старался её стереть. Отчаянным жестом — как сердце — я вырвала из-за пазухи редакционное удостоверение. Мужик заглянул в него и слегка переменил тон:
— Ну, есть усадьба… есть… Только тихо… понятно? Тихо…
Мне стало тоскливо. Ну да, в субботу, на закате, мы припёрлись к людоедам или, на худой конец, к простым маньякам, которые потрошат глупых горожан и потом шарят в их автомобилях по бардачкам. Самое невинное — просто получить по голове и потом очнуться далеко в лесу без машины, без документов и без денег. Мужик протянул ко мне окровавленную руку:
— Вот туда идите, понятно? От берёзы и — в лес. Только тихо, понятно? Только тихо…
С этими словами он повернулся ко мне спиной, считая разговор оконченным, и пошёл во двор доделывать своё кровавое дело.
Я вернулась к нашей машине. После недолгого совещания мы всё-таки решили идти туда, куда показал кровавый мужик, но всё время озирались — и пока шагали полем, и когда свернули в лес. Но едва вышли на просвет и оказались на поляне, правда, сильно заросшей, тут же забыли и про мужика, и про кончающийся день, и про долгую дорогу домой.
Перед нами лежал каменный город, поглощаемый лесом. Не очень большой, даже, скорее, маленький, но настоящий, не нарисованный, не декорация. Старые стены, даже с фронтонами, из плит известняка возвышались над зарослями прошлогоднего бурьяна и сорных кустов. Остатки парка — чахлая, одичавшая сирень и полностью поросшие лишайником лиственницы и липы. Лишайник так густо облеплял сучья полумёртвых лиственниц, свисая над неподвижным зеркалом маленького заросшего пруда, что под этими шевелящимися седоватыми космами было страшновато стоять — они тянулись обвить всё живое, до чего можно было дотянуться, и привязать к себе навечно в отместку за свою сиротливую брошенность.
Это и была знаменитая усадьба, про которую надо говорить тихо. Лазая по остаткам стен из плитняка, проваливаясь в ямы, незаметные под буйством бурьяна, мы чувствовали печаль и одичалость некогда людного места. Усадьба ведь была не из бедных — здесь одних только коров были огромные стада, а на продажу выращивали садовую землянику. И деревня Лопец, как мы узнали позже от одной бывшей её жительницы, старой эстонки, говорящей с псковским акцентом, после войны была сплошным пепелищем — её сожгли за связь с партизанами. Как и многие другие деревни в округе. Все нынешние дома — недавние постройки.
Тишина в усадьбе стоит такая, что хруст бурьяна под ногами воспринимается, как гром кровельного железа. Но даже сквозь этот гром мы вскоре услышали плеск воды — маленькая речка Городенка, о существовании которой мы знали по карте, петляла среди завалов брёвен, пробираясь между кочками, заросшими прошлогодней травой. Когда мы подошли к речке, то увидели, насколько близко деревня — всё это время мы ходили по поляне с усадьбой, которую отделяла от деревни узкая полоска леса, правда, довольно дремучего и перепутанного. Странно было видеть крыши жилых домов после того величественного запустения, через которое мы только что прошли.
На речке мы стали выглядывать следы мельницы, которая тоже была в усадьбе, но так в этих джунглях её и не обнаружили. Чуть позже выяснилось, и не могли обнаружить. Мельница стоит на другой речке, куда мы попали в другой раз. А тогда мы выбрались из леса к совершенно невредимой машине, никто нас не убил, не съел и даже не понадкусывал, мы даже не видели ни одного живого существа. Как-то даже обидно — после такой зловещей прелюдии и вообще ничего! Один только нервный смех.
А мельницу мы нашли потом, в другой стороне. Сначала мы увидели какой-то не очень большой пруд, наполняемый родниками, за ним — странно большое и странно прозрачное здание. Сперва подумали, что это апрельский воздух так чудит — здание казалось плоской декорацией. Однако это была фасадная стена мельницы. Только стена, больше ничего не осталось. Но какая! На ней были даже выложенные из известняка украшения, пусть всего только одна пилястра, но ведь и пилястра на деревенской мельнице — фантастика.
В маленьком болотце неподалёку пели лягушки. Обычно жёлто-зелёные или пегие, они в воде казались голубоватыми, и в неподвижном нагретом воздухе разносились их трели, которые могут показаться неблагозвучными только чёрствому человеку, неспособному радоваться первой траве и солнечной желтизне, высыпавшей вдруг на жемчужно-серой шёрстке ивовых прутьев.
Нам рассказывали, что мельником был старый одноногий эстонец дядя Рудя, а его единственная дочка-красавица часто вечерами сидела на плотине, расчёсывая длинные волосы. Одни говорят, что она была полоумная, другие — что себе на уме, да ещё и ведьма. Про обитательниц мельниц часто такое рассказывают. Оба пропали во время войны, куда делись — никто не знает. Да никто и не искал их, старика и его дочку, потому что уцелевшим жителям сожжённых деревень негде было голову приклонить, не то что соседей искать. Мне кажется, если долго сидеть у пруда тихим весенним вечером, то в конце концов их можно увидеть — одноногого мельника и прекрасную девушку. Они отразятся в воде и пройдут дуновением ветра за спиной. Главное — не обернуться. Пусть чудесное остаётся чудесным.
Но эта история не была последней в здешних местах. Прошло ещё сколько-то времени, и мы оказались на старом лопецком кладбище. Можно сказать, просто гуляли мимо. Брод через речку не может стать препятствием в чудесный летний день, тем более что там и вправду было мелко.
И на кладбище мы увидели два креста из местного жёлтого известняка. Кресты эти каменные, старинные, новгородской работы, ещё дошведских времён. Когда-то их было на здешних северных российских землях много, даже ещё в начале XX века, но теперь число оставшихся в живых каменных артефактов настолько мало, что каждый — огромная ценность.
Один крест раскололся пополам. Его отбитая голова была запрокинута навзничь, а вытянутое, как бы спелёнутое тело сползало в неглубокую яму. Он был мёртв, он не дышал. А второй — маленький, как грудной ребёнок, — оставался цел, но как будто замер, затаился. Он боялся, что его тоже убьют. Мы его взяли на руки и поняли, что бросить уже не сможем. Этот крест родился явно не здесь, сюда его притащили. Мы закутали его в какие-то тряпки, которые нашлись в багажнике, аккуратно устроили сзади и повезли домой. Дома положили сохнуть, осторожно счистили грязь, и всё ходили смотреть, как он лежит.
Только спустя сутки мы взглянули на календарь. И обомлели: крест был найден в Юханнес. Ночь, когда цветёт папоротник и наружу выходят клады, оставила на следующий день нам подарок и позвала за ним, ведь у нас не было чёткого плана ехать именно в Лопец и именно тогда, всё случилось совершенно спонтанно, как будто кто за рукав потянул.
Потом стали думать: что с крестом делать. Отдать в крупный музей — будет пылиться в запасниках. Отдать в мелкий — совсем никто не увидит. О том, чтобы оставить себе, как-то даже не обсуждалось. Ведь кресту нужны живые люди, а на нас он долго не протянет, когда узнает насквозь. Поэтому на следующий день мы отнесли его ко мне в редакцию и пристроили с максимальным бережением — среди образцов пород и всяческих ижорских побрякушек, от замшелых веточек до засохших гроздьев рябины с курганов. Хотелось создать кресту наипривычнейшую среду, в то же время прикармливая и свежими людьми — ведь в редакции всегда кто-то есть.
Так он прожил год, и мы видели: скучно и душно ему в городе. И когда археолог Семёнов из Изварского музея, прослышав о нашей находке, предложил пристроить крест в рериховскую экспозицию, мы согласились. Не сразу, конечно, отдали, подумали, но всё-таки решились. И не прогадали — ему там явно лучше, его видят люди и он видит людей. А мы его навещаем. Странное ощущение испытываешь, когда после долгой разлуки можно снова коснуться его каменных черт и почувствовать, что он тебя узнал.
Но мы вспоминали второй, мёртвый крест со старого кладбища, и поднималось смутное чувство вины: почему мы не спасли и его? Если сложить разбитое тело правильно и сбрызнуть мёртвой водой, то рана зарастёт. А если сбрызнуть потом живой — душа вернётся в тело… Главное — знать, где взять живую и мёртвую воду. И не перепутать их…
Однако и эта история не была последней в Лопце. Год спустя мы нашли тот разбитый крест и отвезли его к первому найдёнышу в Извару. А уж в Изваре-то мёртвой воды сколько хочешь… Ну а мы — с тех пор минуло много лет — стали заниматься каменными крестами, изучать, публиковать статьи. Знаем наши северные кресты в лицо — все многие сотни, уцелевшие от старых времён. Знаем их наощупь, знаем, где у них что болит, где пулевые раны, где трещины. Знаем, что на них написано и нарисовано. Стараемся узнать, где они родились и куда их переместили.
Но те два первых креста не забудем никогда. Теперь, с высоты своего опыта, мы не станем говорить об их уникальности, об их седой древности. Просто мы помним, как нашли их, как маленький жил сутки в тряпичной постели у нас в спальне, а большой дожидался спасения в кладбищенской яме.
…А деревни Лопец больше нет. Она, за небольшим исключением, сгорела. Нынешней весной её сжёг сумасшедший дачник, страдающий манией преследования. Усадьба осыпается жёлтым известняком в заросли бурьяна, единственная стена мельницы по-прежнему стоит над речкой, но плотина уже почти не держит воду, и из воды бывшей запруды давно показались чёрные стволы затопленных некогда деревьев…
Лишь маленькие роднички продолжают пробиваться песчаными водоворотиками из-под большого валуна, где когда-то начинался пруд. Их вода утекает в Городенку, а Городенка впадает в Хревицу, а Хревица — в Лугу, а Луга — в море, и по морю, далеко-далеко отсюда, идут корабли, мимо островов Эзель и Дагё, мимо Готланда и Эланда с их большими каменными крестами, через Скагеррак и Каттегат… Слёзы дочки одноногого дяди Руди тоже уплыли туда — в море, и оно одно знает, где она теперь, эта девушка, жившая на мельнице в усадьбе Лопец, исчезнувшая во время войны и, может быть, видевшая каменные кресты с деревенского кладбища. Оно знает. Но не скажет…
