Гадая, почему летом 1946 года Михаил Зощенко был подвергнут жесточайшей опале, он сам и его друзья называли самые разные причины. Кроме одной, про которую тогда никто не мог знать.
15 августа 1946 года всех ленинградских писателей собирали, словно призывников по тревоге. Срочно, без предупреждения, не объясняя, зачем. В Комарово, где многие писатели отдыхали и работали на своих дачах, даже пригнали из города автобус.
Уже через несколько часов в огромном белоколонном зале Смольного собралась вся городская писательская организация, тут же и городской партийный актив. Едва расселись, на сцену молча, с такими лицами, какие надевают только на похороны, поднялся президиум — обкомовский синклит во главе с приехавшим из Москвы секретарём ЦК Ждановым. Тут уж все насторожились ещё больше. А когда Жданов вышел к трибуне и обнял её своими холёными пухлыми руками, ни у кого уже не оставалось сомнений: быть беде.
9 августа в Кремле на заседании оргбюро ЦК ВКП(б), длившемся четыре часа, Сталин подверг уничижительной критике творчество целого ряда деятелей искусства. В частности, он заявил, что «советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодёжи» такие писатели, как Ахматова и «проповедник безыдейности» Зощенко.
10 августа в газете «Культура и жизнь» напечатаны статьи Николая Маслина «О литературном журнале “Звезда”», а также Всеволода Вишневского «Вредный рассказ Мих. Зощенко». В обеих публикациях говорилось, что, судя по рассказу Зощенко «Приключения обезьяны», помещённом в журнале «Звезда», «обезьяне жить в клетке лучше», чем среди советских людей.
14 августа принято постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”».
20, 21 и 22 августа в «Правде» и ленинградских газетах впервые опубликованы сообщения о постановлении ЦК и выступлении Андрея Жданова в Смольном.
Жданов начал без предисловий, сразу ошеломив аудиторию известием о только что принятом постановлении, в котором сказано, что оба ленинградских литературных журнала «ведутся совершенно неудовлетворительно», поскольку изобилуют «безыдейными, идеологически вредными произведениями». Затем последовали конкретные примеры — с фамилиями и прокурорски зловещими обвинениями в «низкопоклонстве перед Западом», «клевете», «аполитичности», «пессимизме и упадничестве»…
Но главные виновники — Ахматова, «чьи стихи «выражают вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства», а также Зощенко, который своими рассказами стремится «дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание».
По тем временам такие обвинения грозили арестом, и все вдруг вспомнили, что ни Зощенко, ни Ахматовой нет в зале, а, значит, их не позвали, и это могло означать для них обоих худшее. Тем более Жданов, не стесняясь в выражениях, тут же перешёл на личные оскорбления. Ахматову он обозвал «взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и моленной», «не то монахиней, не то блудницей», Зощенко — «трусом», «пошляком», «пасквилянтом» и «подонком литературы».
Зал слушал, обмерев от ужаса. Почему очередной погром, которых страна не знала с конца тридцатых годов, начинается именно в Ленинграде, перенёсшем в годы войны самые тяжкие испытания? Почему главные фигуранты — Ахматова и Зощенко, чей писательский авторитет в литературных кругах особенно высок? И почему, наконец, такое негодование вызвал никем не замеченный детский рассказик Зощенко «Приключения обезьяны»?
27 августа Зощенко, по совету близких друзей, написал письмо Сталину. Но, вопреки принятым тогда канонам, не стал каяться в мифических грехах, а попытался отстоять свою честь. Концовка письма граничила с вызовом: «Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком… Это ошибка».
4 сентября Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей, что лишало их не только литературного заработка, но и продовольственных карточек.
Всё это время в газетах, по радио и на многочисленных собраниях не умолкала травля обоих писателей. Однако с конца сентября травля вдруг прекратилась, их имена вообще перестали упоминать. Поползли слухи, что Зощенко арестован.
10 октября Зощенко написал письмо Жданову. И вновь ни слова покаяния, лишь попытка объясниться, а также просьба дать возможность работать.
Когда прошёл первый шок, наиболее проницательные быстро отыскали ответы на все вопросы. С Ленинграда Сталин начал, во-первых, потому, что ещё с двадцатых годов, когда здесь правил Зиновьев, считал этот город своей Вандеей, а во-вторых, чтобы после блокады не мнили себя героями-великомучениками — всяк сверчок знай свой шесток. И с Ахматовой всё ясно: первый муж расстрелян чекистами, сын в лагере, а она вместо восхвалений вождя пишет свою интимную лирику и, главное, при её появлении на публике все встают — что это, член Политбюро?
Вот только с Зощенко всё было не так однозначно. Он всегда слыл всенародным любимцем. Правда, не назначенным сверху, а исключительно по таланту: его словечки и шутки знали все, по стране бродили толпы аферистов, выдававших себя за знаменитого писателя, одну из центральных улиц в Питере многие называли улицей Зощенко Росси. В 1939-м Михаила Михайловича даже наградили орденом Трудового Красного Знамени, а в 1944-м Сталин милостиво простил писателя за не понравившуюся ему повесть «Перед восходом солнца». И вдруг…
Первое, что приходило на ум: всё дело в том, что Зощенко — сатирик, а для всех властей, в том числе, конечно, и советских, сатирики — кость в горле. А может, виной всему были перепечатки зощенковских рассказов за границей, причём зачастую с антисоветскими комментариями?
Сам Зощенко последнюю версию считал наиболее вероятной, но не исключал и ещё одной. В его довоенном детском рассказе «Часовой и Ленин» фигурировал безымянный персонаж с усами, который кричит на часового за то, что тот не пускает вождя в Смольный без пропуска. «Я совершил непростительную для профессионала ошибку, — с ужасом вспоминал теперь Михаил Михайлович. — Кто не носил усов в ту пору? Но усы стали неотъемлемым признаком Сталина. А мой усач — бестактен, груб и нетерпяч. Ленин у меня отчитывает его, как мальчишку. Сталин узнал себя… и не простил мне этого».
Писатели терялись в догадках не случайно, всех сбивало с толку, что главным образом Зощенко инкриминировали вовсе не его сатиру, а какой-то крохотный рассказик. Неужто две-три странички для детишек могли породить такую бурю верховного гнева?.. Была же всё-таки какая-то причина?..
Причина, по всей видимости, и вправду была. Но ни Михаил Михайлович, ни его современники не могли о ней знать. Да и в последующие эпохи исследователи почему-то её не заметили. Между тем достаточно вспомнить, что ещё до войны Черчилль назвал СССР «большевистским обезьянником» — а такие вещи Сталин никогда не забывал, — и потом сопоставить даты: 5 марта 1946 года ненавистный английский премьер произносит в Фултоне речь, положившую начало «холодной войне», и тут же, через месяц-другой, в «Звезде» появляется рассказ «Приключения обезьяны». Конечно, Сталин должен был понимать, что Зощенко про те давние черчиллевские слова и слыхом не слыхивал, но кремлёвский горец не умел прощать любые обиды, даже те, что нанесены ему по нелепому стечению обстоятельств и без всякого умысла.
1948 — 1949 гг.: запрещены к постановке три новые комедии Зощенко.
1950 г.: журнал «Крокодил» заказал Зощенко серию фельетонов, но когда они были написаны, редакция отказалась их печатать.
1951 г.: в переводе Зощенко вышел роман Майю Лассила «За спичками». В большей части тиража имя переводчика не указано.
23 июня 1953 г.: Зощенко и Ахматова вновь приняты в Союз писателей.
5 мая 1954 г.: Зощенко и Ахматову вынудили встретиться с английскими студентами. На вопрос об отношении к критике, прозвучавшей в 1946 г., Ахматова дипломатично ответила, что решения руководства своей страны не обсуждает, а Зощенко заявил, что с обвинениями, которые выдвинул против него Жданов, категорически не согласен.
17 июня 1954 г.: на общем собрании писателей города, с участием Константина Симонова и Аркадия Первенцева, Зощенко подвергли резкой критике за открытое несогласие с постановлением ЦК партии. Ответное выступление Зощенко, который вновь отказался от покаяний, было актом такого высокого мужества, что один из писателей, не удержавшись, зааплодировал. Одни потом утверждали, что этим смельчаком был Евгений Шварц, другие — что Израиль Меттер.
Близкие друзья старались поддержать Михаила Михайловича, кто чем мог, но помощь эта лишь ещё сильней растравляла душевные раны. «Я унижен, как последний сукин сын!» — сокрушался Зощенко.
В прошлом всегда окружённый толпой поклонников, теперь он сторонился людей. Ощущал себя зачумлённым, боялся скомпрометировать тех, кто его знал. На улице, завидев знакомого, переходил на другую сторону. «Шла как-то раз моя тётка по улице, — рассказывал Сергей Довлатов. — Встретила Зощенко. Для писателя уже наступили тяжёлые времена. Зощенко, отвернувшись, быстро прошёл мимо.
Тётка догнала его и спрашивает:
— Отчего вы со мной не поздоровались?
Зощенко ответил:
— Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной».
По Ленинграду гуляла история про то, как в те дни Зощенко пришёл к психотерапевту с жалобами на депрессию. Тот советовал развлечься: вино, женщины, театр…
—Я всё перепробовал, — сказал пациент, — ничто не помогает.
— Тогда читайте Зощенко! —
— Я сам Зощенко, — грустно вздохнул посетитель.
На самом деле это был всего лишь анекдот, к тому же с бородой; то же самое, ещё в XIX веке, рассказывали про французского клоуна Кларетти.
Когда появлялась надежда, что его вновь начнут печатать, Михаил Михайлович писал. Когда надежды не было, брал заказы в артели инвалидов и целыми днями кроил из войлока подмётки. Ночи нередко просиживал на лестнице, не хотел, чтобы арестовали при домашних.
Семья голодала. В иные дни на столе не было ничего, кроме бутылки молока и хлеба. Впрочем, сам Зощенко почти ничего не ел. У него пропал глотательный рефлекс.
Опалу, да и то частично, сняли только спустя десять лет. В один из тех дней Зощенко вышел из дома и увидел огромную очередь, которая вилась от самого Дома книги.
— Зачем они стоят? — спросил он проходивших мимо приятелей.
— За вашим однотомником! — воскликнули они. — Кто ж ещё соберёт такую толпу?
На следующий год снова выпустили сборник его рассказов. Но всё это были старые вещи. Зощенко давно уже ничего не писал. Впрочем, незадолго до смерти он всё же придумал ещё один, последний свой рассказ:
— В старости Фонвизин, разбитый параличом, частенько сидел в кресле перед университетом и кричал студентам: «Видите, до чего доводит литература! Никогда не становитесь писателями!»
