У нас не принято ни обсуждать классиков, ни тем более оценивать. Раз Пушкин, Толстой или Чехов написал — значит, так тому и быть. А если написанное нам не ко двору, то в лучшем случае такого не замечают.
Лидия Гинзбург, один из самых проницательных отечественных литературоведов, ещё в середине 1930-х подметила: «О великих писателях прошлого принято говорить подхалимским тоном. Они своего рода начальство» [1. С. 149]. Так было тогда, так зачастую и теперь.
А жаль, ведь любому более или менее серьёзному «инженеру человеческих душ», включая главных инженеров, заместителей главных и ведущим инженерам, в голову не могло прийти, чтобы изрекать вечные истины. Они лишь приглашали читателя, то есть нас с вами, к размышлениям. Они писали, как слышали, слышали, как дышали, и как дышали, так и писали.
Вот, к примеру, знаменитая поэма Александра Сергеевича «Медный всадник». Дмитрий Мережковский назвал её «самым революционным из всех произведений Пушкина». Потому что «под видом хвалы тут ставится дерзновенный вопрос о том, “…чьей волей роковой / Над морем город основался, — обо всём “петербургском периоде русской истории”» [4. С. 330].
Хвала — это, надо полагать, хрестоматийные 49 строк из вступления к поэме, начинающиеся словами «Люблю тебя, Петра творенье / Люблю твой строгий, стройный вид, / Невы державное теченье, / Береговой её гранит…» А дерзновенность — не только в «воле роковой», но и в эпитетах, которыми в той же поэме автор награждает Петра.
Дважды Пушкин называет его «кумир на бронзовом коне», затем — «державец полумира» и, наконец, — «горделивый истукан» [5. Т. 4. С. 389, 394, 395]. Заглянем в словарь Владимира Даля. Кумир — «изображение, изваяние языческого божества; идол, истукан или болван». Истукан — одно из значений этого слова примерно то же: «болван; идол, кумир, языческий божок…». Державец — «правитель, местный начальник. Жил-был татарский державец (сказка), владетель, хан, султан», то есть нечто уничижительное в сравнении с тем, что значит «державный — верховновластный, владетельный; или сильный, могущественный, властный, власть держащий».
Пётр Великий, первый российский император, основатель Санкт-Петербурга и вообще всего, чем мы привыкли гордиться, — и вдруг какой-то «идол», «истукан», «болван», «языческий божок», всего-навсего «местный начальник»?! Да как такое может быть даже в том случае, если считать, будто всё это сказано не про Петра, а лишь про его изваяние? Что же получается — город, творение Петра, Пушкин любил, а вот самого творца, мягко говоря, — не очень?
Почему?
Ещё в 1831 году, за два года до того, как был написан «Медный всадник», Александр Пушкин добился получения карамзинской должности придворного историографа и стал собирать материалы о Петре I. Однако скоро понял, что угодил в ловушку.
Поначалу он прилежно работал в архиве, потом — дома. В 1834-м подал прошение об отставке, затем забрал его назад… Выписок накапливалось много, а вот рукопись даже после пяти с половиной лет работы так и оставалась не начатой. О причинах догадаться нетрудно: легенда о великом реформаторе не имела ничего общего с действительностью. Писать правду было нельзя, а писать восторженные небылицы — невозможно.
«В тридцать шестом году он уже знал, что его правда не нужна и опасна правительству. Но ему не приходило в голову спасти свой труд хотя толикой лжи», — так оценивает ситуацию, в которой оказался Пушкин, Яков Гордин. И добавляет: даже несмотря на то, что «только материальный успех “Истории Петра” мог спасти <придворного историографа> из долговой бездны» [2. С. 306].
Натан Эйдельман рассказывает, что было дальше: «После гибели Пушкина тетрадь его архивных выписок была представлена в цензуру, и царь нашёл, что “рукопись издана быть не может по причине многих неприличных выражений на счёт Петра Великого”. Тетради были опубликованы и исследованы 100 лет спустя» [7. С. 62].
То, что частенько не замечаем мы, цензоры пушкинского времени, включая главного цензора, Николая I, для которого имя Петра Великого было непререкаемым авторитетом, не могли допустить «Медный всадник» к печатанию. В результате поэма — кстати, в числе 74 процентов (!) всего, что написал Пушкин [3. С. 249–250], — была опубликована только после смерти автора.
В первую очередь, именно по этой причине на протяжении всего XIX века в пушкинских текстах часто встречались разночтения. В частности, в одном из нынешних собраний сочинений Пушкина известные строки из того же «Медного всадника» звучат так:
О, мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы? [5. Т. 4. С. 395].
Тем не менее до революции, особенно в начале ХХ века, часто печатали и цитировали последнюю строку по-другому: «…Россию вздёрнул на дыбы». Но у автора так было лишь в черновом варианте, тогда как в беловом — «поднял». А жаль, ведь «вздёрнул» не только образней, но и точней: поднять можно только на дыбы, а вздёрнуть ещё и на дыбу…
Не очень понятную сегодня ошибку допустил Лев Николаевич. В 1867 году, отдав свой новый роман в издательство Михаила Каткова, он решил переменить название и в проекте договора с издательством поверх зачёркнутого прежнего заглавия «Тысяча восемьсот пятый год» написал: «Война и миръ».
Так потом печаталось и во всех последующих изданиях романа. Вплоть до 1918 года, когда большевики осуществили масштабную реформу русского правописания, подготовленную ещё до революции под руководством академика Алексея Шахматова. С тех пор роман стал называться «Война и мир».
Тем не менее некоторые считают, будто на самом деле до Октября 1917 года печатали: «Война и мiр». Объяснение этому простое и очень логичное: так написал сам Толстой, загляните в Даля, и вы сразу поймёте, почему.
В Словаре Владимира Даля сказано так. Мир — «отсутствие ссоры, вражды, несогласия, войны; лад, согласие, единодушие, приязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствие». Мiр — «вселенная; …одна из земель вселенной; особ. наша земля, земной шар, свет, род человеческий…».
Спор о том, как было при царе — «Война и миръ» или «Война и мiр», — очевидно, возник из-за другой ошибки, которая была допущена в 1913 году при издании романа в четырёх томах. Тогда заглавие было воспроизведено восемь раз: на титульном листе и на первой странице каждого тома. При этом семь раз было напечатано «миръ», а один раз, на первой странице первого тома, — «мiр».
Всего одна небольшая оплошность в буквах, а дискуссия продолжается уже больше ста лет.
…И напоследок ещё одна цитата, известная, правда, в сокращённом до афоризма виде: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям… выдавливает из себя по каплям раба…» Это из письма Антона Павловича к издателю Алексею Суворину от 7 января 1889 года [6. Т. 11. С. 330–331].
Кто из нас не повторял эти чеховские слова! Но многие ли задумывались: а почему, собственно, по капле? На Руси испокон веков каплями ничего не измерялось. В ходу были другие меры — глотки, стопки, стаканы, ковши, вёдра, бочки, наконец. А Чехов написал именно «по капле».
Может, потому, что если некоторые станут освобождаться от рабских чувств ёмкостями куда больших объёмов, у них очень быстро наступит полное обезвоживание организма?..
1. Гинзбург Л. Я. Записные книжки. М., 1999
2. Гордин Я.А. Право на поединок. Судьба русского дворянина. 1825–1837. СПб., 2008
3. Дружников Ю. Смерть изгоя. По следам неизвестного Пушкина. Роман-исследование. Балтимор, 2001
4. Мережковский Д.С. «Петербургу быть пусту» // Москва–Петербург: pro et contra. Диалог культур в истории национального самосознания: Антология. СПб., 2000
5. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. В 10 т. М., 1962–1966
6. Чехов А.П. Собрание сочинений. В 12 т. М., 1954–1957
7. Эйдельман Н. Из потаённой истории России XVIII–XIX веков. М., 1993
