Александр Керенский. У бездны на краю

Сергей Ачильдиев
Ноябрь07/ 2017

Жизнь обещала ему многое, и он многого ждал от неё. Но не сбылось. Ему было всего 36 лет, когда пришлось расстаться со всем, что у него было, а главное, с Родиной. Насколько он был виноват в том, что случилось?

Захватив власть, большевики тут же объявили врагами народа всех вчерашних политических деятелей, не входивших в РСДРП(б). И только одного, Александра Керенского, вдруг обрядили в опереточного героя: сочинили нелепую историю о его бегстве из Петрограда в женском платье, с насмешкой окрестили «Александрой Фёдоровной», обзывали позёром и дешёвым артистом.

Почему и зачем? Ведь глава свергнутого правительства — враг № 1, а если он всего лишь опереточный персонаж, это сразу низводит самих большевиков до победителей в каком-то шутовском сражении.

Ответ, очевидно, кроется в том, что летом 1917 года Александр Керенский был в полном смысле диктатором: министр-председатель и одновременно военный и морской министр, получивший к тому же чрезвычайные полномочия (в том числе на формирование правительства «спасения родины и революции»), имел в своих руках всю полноту власти в России. В глазах большевистских вождей, прежде всего Владимира Ленина и Льва Троцкого, человек, произносивший громовые речи, но так и не сделавший ничего, чтобы сокрушить своих политических противников, хотя он мог добиться этого просто играючи, — такой человек попросту смешон. Уж они-то знали и умели использовать власть на все сто.

Впрочем, была, надо полагать, и ещё одна причина…

В биографиях Керенского и Ленина множество прямо-таки мистических совпадений. Оба родились в апреле, в одном и том же Симбирске. Оба — в семьях учителей. Оба окончили одну и ту же гимназию. И оба стали адвокатами.

Но потом судьбы Владимира и Александра разошлись. Первый избрал стезю профессионального революционера, адвокатской практикой почти не занимался, большую часть жизни провёл в подполье, в ссылке, в изгнании, на родине был мало кому известен и в премьеры угодил волею судьбы, практически из неудачников. Другой тоже увлёкся революционными идеями, тоже посидел в тюрьме, но имел большую адвокатскую практику и почти всю её посвятил защите рабочих, крестьян и революционеров, причём блестяще выиграл немало громких политических процессов, был публичным политиком и прошёл путь от депутата Государственной думы до министра, только затем став премьером.

Так что легенду о бегстве Керенского из революционного Питера в женском платье можно было рассматривать и как своего рода личную месть земляка и коллеги.

* * *

Поводом для ревности могла служить и бешеная популярность Керенского.

Его называли «красой и гордостью», «первой любовью революции», «народным министром», «символом правды», «юным богом», «любимым вождём», «вождём-творцом», «вождём-художником», «вождём-новатором», «новым гражданином», «первым гражданином»… Интеллигенция говорила о нём как о «светлом» и «святом» человеке.

Группа трудящихся женщин Твери обращалась в свою губернскую газету с коллективным письмом: «Имя Керенского давно стало дорогим и любимым по всем уголкам нашей родины. …И теперь это имя и личность А.Ф. Керенского стало Солнцем России, Совестью свободных граждан. Мы, бабушки, матери, сёстры и дочери, пекущиеся Марфы, просим вас, братья, вас близко стоящих, — берегите его жизнь, берегите его время, обеспечьте ему хотя бы минимум сна и правильное питание ˂…˃ чтобы силы Солнышка Новой России не надорвались, …поклон Совести и Сердцу граждан России А.Ф. Керенскому».

Константин Станиславский, Владимир Немирович-Данченко и артисты МХТ адресовались к Керенскому: «В Вашем лице перед нами воплощается идеал свободного гражданина, какого душа человечества лелеет на протяжении веков, а поэты и художники мира передадут из поколения в поколение».

Как пишет современный историк Борис Колоницкий, Александр Куприн назвал Керенского «народным сердцем». О нём с восторгом говорили писатели Андрей Белый и Аркадий Бухов, адвокат Николай Карабчиевский… Дмитрий Фурманов, ставший потом большевистским комиссаром, в своём дневнике признавался, что произносит речи «под Керенского»…

Керенского боготворили и в армии. Уже летом 1917-го солдаты были охвачены пропагандой большевиков, но премьер, как свидетельствует историк Виталий Старцев, «всего за три недели своей поездки по фронтам добился перелома в сознании солдатских масс».

Конечно, тут сказалась народная влюбчивость. Тем более прежний пьедестал кумира-главы государства давно опустел. Но и объект был достоин таких чувств: Александр Фёдорович был прекрасным оратором не только в зале суда, но также на трибуне Думы и на митинге.

* * *

Что же помешало Александру Керенскому расправиться с большевиками, которые были врагами Февральской революции и его личными врагами?

Об этом сказано и написано много, в том числе самим Александром Фёдоровичем. Но суть, наверное, в том, что в корне отличало Керенского от Ленина: один был юристом до мозга костей и не мог преступить закон, не говоря уж о том, чтобы поступать вопреки морали и нравственности, тогда как для другого не существовало ни закона, ни морали, ни нравственности, потому что цель — марксистская утопия и жажда власти — оправдывала всё. Один говорил: «Мы предпочитаем погибнуть, но к насилию не прибегнем. Мы должны создать царство справедливости и правды». Другой держался прямо противоположного мнения: «Великие вопросы в жизни народов решаются только силой».

Керенский не мог бросить клич «Грабь награбленное!». Не мог обещать всем крестьянам раздать землю, зная, что обманет. Не мог писать своим подчинённым: «Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров…». Не мог указывать: «Чем большее число представителей реакционного духовенства удастся нам… расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Не мог призывать к тому, чтобы превратить «империалистическую войну в гражданскую». Не мог в борьбе со своими политическими противниками ввести систему заложничества. Не мог приказать без суда и следствия изымать церковные ценности, отправлять безвинных в лагерь и расстреливать… А Ленин всё это мог, и, судя по всему, легко.

Именно из-за этого Керенский и проиграл. И из-за этого уже к осени 1917-го солдаты, горожане, крестьяне, интеллигенция — почти все его разлюбили. И 26 июля Зинаида Гиппиус записала в дневник то, что видела из окна петроградского дома на Сергиевской улице (ныне улица Чайковского), где они тогда жили с Дмитрием Мережковским: «Во время июльского мятежа какие-то солдаты, в тумане обалдения, несли плакат: “Первая пуля Керенскому”».

Он уговаривал все здоровые силы общества примириться, объединившись против трудностей, с которыми сталкивалась, делая первые шаги, младенческая российская свобода. Он убеждал, что главное не личные амбиции, а Родина. Но его никто не слушал и не хотел слушать. Одни мечтали вернуться к старым добрым временам, а ещё лучше самим прорваться к власти, других — и таких становилось всё больше — он раздражал, и они (что может быть страшнее для политика?!) открыто смеялись над ним.

Через семь десятков лет нечто похожее произойдёт с другим политиком — тоже, кстати, юристом по образованию. И Михаила Горбачёва будут поначалу носить на руках, и глядеть ему в рот, и слушать, как заворожённые, а потом, когда обострятся трудности, ответят ему тем же. И Горбачёв, имея в руках огромную власть, будет призывать соратников отбросить амбиции во имя страны, но и они не захотят его слушать.

* * *

Здесь мы подступаем к одной из самых сложных и до сих пор не решённых проблем власти, в том числе российской: а имеет ли право глава государства нарушить закон в экстренной ситуации во имя спасения страны и, если имеет, то до какой степени?

В ХХ столетии такая ситуация возникала, по крайней мере, дважды.

Во второй половине лета и осенью 1917 года Александр Керенский остался верен закону. Это привело к катастрофе — захвату власти экстремистской партией, а затем к гражданской войне и тому, что в России продолжалось три четверти века.

Значит, министр-председатель был не прав?

В октябре 1993-го Борис Ельцин, после мучительных, как он после признавался, размышлений, дал команду на штурм парламентского здания, где засели депутаты. В результате гражданской войны удалось избежать. Так уверяли победители, побеждённые были убеждены, что её и не было бы. Кто из обеих сторон прав — спор идёт до сих пор. Но опасность гражданской войны существовала? И опасность возникновения обстановки неуправляемого хаоса в случае импичмента президента и победы Верховного Совета тоже существовала? Пусть эти опасности были не стопроцентными, но они всё же были?

Если так, тогда, выходит, Ельцин был прав?

Оставляю знаки вопроса. Потому что не знаю однозначных ответов. Думаю, таких категоричных ответов не знает сегодня никто, в том числе те, кто утверждает, что Борис Ельцин в тот октябрьский день принял единственно правильное или, наоборот, преступное решение.

Но не сомневаюсь: по поводу Александра Керенского разногласий почти не будет. Подавляющее большинство скажет, что он был виноват. И дело не только в том, что с той поры прошло 100 лет, а с этой — всего 24. Просто мы слишком хорошо знаем, что случилось после 1917-го…

* * *

В ночь на 25 октября (по ст. ст.) Александр Керенский уехал из Петрограда на машине английского посольства. Он мчался навстречу казачьим частям, намереваясь повести их на Петроград, где большевики только что совершили государственный переворот. Но казаки отказались подчиниться, обещая выдать экс-премьера тем же большевикам.

Керенскому пришлось скрыться. Он прожил 40 дней в лесной сторожке у надёжных людей. Потом сменил несколько убежищ и пробрался в Петроград, собираясь участвовать в Учредительном собрании. Но друзья-эсеры убедили его в том, что это авантюра, безумие, и переправили его в Гельсингфорс. После того как вскоре в Финляндии высадились немецкие войска, Керенский вновь тайно проник в Петроград. Лишь в июне 1918-го он вынужден был окончательно покинуть Россию.

Сперва жил в Лондоне, потом в Париже, в Берлине. В 1940 году, с началом Второй мировой войны, пришлось уехать ещё дальше от России, за океан. В США участвовал вместе с другими русскими эмигрантами в общественных делах, работал в Гуверовском институте над архивными материалами, писал воспоминания…

Он умер в Нью-Йорке в 1970-м, на 90-м году жизни, которая на самом деле закончилась для него там, в Петрограде, ещё поздней осенью 1917-го.

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы,

И ощетинился убийца-броневик,

И пулемётчик узколобый,

Керенского распять потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

Чтоб сердце биться перестало!

И укоризненно мелькает эта тень,

Где зданий красная подкова;

Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:

Вязать его, щенка Петрова!”

Среди гражданских бурь и яростных личин,

Тончайшим гневом пламенея,

Ты шёл бестрепетно, свободный гражданин,

Куда вела тебя Психея.

И если для других восторженный народ

Bенки свивает золотые —

Благословить тебя в глубокий ад сойдёт

Стопою легкою Россия.

Осип Мандельштам

Ноябрь, 1917

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

1 × 4 =