На прошлой неделе многие СМИ отметили 80-летие премьеры Пятой симфонии Дмитрия Шостаковича. Конечно, эта симфония — шедевр мировой музыки. Но почему именно этому шедевру было уделено такое внимание?
Премьера Пятой симфонии состоялась 21 ноября 1937 года в Большом зале Ленинградской филармонии.
Зал был заполнен до отказа, по обеим сторонам за колоннами стояли. Евгений Мравинский стремительно вышел к оркестру — высокий, худой, предельно сосредоточенный, с непроницаемым выражением лица. Занял своё место за пультом, властно взмахнул палочкой. И…
Ещё звучали последние звуки симфонии, а слушатели уже поднимались со своих мест, чтобы стоя приветствовать эту гениальную музыку и её автора. Овации сотрясали белоколонный зал не меньше получаса. Мравинский стоял, вытянувшись во весь свой рост и высоко держа высоко над головой партитуру. Вся его фигура говорила: вот кому надо рукоплескать, композитору! И Шостакович раз за разом выходил на сцену, и сразу без того громовые овации усиливались ещё больше.
Это была дань не только великому произведению. Это было единение с автором, который пережил газетную кампанию очернительства и низкопробной ругани, низвергнувшуюся на него с самого верха. Это было свидетельство понимания того трагизма, который выразил в своей музыке композитор. Многие из стоявших в зале ленинградцев, переживших после убийства Кирова аресты, чистки, высылки близких и друзей и уже столкнувшиеся с первыми залпами Большого террора, не скрывали слёз.
В тот вечер жена композитора Юрия Шапорина, Александра, записала в своём дневнике: «Публика вся встала и устроила бешеную овацию — демонстративную на всю ту травлю, которой подвергся бедный Митя. Все повторяли одну и ту же фразу: ответил, и хорошо ответил. Д. Д. вышел бледный-бледный, закусив губы. Я думаю, он мог бы расплакаться».
Нет, он не мог расплакаться. Он не смел этого себе позволить, во всяком случае — на людях. Пройдёт без малого двадцать лет, и после ХХ съезда партии, на котором сам Сталин будет подвергнут жесточайшей критике, Шостакович произнесёт фразу, многим показавшуюся загадочной и непонятной: «Теперь можно плакать». А тогда… Тогда он вынес главное: искусство, музыка — превыше всего, выше даже самой высокой власти.
Впервые пытку травлей Шостакович испытал в 1936-м. Его новую оперу «Катерина Измайлова» Сталин не дослушал. Вышел и, недовольно буркнув: «Сумбур», — уехал из театра. А вскоре «Правда» разразилась редакционной статьёй «Сумбур вместо музыки». 30-летнего композитора мешали с грязью на каждом перекрёстке: казалось, не было такой газеты и такого собрания, где бы бездари с удовольствием ни вытирали о него ноги.
По существовавшему сталинскому этикету, в ответ надо было каяться — уверять всех, что он написал такую плохую, недоступную простому народу музыку исключительно по глупости, по величайшей ошибке, что впредь такого никогда не повторится. И говорить всё это надо было с такой искренностью, которую не всегда осилит даже выдающийся артист.
Шостакович не каялся. Он сидел дома и работал. Мужа сестры арестовали, а саму её отправили в лагерь, тёщу выселили в Караганду, недалёко от того места, куда был сослан тесть. Шостакович продолжал упорно работать. Он заканчивал Пятую симфонию — о преодолении страха.
А потом сразу начал работать над Седьмой, той, которую потом назовёт Ленинградской. Спустя много лет, уже на исходе советской власти, Никита Богословский в одном из интервью сказал: «Могу поведать одну вещь, о которой мало кто знает: в 37-м году в Ленинграде он мне наигрывал темы Седьмой симфонии. Те самые знаменитые темы зла…».
Ещё в юности, когда Шостакович подрабатывал в кинотеатрах тапёром, однажды в зале начался пожар. Огонь вспыхнул как раз рядом с роялем, однако пианист продолжал играть, пока зал не покинула вся публика, — чтобы не возникла паника.
Художник в России всегда должен иметь мужество. В том числе едва ли не самое трудно дающееся мужество — политическое, для противостояния власти. И Шостакович, когда надо было, умел сказать твёрдое «нет» даже самому властителю.
Как-то раз композитору неожиданно позвонил Сталин с предложением поехать в США на конгресс сторонников мира. Дмитрий Дмитриевич, сославшись на болезнь, не побоялся отказать вождю, а попутно ещё и возмутился тем, что в последнее время запрещено играть музыку Прокофьева, Мясковского, Шебалина…
А, кроме того, Дмитрий Дмитриевич научился интерпретировать смысл своих произведений так, чтобы никто из самых яростных ревнителей идеологии не смог ни к чему придраться.
При советской власти всегда говорилось — явно с подачи уже повзрослевшего автора, — что первая пьеса для фортепьяно, сочинённая 11-летним Митей Шостаковичем, служит подтверждением того, как ещё маленьким мальчиком приветствовал композитор «великий Октябрь». Но на самом деле этот опус назывался «Траурный марш памяти жертв революции» — памяти двух лидеров партии кадетов, государственного контролёра во Временном правительстве Фёдора Кокошкина и известного общественного деятеля, министра земледелия, а затем министра финансов во Временном правительстве Андрея Шингарёва. После октябрьских событий 1917 года они были арестованы, но в январе, в связи с ухудшением состояния здоровья, их пришлось поместить в Мариинскую больницу, куда ворвались пьяные революционные матросы и зверски убили обоих министров. Это событие, а также разгон Учредительного собрания и расстрел большевиками массовой демонстрации в поддержку Учредительного собрания потрясли весь Петроград.
В 1928 году он завершил работу над оперой «Нос». Её премьера состоялась в ленинградском Малом театре оперы и балета в начале 1930-го, когда пропагандистские фанфары гремели о свершениях первой пятилетки, а в деревне раскулачивали крестьян и строили «счастливую колхозную жизнь». Потом в официальных биографиях Шостаковича утверждалось, будто это произведение отмечено прежде всего поисками юмора и комизма. Однако сам автор, через много лет вспоминая о замысле, намекнул: «”Нос”, как сатира на эпоху Николая I, сильней всех других повестей Гоголя». И это было уже гораздо ближе к сути, ибо в советском подцензурье николаевская эпоха напрямую ассоциировалась со сталинской. Недаром наиболее проницательные зрители в узком кругу говорили, что опера оставила у них ощущение вовсе «не комизма, а скорее гротеска с оттенком скорбным».
Вот и свою Пятую симфонию Шостакович объяснил немного неожиданно: «Тема моей симфонии — становление личности. Именно человека со всеми его переживаниями я видел в центре замысла этого произведения… Финал симфонии разрешает трагедийно-напряжённые моменты первых частей в жизнерадостном, оптимистическом плане. У нас иногда возникает вопрос о законности самого жанра трагедии в советском искусстве. Но при этом часто подлинную трагедийность смешивают с обречённостью, пессимизмом. Я думаю, что советская трагедия как жанр имеет полное право на существование».
…Да, Дмитрий Дмитриевич был далеко не робкого десятка. Тем не менее со временем и он не выдержал. Так появились его первые «компромиссные» опусы, идеологизированные выступления в прессе. С годами власть даже причислила Шостаковича к лику самых советских композиторов. Она так и не поняла, что все эти уступки не были капитуляцией, они служили всего лишь возможностью делать своё дело.
