Еду я на Родину…

В наш дом вселялись за тем, чтобы однажды выехать. «Однажды» у каждой семьи было своё: нам случилось жить здесь десять лет, а кому-то — не больше двух; говорили, им повезло.

Наш дом — военное общежитие, небольшая пятиэтажка из светлого кирпича. Наш дом — зал ожидания: ждали, когда дадут жильё. Как только офицер со своей семьёй переезжал сюда, он записывался в очередь на квартиру: подавал документы, — и начинал надеяться, что её скоро, скоро дадут.

Мой папа — военный врач. Ему предлагали служить в Чите и здесь, в Купавне — микрорайоне в Московской области. За Урал мы, конечно, не поехали и отправились в Подмосковье.

Купавна строилась как военный городок ВМФ. Со времён Великой Отечественной его начиняли воинскими частями, казармами, домами для офицеров. Одна из воинских частей сохранилась, и мы, дети, иногда лазили туда через заборы. Мама запрещала: волновалась.

Историю в Купавне чтили, особенно военную. Даже в детском саду в играх команды называли «нахимовцами» и «макаровцами». Девятое мая я ждала больше, чем свой день рождения. Вся школа шла к памятнику воинам-купавинцам. Впереди вышагивали кадеты в форменных кителях; мне так же хотелось. Папа приходил на парад в форме, с медалями, как и остальные офицеры, и стоял с ними в строю. После праздника мои куклы-девочки обязательно провожали на фронт кукол-мальчиков.

Многое вокруг напоминало о военном прошлом и настоящем. Главный памятник города был якорь, а самое громадное здание — военно-морской госпиталь. История жила и в названиях; главные улицы в Купавне именовались в честь адмиралов флота: Нахимова, Горшкова, Кузнецова, Макарова.

Если представить Купавну без главного, военного, останутся хрущёвки, девятиэтажки, детские площадки, школа, поликлиника, рынок, деревья, деревья, деревья… И наше общежитие может показаться обычным. Но оно особенное — частью оттого, что военное.

* * *

Папа служил в купавинском госпитале. Он год жил в рабочем кабинете начальника — спал там — и ел в ординаторской. Мы с мамой были в Питере.

Спустя этот год выделили место в общежитии. Папа вывел тараканов, зацементировал дыры под подоконником — прошлые хозяева затыкали их колготками, —наклеил обои, вмонтировал в стены розетки; в общем, сделал так, что в этих двух комнатках можно было жить. Он помогал сослуживцам отделывать комнаты, а сослуживцы помогали ему.

Мы с мамой приехали в Купавну.

— Все чистое, как новенькое, и своё — говорил папа.

— Теперь можем за одним столом есть, — говорила счастливая мама.

Она уехала от родителей, папа — из больницы. Теперь мы были семьёй по-настоящему, под одной крышей. Тогда-то потихоньку и начало хотеться своей квартиры. Именно начало хотеться; потом это желание ширилось и раздувалось.

Мне было шесть, когда квартиру получили наши соседи — они жили этажом выше и в другом крыле, но это было не важно: каждый каждого здесь называл соседом. Мама объявила:

— Молочниковым дали ключи!— мама вся светилась и радовалась искренне.

Мне вдруг стало весело — от маминого настроения, а не из-за ключей. Папа был рад: с Молочниковым он вместе служил.

Новые квартиры мне нравились — из любопытства, особенно же хороши были ванны. И в шесть лет, и в десять, я их обожала — так, как обожают то, чего не имеют.

В общежитии было по три душевых на этаж. Бывало, решишь помыться, пройдёшь весь длинный, тёмный коридор и увидишь запертую изнутри дверь в свой душ, и услышишь, как дробно стучит вода по плитке, и повернёшь обратно. Встретишь соседку с полотенцем через плечо и пакетом — туда же идёт. В своей же ванной можно было мыться, когда захочешь, и ещё там не было червяков. Их я совсем не любила: увижу красного, жирного и от влаги блестящего, ползёт по стене душевой, скорей смою c себя мыло, накину халат — и бегом в комнату. Так именовали блок из двух комнат — квартирой же его не называли вовсе.

Мы жили роскошно в сравнении с военными из других общежитий. У нас был свой большой туалет, куда помимо всего нужного ставили велосипеды. У нас была своя кухонька метра полтора на полтора, куда вмещались плита, раковина, тумба и мама — или папа, или я. Общая кухня на этаже тоже была, родители говорили, там когда-то можно было готовить.

Сейчас казалось, будто кухня пережила войну. Вдоль одной стены стояли плиты неопределённого от пыли цвета, в ржавых пятнах. У стены напротив помещался стол, которым никто не пользовался. Кухня выполняла лишь одну задачу: она волновала моё воображение. Я пыталась догадаться, отчего она такая пыльная и пугающая, может, думала я, у кухни своя особенная история?

Сочиняла я много, и не только про кухни. По дороге в детский сад выдумывала рассказы о своих игрушках и просила маму тоже что-нибудь рассказать; мама сочиняла, хотя делать это не любила. Она видела, к чему был расположен мой детский ум, и все свои силы пускала на то, чтобы маленькую меня развить и воспитать. Мне было четыре, и мама научила меня читать. Мы считали до тысяч, пришивали пуговицы, рисовали… Мама вся была — для меня.

Она не зарабатывала. Работал папа. Работал много, иногда сутками, иногда без выходных. Для нас. С работой он никогда не пропадал из нашей жизни. Он учил меня кататься на велосипеде, и на коньках, и на роликах, и мы с ним гуляли; он обедал дома, а иногда я приходила к нему в госпиталь после школы.

Один день помнится особенно. Мы сидели с папой в его кабинете; вокруг висели медицинские плакаты. Лейкоциты, тромбоциты, эритроциты — все клетки крови с ножками, ручками, глазками и улыбочками. Я тогда научилась выводить прописную букву «Ы» и показывала папе, как могу. Он сказал, буквы вышли красивыми. Я написала ещё несколько строк: ы ы ы ы ы ы.

* * *

Нам повезло жить на первом этаже общежития. Маленькая, я любила танцевать; я дрыгалась, топала и шумела, а мама всегда говорила с улыбкой:

— Как хорошо, что у нас нет соседей внизу, а только крысы в подвале. — Должно быть, я мешаю спать зверюшкам, подумала я когда-то и затихла, и танцевала на цыпочках.

Увидеть крысу мне удалось лишь один раз — когда она пронеслась по коридору. Мама крыс почему-то боялась и называла противными, а я хотела их найти.

Парадный вход в общежитие был один, к двери вели каменные ступени; в ступенях чернели щели. В них, как говорили, можно было разглядеть подвал; в сгустках подвальной темноты я искала движение, мелькание крысиных хвостиков — и никогда не находила. В коридорах крысы не хотели появляться вновь.

…Не каждый мог попасть в нашу обитель: в холле, у выхода, в своей стеклянно-деревянной будочке восседала вахтёрша — их было несколько, все в преклонных годах и седые; они работали посменно.

Вахтерские обязанности были таковы: строго спрашивать: «Вы к кому?» незнакомцев, если они почему-то решили зайти в общежитие; вручать жильцам почту, давать им дисковый телефон позвонить. Одна из вахтёрш, самая старая и грузная, ночами говорила сама с собой, бормотала так, что в некоторых комнатах было слышно; за это взрослые смотрели на неё с неодобрением.

Мы — дети — тоже огорчались, когда она выходила на работу. Она ругала нас за шум, гам и детские шалости: в догонялки на лестницах играть не позволяла, а если заплачешь, говорила крикливо:

— Хватит визжать, большая уже.

Другая, всеми любимая добрая вахтёрша, работала у нас чаще, во всяком случае, мне так казалось. Ей было лет шестьдесят, она всегда улыбалась, здороваясь, кормила хлебными крошками голубей на улице и путала мой чехол для ракетки с чехлом для скрипки — и очень этим забавляла маленькую меня. Добрая вахтёрша никогда не кричала на ребят из нашей озорной компании; и мы из уважения и в благодарность не бегали сломя голову по этажам в её смену.

Нас было человек восемь, почти все — девочки. Мы дружили по-особенному, не сказать крепко, но как-то близко — потому, что жили в нашем доме. Мы существовали одинаково, в двух комнатках, в небогатых военных семьях (состоятельные снимали квартиры и в общежитии не ютились). Мы нередко бывали вместе, потому что доходили до комнаты друга за полминуты. Иногда собирались семьями, потому что так хотели родители.

Взрослых сплачивало общее ожидание, постоянные встречи внутри пятиэтажки и на улице. Наш городок очень мал; если мама уходила в магазин на пятнадцать минут, то ждать её приходилось не меньше получаса: она непременно кого-нибудь встречала. Объединяло взрослых место работы: папины товарищи служили вместе с ним в военно-морском госпитале.

Поэтому общежитие отпечаталось в моей памяти муравейником; все знали друг друга, здоровались, разговаривали: и вахтёрши, и соседи с пятого этажа, и соседи с первого, и все-все на свете.

В этом деятельном муравейнике мне не было дела до неприятных мелочей: дырки в полу в коридоре обладали особенным смыслом — их можно было объезжать на роликах; улиткам и паукам можно было придумывать имена; грибок на стенах коридора и душевых был незаметен детскому глазу или слишком привычен. Я ждала квартиру тем нетерпеливей, чем старше становилась. Когда ожидание кончилось, мне было десять.

Родители сказали, что мы уезжаем из нашего городка. Я ревела и между всхлипами кричала:

— Я лучше останусь в общаге! Я не хочу!..

* * *

Прошло пять лет. Я приезжаю на родину. Во мне всё клокочет от счастья, я гуляю по всем улицам городка. Воспоминания будто специально подсвечиваются в моей голове; кажется, я запомнила самое доброе. С двумя приятелями подхожу к общежитию; я смотрю на наше окно, и в голове появляется такая картинка: наша кошка убежала на улицу через форточку, и девочки-соседки со второго этажа ловят её, одна на плечах у другой проталкивает кошку в окно…

— Ребята, подождите, я мигом, — бросаю я приятелям и взлетаю по ступеням вверх, к двери.

* * *

Иногда общежитие снилось мне. Оно непременно было чистым и опрятным, даже коляски и велосипеды в холле стояли в рядок. В снах я репетировала не раз, как зайду внутрь, вахтёрша спросит взыскательно: «Вы к кому?», а я отвечу, что жила здесь и зашла посмотреть, что без меня стало с родным домом.

Наяву всё по-другому. Входная дверь заперта. Вскоре за ней слышится возня, детский, а потом женский голос, звон ключей. Повезло.

Дверь открывают изнутри; я вхожу.

Меня обдает запахом старого, лежалого. Вахтёрская будочка пустует, почта аккуратно лежит на столике рядом.

В коридоре всё то же, только ямок в полу больше. Вижу наш придверный коврик. От стен краска когда-то отвалилась неровными пластами, и проглядывают пятна серой штукатурки. Чем дальше в коридор, тем ядрёней запах плесени. Кажется, что тут никто не живёт.

Я поднимаюсь на второй этаж. Выхожу на общий балкон и, как через кусты, пробираюсь через чистое белье на веревках. Вижу фигурки приятелей на улице: ждут. Кричу:

— Сейчас приду!

Я сбегаю вниз. В общежитие заходит пара, здороваюсь, улыбаясь. Выбегаю из общежития, улыбаясь. Друзьям, улыбаясь, выпаливаю:

— Ничего не изменилось, ничего, совсем!

Я тараторю, подпрыгиваю, и приятель спрашивает:

— Откуда у тебя столько энергии?

Другой говорит угрюмо:

— Наверное, ты в плохом настроении такая, какие мы в хорошем.

* * *

Вечер. Я в электричке. Еду домой.

«Ничего не изменилось». Слова страшные, непривычные: всё вокруг меняется, казалось.

Станции — одна — вторая — третья. За окном дома то высокие, то низкие, цветистые огни вывесок или тёмные, томные рощи. Всё движется.

«Ничего не изменилось».

Чем дальше от родины и ближе к дому, тем яснее мысль: хорошо, что мы уехали. Я люблю родной городок, люблю родное общежитие. Но как хорошо, что мы уехали.

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

18 − шесть =