Три четверти века назад советские войска прорвали блокаду Ленинграда. Сегодня уже не осталось почти никого, кто участвовал в той операции «Искра», но память об их подвиге жива.
О прорыве ленинградской блокады написано много. Однако истинную правду о событиях тех январских дней 1943 года до сих пор приходится выискивать по крупицам. Скорей всего потому, что место проведения операции «Искра», которая стала уже пятой попыткой прорыва, было выбрано неудачно.
Конечно, именно здесь было кратчайшее расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами — всего чуть больше десяти километров. Однако недаром этот участок между Невской Дубровкой и Шлиссельбургом немцы называли «Фляшенхальс» — «бутылочное горло».
За шестнадцать месяцев блокады их сытая, прекрасно вооружённая 18-я армия чего только тут ни понастроила — траншеи, дзоты, капониры, пулемётные площадки, минные поля, проволочные заграждения, противотанковые надолбы, опорные пункты на всю глубину обороны… Да и природные факторы играли на руку противнику: с одной стороны — Нева в 600 метров шириной и с крутым, 14-метровой высоты, берегом, с другой — Синявинские болота. Не случайно генерал Симоняк, чья дивизия сражалась на острие прорыва, вышел из войны победителем, но с совершенно больным сердцем.
Ещё весной 1942-го, впервые прибыв в Ленинград, Леонид Говоров выслушал доклад о состоянии оборонительных укреплений вокруг города и сказал:
— Бездельники!
Это было его любимое словцо, которое мало что значило, потому что он повторял его всегда и по любому поводу, как присказку. Но собравшиеся в кабинете не знали причуд нового командующего Ленинградским фронтом.
— А вам известно, что у нас на фронте боец бревно поднять не может! — не сдержавшись, выкрикнул один из генералов.
Вскоре Говоров побывал в войсках и убедился, что это правда. Дивизии, в которых солдаты не страдали дистрофией, можно было пересчитать по пальцам. И одна из них — 136-я, Николая Симоняка.
В первые полгода войны полковник Симоняк оборонял со своей бригадой полуостров Ханко и, несмотря на упорные бои, сумел сохранить почти весь личный состав. Но после того как в начале зимы, по решению командования фронтом, эскадра Балтфлота эвакуировала бригаду в Ленинград и ханковцев отвели в резерв, посадив на скудный блокадный паёк, голодная смерть стала косить бойцов почище фашистов. Когда в бригаду приехал первый секретарь ленинградского горкома партии Алексей Кузнецов, чтобы вручить отличившимся ордена и медали, Симоняк был неумолим:
— Один только артполк на Ханко потерял четырнадцать человек, а здесь уже втрое больше! Если нам не улучшат питание, воевать не сможем! — Угроза была вполне реальна, и Кузнецов добился, чтобы требование настырного полковника выполнили.
…Ничего удивительного, что теперь, формируя для прорыва новую, 67-ю, армию, Говоров решил поставить в центре именно дивизию Симоняка.
Впрочем, была, наверное, ещё одна причина, по которой командующий фронтом остановил свой выбор на комдиве-136. Говорят, Леонид Александрович и Николай Павлович были во многом схожи характерами: оба молчуны и педанты — каждое слово и действие тщательно обдумывали и в военной своей работе терпеть не могли эмоций и экспромтов, которыми так часто любило грешить советское командование.
Готовясь к прорыву, Симоняк перво-наперво связался со службой обозно-вещевого снабжения и вытребовал ботинки с шипами. На всех, конечно, не дали, но на штурмовые группы хватило. Затем выбрал удалённый участок Невы и учредил там ежедневные занятия. От берега до берега одно подразделение за другим бегало как на спортивных тренировках, по секундомеру. Начали с десяти минут, а, когда дошли до пяти с секундами, Симоняк пригласил Говорова. Командующий наблюдал молча, а в конце бросил:
— Бегут хорошо. Но в них не стреляют.
Симоняк всё понял. Со следующего дня учения продолжались на
сохранившемся с петровских времён Токсовском артиллерийском полигоне. Теперь батальоны наступали вслед за катящим вперёд огневым валом. Артиллерийский полк стрелял боевыми. Снаряды с воем неслись над самой головой, близкие разрывы оглушали, пугая осколками, и цепи невольно замедляли бег. Тогда Симоняк надвинул поглубже ушанку и, ни слова не говоря, побежал первым.
Утром 12 января 1943 года, в предрассветных сумерках, 4500 орудий, включая «катюши», ударили по вражескому берегу. Симоняк следил за артподготовкой из амбразуры своего КП, замаскированного на противоположном склоне. Через морской перископ, вывезенный с Ханко, хорошо было видно, как снаряды «скоблят» отвесный склон реки, который немцы регулярно заливали водой, как дворовую горку. Теперь наверх можно было вскарабкаться даже без штурмовой лестницы.
Спустя два часа с вершины другого берега свисали только обрывки колючей проволоки. Даже отсюда нетрудно было догадаться — при такой плотности огня бОльшая часть укреплений противника превратилась в перепаханное поле.
До окончания артподготовки оставалось ровно двадцать минут, и тут первые штурмовые отряды — без всякой команды! — ринулись в атаку, прямо под свои же снаряды. Кто приказал?! Пока подчинённые бегали и тщетно пытались это выяснить, Симоняк уже связался с артиллерией, и те спешно перенесли огонь в глубь вражеской обороны.
Неву перемахнули на одном дыхании, первой линией окопов овладели быстро, почти без потерь. Но дальше противник сопротивлялся яростно. И всё же к ночи дивизия продвинулась на целых три километра. В тот день это был единственный по-настоящему ощутимый успех на всём фронте.
А на следующее утро неожиданно позвонил Жуков, представитель Ставки:
— Почему не штурмуете в направлении Синявинских болот?
— По той же причине, что и остальные, — доложил Симоняк. — Боюсь, потери будут большие, а результаты — маленькие.
— Толстовец какой-то! Непротивленец! Скажи лучше, что струсил! Приказываю: атаковать! — В запале Жуков мог отдать и под трибунал. В таких случаях спорить с ним боялись даже самые отчаянные храбрецы.
— Товарищ генерал армии, я подчиняюсь комфронта, — собравшись с духом, дипломатично произнёс Симоняк, и Жуков, не найдя, что ответить, бросил трубку.
Симоняк мгновенно представил себе, насколько тяжким будет продолжение этого телефонного разговора. Но продолжения не последовало: чтобы там ни говорили о его крутом нраве, Жуков всё-таки был профессионалом, и, видимо, поостынув, понял, что комдив прав. К тому же победителей, как известно, не судят.
Тем временем вслед за пехотой через Неву переправились танки, и дело пошло веселей. Через двое суток одолели уже семь километров. Но на километры считали только в отчётах наверх. Сражение было настолько упорным, что между собой радовались каждой новой сотне метров, каждому взятому бугорку.
Из полков постоянно докладывали обстановку. Сквозь грохот боя, шум и треск в эфире Симоняк вслушивался в то, что кричали ему, прося поддержать то парой танков, то огнём справа или слева, а потом сам кричал в трубку из последних сил. И вдруг:
— Говорит комполка Фёдоров! Прошу дать разрешение отступить…
У Симоняка упало сердце.
— Что произошло?!
В ответ — какие-то глупые, сбивчивые объяснения. Он слушал, тщетно стараясь понять, пока не дошло: никакой это не Фёдоров, не его это голос, это немцы настроились на его волну и пытаются хоть так повернуть дело в свою пользу.
До волховчан было уже рукой подать, но резервы закончились. Ещё немного, и дивизия встанет. К счастью, 16-го приехал Говоров и после подробного доклада Симоняка мгновенно распорядился передать в 136-ю свежий батальон. Сказал:
— Рад бы дать больше, но больше у меня ничего нет.
К рассвету 17-го оставалось преодолеть последний километр. И тут противник, понимая, что вот-вот вся его шлиссельбургская группировка окажется в котле, пошёл напролом. Комдив бросил в бой работников службы тыла и штаба. Всё, теперь оставалось только ждать.
И, наконец, 18-го, около полудня, радостный крик:
— Товарищ генерал, Николай Павлович! Батальон капитана Собакина вышел на бойцов Волховского фронта! Блокада Ленинграда прорвана!
…После войны армию сократили вдвое, и генералитет, почти в полном составе, ринулся в новый бой, за должности. А 47-летний Герой Советского Союза, генерал-лейтенант Симоняк подал рапорт об отставке. Во-первых, противна была вся эта возня вокруг мягких кресел, а во-вторых, мучили частые сердечные приступы.
Он сидел дома и впервые в жизни не знал, чем себя занять. Кто-то посоветовал писать мемуары. Николай Павлович купил толстую тетрадку и часами просиживал над ней, по привычке крутя свой казацкий чуб. Написал несколько страниц — о кубанской станице, в которой рос, об отце-конюхе и матери, работавшей прислугой в помещичьем имении, потом про то, как ушёл на Гражданскую… И остановился. Дальше надо было рассказывать про то, о чём и вспомнить страшно, — как в тридцатые годы выкосил Сталин всю армию, подчистую…
Однажды его вызвал к себе командующий Ленинградским военным округом маршал Говоров. Симоняк приехал на Дворцовую площадь в здание Главного штаба, тяжело поднялся по лестнице.
— Не пора ли вернуться в строй? — спросил маршал. — Предлагаю должность моего заместителя.
— Благодарю, — сказал Симоняк. — Я подумаю и позвоню вам.
Но так и не позвонил.
*написано в соавторстве с Трудославом Залесовым
