Свеча Петербурга

Александр Крейцер
Апрель28/ 2018

Главное свое слово Петербург сказал в конце XVIII — начале XIX века. Это были барокко и классицизм — модернизированная античность. Недаром Петербург иногда называют последним античным городом. 

 

Обрыв «небесной линии» 

Все западноевропейские города возводились на протяжении столетий, и каждое оставило в них след. Эти города многослойны. Невская акватория в историческом центре северного Рима оформлялась сразу по единому плану. Делали это европейские архитекторы, получившие образование, ориентированное на античность, и обрадованные возможностью реализации грандиозных планов. Было это при Екатерине II, Павле и Александре I. 

Сравнение Петербурга с Парижем неправомерно. Как и «Лахта-центра» — с Эйфелевой башней. Она тоже когда-то возмущала любителей старины. Но для создания Гюстава Эйфеля в Париже нашли идеальное место: знаменитая башня не подавляет в городе ничего, но взмывает над более или менее одновысотной городской застройкой, этим собранием уютных закутков. В Париже нет таких, как в Петербурге, единых и грандиозных архитектурных ансамблей. И Эйфелева башня объединяет своеобразный парижский муравейник, давая ему явственный центр притяжения. К тому же она легка и воздушна. Но лес из небоскрёбов разного стиля и высоты, лишь одним из которых является «Лахта-центр», над центральной акваторией Невы с её, по выражению Дмитрия Лихачёва, «небесной линией» — картина мрачная и давящая. Теперь ясно, что, добившись отмены строительства этого гиганта у Смольного, город ничего не выиграл. Ведь от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Петербург расположен в геологической впадине. Его поднимают к небу шпили колоколен и купола храмов. Но между ними и современными небоскрёбами — духовная пропасть. Петербург — не Эмираты. Газпромовское сооружение, как и гостиница «Санкт-Петербург» и чудовищные высотки за ней, — очень опасное, если не смертельное, для Петербурга явление. 

В одной из своих краеведческих работ Герман Гоппе писал: «Вспомним, какая труднейшая задача стояла перед петербургскими зодчими. Ведь растущей столице предназначалась не просто унылая равнина. Она лежала в глубокой приневской впадине. Настолько глубокой, что если бы море возвратилось к своим древним берегам, один только ангел, венчающий Петропавловку, выглядывал бы из воды, да и то только вбезветреную погоду. Что создатели города могли противопоставить этому? Конечно, улетающие в небо колокольни, стремящиеся ввысь шпили и купола. Изумительно точно расположенные, перекликающиеся друг с другом вертикали поднимали город, решительно изменяя ландшафт» [1]. Но для нас должно быть очевидным: эти вертикали не имели и не имеют ничего общего с громадами небоскрёбов. 

Интересно, что с Английской набережной, у особняка Румянцева, видны, вырастая над крышами домов вдоль Невы, даже завершения чудовищных кубов новых зданий у ДК им. Кирова на Васильевском острове. Ясно, что «небесная линия» главной акватории Невы обречена. И вместе с ней обречён Петербург, во всяком случае такой, каким мы его знаем, и такой, какой сохранился после революции лишь благодаря переносу столицы в Москву и 70-летней отсрочки наступления капиталистической цивилизации. 

 

Петербургский Христос в европейских одеждах 

А между тем обрамлённый гранитом набережных и линией крыш старых домов невский разлив в историческом центре северной столицы — место, где горит свеча Петербурга. Здесь, на берегу Невы, ощущаешь: за западными формами города встаёт Восток. Античный Петербург подарен нам Древним Римом и Древней Грецией. Но греческое Слово не в первый раз упало на русскую почву. Когда-то оно шло на Русь прямо из Греции, являвшей основу Византии. А на рубеже XVIII и XIX веков проникло к нам опосредованно — через классицизм и барокко Западной Европы, нёсшие в себе античность. Греческий Логос попал в послепетровскую Россию через западную культуру. Если прямой контакт с христианской Грецией, соединив греческое письмо со светом русских полей, дал Андрея Рублева, то опосредованный — породил Петербург. Это был Петербург античности, понятой в Западной Европе как классицизм и барокко. Но через формы такой античности струился свет Востока, а не Запада, свет православного Востока русских святых и иконописцев, потому что город был построен на русских землях.  

Есть мнение, что Андрей Рублёв получил художественное образование в Новгороде, ибо во время его молодости никакой другой серьёзной греческой иконописной школы на Руси не было. А в XV веке земли нынешнего Петербурга были новгородскими владениями. Кто знает, вдруг Рублёв приезжал в новгородский Спасский погост на месте нынешнего растреллиева комплекса зданий Смольного института с храмом Воскресения Словущего?.. Творчество великого иконописца было неотрывно от русских рек и полей,тепла и лета Русской равнины, включающей в себя Приневскую низменность (или впадину), и при этом несло свет восточной церкви. То был свет Греции, который помогал Руси напрямую, без посредников, осуществлять связь с античностью. Но… падало видоизменённое иными временами и пространствами античное христианское Слово на петербургскую почву и обретало на ней свой облик — свой изгиб линий набережных и петербургского горизонта, линий своего Логоса. Петербургская Божия Матерь была, как и петербургский Христос, одета в западноевропейские одежды, но сохраняла в этом одеянии восточную, греческо-русскую душу, преображавшую «не наши» одежды. Одеяние Марии в Петербурге — одеяние Мадонны. Но это Мария петербургская, Мария невских просторов. Когда западные Мадонны на стенах картинных галерей Эрмитажа озаряются светом из окон со стороны Невы, в западноевропейские по происхождению образы проникает свет, льющийся с Восточно-Европейской, или, точнее, Русской, равнины, частью которой является Приневская низменность. А на ней — геологическое углубление, и на самом дне, на самых западных уступах возведён Петербург. В Петербурге чувственные Мадонны, очень хорошо помнящие о праматери Еве, озаряясь светом Воскресения с Русской равнины, преображаются и становятся похожими  на древний образ Владимирской Божией Матери и женственных абсолютно безгрешных ангелов в греческих одеждах, символизирующих ипостаси на рублёвской «Троице». Православие Петербурга определяется античностью греческо-русской, восточнохристианской, проступающей через западные формы античности северного Рима — в соединении с рельефом геологической впадины, со дна и запада которой души горожан устремляются ввысь и на восток, но… не с помощью небоскрёбов, заслоняющих путь к небу, а — колоколен, шпилей и храмовых куполов.  

Русский простор Приневской низменности входит в петербургские здания античной архитектуры, построенные зодчими-масонами. И вместе с этим простором в городские дворцы и храмы, просветляя и преображая их, входит Рублев.  

…В «Ностальгии» Андрея Тарковского герой Олега Янковского мучительно несёт свечу через жутковатое пространство гостиничного бассейна в предместье Рима — чтобы донести её, не загасив, и умереть. Главное — донести свечу до конца. Петербургская свеча горит светом главной невской акватории. Неужели небоскрёбы Петербурга погасят этот свет, и он останется лишь в прошлом? 

 

Границы естественного 

Мой знакомый, художник-самоучка и самородок, автор удивительно светлых графических работ, преимущественно на тему ленинградских-петербургских дворов, — ныне горячий поклонник газпромовского небоскрёба. Он имеет техническое образование и занимается изобретательством. Последнее его открытие — стереоскопическое видео в формате далеко за 7D, где изображения существенно более объёмны и выразительны, чем в природе. Когда смотришь такое видео, испытываешь какое-то болезненное влечение к изображаемому и понимаешь: речь идёт о попытке сделать явление более отчётливым и выпукло-выразительным, фантастическим по сравнению с тем, как мы видим его в соответствии с законами природы и Бога. Несмотря на то, что подобное кино подчёркивает линию как таковую, оно являет собой что-то вроде взгляда инопланетянина или земного, но нечеловеческого существа. Кто знает точно, как видит мир ворона или В газпромовской то ли свече, то ли кукурузине тоже есть что-то инопланетное. Может быть, мой знакомый потому и восторгается башней? Ведь она, как и многомерное видео, — плод нового сознания. Её странный для центра Петербурга образ с непривычки даже завораживает. И не столь страшен. Несомненно, лес небоскрёбов прямоугольных и уродливых башенных форм, который скоро появится на петербургском горизонте, опаснее. 

А то, что открыл мой знакомый через свое техническое изобретение, было особенностью зрения Николая Гоголя. Речь идёт об особом зрении, в известном смысле сверхъестественном, выходящем «за границы естества». Хотя выходить за них можно по-разному. Границы естественного преодолевает и Андрей Рублев в «Троице». Но у него преодоление несёт богочеловеческий взгляд Любви и Гармонии. У современного изобретателя взгляд сверхъестественно объёмный и оттого нечеловеческий.  

Невольно думаешь: не им ли смотрит со своего портрета петербургский дьявольский ростовщик Петромихали в гоголевской повести «Портрет»? Глаза ростовщика «просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью… Женщина, остановившаяся позади, … вскрикнула: “глядит, глядит”, и попятилась назад. Какое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он…» [2]. 

А, может, это был взгляд того самого чёрта, о котором говорил Дмитрий Мережковский в работе «Гоголь и чёрт»? Поняв природу своего зрения, Гоголь просто отказался от творчества. Гоголевский же Петербург — это не места, где жил писатель, а особенности видения и понимания им нашего города, «заколдованного места», в котором людей зачастую заменяют объёмные нос, усы, бакенбарды, или «пудель чёрной шерсти» 

(заседатель). 

Наверное, современные видеооткрытия можно было бы использовать при экранизации Николая Гоголя, Андрея Белого, Андрея Платонова или съёмках фильма на петербургскую тему в духе русского декаданса начала ХХ века, но только не в духе Пушкина, тексты которого — проявление высшей гармонии. Сфера художественного применения стереоскопического видео весьма узкая. Оно есть взгляд из другого измерения, но какого-то не очень хорошего. В то время как воплощённая гармония мира не нуждается в каких-либо преобразованиях и усовершенствованиях. Переводя эту гармонию в стереоформат многих D, мы, в сущности, занимаемся разрезанием небесной гармонии анатомическим ножом, при этом создавая другое пространство, другую цивилизацию, другой Петербург. Читайте «Портрет» Гоголя: «…если возьмёшь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной своей действительности, неозарённый светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли…» [3]. Стереозрение формата за 7D моделирует сверхъестественные объём и выразительность, иллюзию сверхжизни, но, как и небоскрёбы в центре города, не созидает Свет, не несёт глаголов Любви… 

В первой редакции «Портрета» Гоголь писал: «…земля наша — прах пред Создателем. Она по Его законам должна разрушаться, и с каждым днём законы природы будут становиться слабее и оттого границы, удерживающие сверхъестественное, приступнее» [4]. Это сверхъестественное, прорывая границы естественного, выходитсейчас к нам вместе с последними техническими изобретениями. Оно формирует нашесознание, заставляя в том числе проектировать чудовищные небоскрёбы у кромки невских вод и радоваться им. 

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь вспоминал, как читал первые главы «Мёртвых душ» Пушкину: «Когда же чтенье кончилось, он произнёс голосом тоски: “Боже, как грустна наша Россия!”. Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что всё это карикатура и моя собственная выдумка» [5].  

Слова Гоголя о «выдуманности» собственного творчества позднее неоднократно использовались сторонникам неестественного характера действительности, отображённой в гоголевских текстах. 

Впервые на такую неестественность указали русские символисты в начале ХХ века. Валерий Брюсов утверждал: «После критических работ В. Розанова и Д. Мережковского невозможно более смотреть на Гоголя как на последовательного реалиста, в произведениях которого необыкновенно верно и точно отражена русская действительность его времени… Создания Гоголя — смелые и страшные карикатуры, которые, только подчиняясь гипнозу великого художника, мы в течение десятилетий принимали за отражение в зеркале русской действительности» [6].  

О таинственной природе гоголевского творчества, сравнительно с пушкинским, Василий Розанов писал: «…впечатление от Пушкина не так устойчиво… черта, проведённая Гоголем, остаётся неподвижною: она не увеличивается, не уменьшается, но как выдавилась однажды — так и остаётся навсегда. Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мёртвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова — это все мы помним в подробностях, прочитав только один раз и очень давно; но что именно случилось с Германом во время карточной игры, — для того, чтобы вспомнить это, нужно еще раз открыть “Пиковую даму”. Где же тайна этой особенной силы гоголевского творчества и, вместе, конечно его сущность?» [7]. 

На мой взгляд, она заключена в преодолении Гоголем границ естественного в сторону сверхъестественного нечеловеческого. 

Но в очерке «Петербургские записки 1836 года» Николай Васильевич, изображая.  Петербург, изменяет себе: «Столица вдруг изменилась. И шпиц Петропавловской колокольни, и крепость, и Васильевский остров, и Выборгская сторона, и Английская набережная — всё получило картинный вид. Дымясь, влетел первый пароход, первые лодки с чиновниками, солдатами, старухами няньками, английскими конторщиками понеслись с Васильевского и на Васильевский. Давно не помню я такой тихой и светлой погоды. Когда взошёл я на Адмиралтейский бульвар, — это было накануне Светлого Воскресения вечером, — когда Адмиралтейским бульваром достиг я пристани, перед которою блестят две яшмовые вазы, когда открылась передо мною Нева, когда розовый цвет неба дымился с Выборгской стороны голубым туманом, строения стороны Петербургской оделись почти лиловым цветом, скрывшим их неказистую наружность, когда церкви, у которых туман одноцветным покровом своим скрыл все выпуклости, казались нарисованными или наклеенными на розовой материи, и в этой лилово-голубой мгле блестел один только шпиц Петропавловской колокольни, отражаясь в бесконечном зеркале Невы, — мне казалось, будто я был не в Петербурге: мне казалось, будто я переехал в какой-нибудь другой город, где я уже бывал, где всё знаю, и где то, чего нет в Петербурге… Вон и знакомый гребец, с которым я не видался более полугода, болтается со своим яликом у берега, и знакомые раздаются речи, и вода, и лето, которых не было в Петербурге…» [8]. 

Эта нехарактерная для мрачного гоголевского восприятия Петербурга картина несёт радостный и светлый образ главной акватории Невы. Мы видим, как загорается её свет. Вот он — огонь свечи северного Рима. Вот он — прорыв «границ естества» в сторону божественного света, а не в сторону нечеловеческой тьмы.  

Но Гоголь, вне всякого сомнения, узрев однажды, в «Петербургских записках 1836 года», свет Петербурга, не пронёс пламя свечи города через свою жизнь — в противоположность герою фильма «Ностальгия», пронёсшему божественный огонёк, не затушив его, через символизирующее человеческую жизнь пространство в римском предместье, до боли похожее на пространство «зоны» в «Сталкере». Что говорить, великий писатель так и не полюбил этот город и предпочитал не возвращаться в Петербург после отъезда из него. 

Впрочем, Петербург можно покинуть и иначе: оставаясь жить в нём, но перестав понимать Северную столицу и изменив её душе, как это и делают многие из нас, среди коих поклонники Лахта-центра — единственного в Европе небоскрёба, возведённого на намывных землях. Стеклянная свеча этого здания непрочна и недолговечна. Её псевдосвет пытается подменить свет петербургской акватории Невы, сияние её свечи… 

Русские символисты, говорившие о неестественности Гоголя, были мистиками. Как и следовало ожидать, технологическая революция прорывает те сферы мироздания, которые раньше были достоянием мистики. Смогут ли современные учёные очеловечить их, если это не смог сделать даже Гоголь?  

…В пору своей студенческой молодости мне посчастливилось присутствовать на творческом вечере Андрея Тарковского, организованном филфаком Ленинградского университета. Нервно-импульсивный человек на сцене, автор «Андрея Рублёва», «Соляриса», «Сталкера», отвечая на одну из записок, сказал, что его мечтой всегда была экранизация «Мёртвых душ». Тарковский справился бы точно… — и без стереоэффектов многих D, но — духовной силой. 

 

1 — Гоппе Г. Знамения, Успения, Покрова // Нева. 1995 № 1 С. 220 

2 — Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л., 1937–1952. Т. III. С. 82 

3 — Там же. С. 88 

4 — Там же. С. 443 

5 — Гоголь Н.В. Духовная проза. М., 1992 С. 129 

6 — Брюсов В. Испепелённый // Гоголь Н.В. Сочинения. М., 2002 С. С. 1017–1018 

7 — Розанов В.В. Мысли о литературе. М., 1989 С. 161–162 

8 — Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М; Л., 1937–1952. Т. VIII. С. 188–189 

Поделиться ссылкой:

Метки:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

пять + два =