Почему экономическое развитие России фактически прекратилось? Потому что из наезженной колеи не выбраться и с «особого пути» не свернуть.
Пророк из чужого отечества
Не случайно летом 2016 года на Петербургский международный экономический форум позвали профессора Массачусетского технологического института Лорена Грэхэма. Россия находилась на пике противостояния с Западом, а Грэхэм слыл авторитетным историком науки, далёким от политики и глубоко знающим нашу страну.
Ещё в хрущёвскую оттепель он приезжал по одной из первых советско-американских программ обмена учёными, работал в МГУ. Да и в последующие полвека подолгу жил в России и описал свои впечатления в книге воспоминаний Moscow Stories. Он подарил Европейскому университету в Санкт-Петербурге несколько тысяч книг из личной библиотеки, стал членом Российской Академии политических наук. Таких при Брежневе называли «друг советского народа».
На форуме Грэхэм произнёс речь, которую тут же растащили на цитаты. Почему-то именно ему, иностранцу, удалось рассказать о российских системных проблемах так, что его понял бы ребёнок. И при этом не выглядеть врагом, который над этими проблемами злорадствует.
Профессор напомнил, что российским учёным принадлежат две Нобелевские премии в области разработки лазерных технологий. Но нет ни одной российской компании, которая занимала бы на этом рынке значительное место. Почему? Электрические лампы в России изобрели ещё до Томаса Эдисона, который позаимствовал идею у Павла Яблочкова. Но в итоге рынок захватили американские компании. Изобретатель Александр Попов научился передавать информацию по радиоволнам ещё до Гульельмо Маркони, но сегодня Россия не имеет международного успеха на рынке радиоэлектроники.
Грэхэм продолжал: «Россия первой запустила искусственный спутник Земли, но сегодня у неё менее 1 процента международного рынка телекоммуникаций. Россия первой создала руками Сергея Лебедева электронный цифровой компьютер в Европе, но кто покупает российские компьютеры сегодня? И вот вам ещё один пример — он вообще малоизвестен: нефтяная индустрия в последние годы пережила революцию технологий гидроразрыва пласта. Практически никто не помнит, что этот процесс изобрели русские. Я вам могу показать научные статьи начала 1950-х годов, где они абсолютно на 100 процентов нарисовали процесс гидроразрыва нефтяного пласта. С этой технологией никто ничего не сделал»
Грэхэм отметил, что у русских прекрасно получается изобретать, но внедрять они не умеют. И с большим количеством первоклассных учёных Россия не может извлечь экономическую выгоду из своих вложений в науку. Инновации, о которых мы любим рассуждать, — это не просто принципиально новые решения, это заработанные на них деньги. Сколько стоит, например, производство нового айфона? 15-20 процентов рыночной цены, остальное дала «экономика знаний», вложения в исследования и разработки.
Кто-то из читателей скривит нос: тоже мне, открыл Америку, профессор! Известно, у них там всё по уму, а у нас бардак: лень, раздолбайство, чиновники-мироеды всё разворовали. А народ у нас страсть какой умный и одарённый. Похожим образом мыслил молодой доктор Борменталь в «Собачьем сердце» Михаила Булгакова, когда объяснял системные проблемы разрухой. Профессор Преображенский его за недалёкость выпорол: «А что такое это ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы?.. Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха».
Профессор, хоть мог бы «на митингах деньги зарабатывать» и видел связь между эффективностью экономики и стимулами трудиться, всё же больше разбирался в медицине. А профессор Грэхэм — историк и формулирует предметно: «России не удалось выстроить общество, где блестящие достижения граждан могли бы находить выход в экономическом развитии».
Почувствуйте разницу: не дурак-начальник всё развалил, а создана система, в которой даже у умного трижды образованного министра ничего не получится. И даже если наш смышлёный соотечественник изобретёт смартфон нового поколения, это ровно ничего не даст российской экономике. Потому что в ней есть системный просчёт, неправильно застёгнутая первая пуговица.
Грэхэм вспоминает, что россияне неоднократно спрашивали его, как им сравняться с Mассачусетским технологическим институтом в разработке следующей большой сенсационной научной вещи. Наши умники почему-то напрочь не понимают, что ключ к успеху не просто в культуре института, а в общественных институтах Бостона и США в целом.
Слово Грэхэму: «Что это за элементы культуры такие, которые позволяют идеям разрабатываться и вливаться в коммерчески успешные предприятия? Демократическая форма правления; свободный рынок, где инвесторам нужны новые технологии; защита интеллектуальной собственности; контроль над коррупцией и преступностью; правовая система, где обвиняемый имеет шанс оправдаться и доказать свою невиновность. Культура эта позволяет критические высказывания, допускает независимость, в ней можно потерпеть неудачу, чтобы ещё раз попытаться — вот некоторые из неосязаемых характеристик инновационного общества».
Но русские всё равно задают вопросы по конкретным технологиям: как, например, нанотехнологии могут принести успех? И уставший от этих вопросов ректор Mассачусетского технологического в сердцах однажды бросил: «Вам нужно молоко без коровы».
Очевидные связи
«Молоко без коровы» — это образ-ключ к пониманию большинства происходящих в России процессов. Молоко без коровы — это когда 90 процентов лекарств, продающихся в аптеках, — российского производства, а почти все суспензии, из которых они сделаны — импортные. Когда судостроительный завод рапортует о 10-кратном увеличении производства, но при этом у него нет ни одного частного заказа. Что будет с этим заводом, когда закончится государственный заказ на ракетные катера? Молоко без коровы — это когда эмигрировавшего в Британию учёного средней руки заманивают обратно Россию сказочными условиями работы, чтобы по три раза на дню рапортовать о «возвращении умов». А десяток молодых перспективных магистров в это время увозят свои идеи за границу, потому что в России они никому не нужны.
Сам Грэхэм привёл пример инновационного центра «Сколково» — амбициозного и дорогого клона Силиконовой долины под Москвой. Многомиллиардные вложения дали крайне незначительную отдачу — на фоне коррупции, раздутых административных расходов, устаревшей структуры. 90 процентов новых компаний не выживают здесь дольше трёх-четырёх лет. И, на первый взгляд, кажется нелепым связывать провал проекта, например, с гибелью независимой прессы или практикой судов, где 98 процентов уголовных дел завершаются обвинительным приговором. Но связь есть: инноваторы и рисковые предприниматели вроде Илона Маска вряд ли окажутся настолько смелыми, чтобы работать в стране, где какой-нибудь генерал может всё у них отобрать. А значит, и модернизация, при которой не работают значительные блоки рыночных механизмов, вряд ли будет успешной.
Словно в подтверждение слов Грэхэма спустя четыре месяца, в октябре 2016 года в Сколково открылся форум «Открытые инновации», а чтобы убедить западных партнёров в торжестве наших технологий, событие почтил премьер-министр Дмитрий Медведев. Уже в ходе пленарного заседания после четырёх сильных хлопков повалил плотный дым. Присутствующие посчитали было, что это часть шоу, но вскоре гостей в дорогих костюмах, как пионеров, погнали к пожарным выходам. Картину технологического превосходства дополнил еле живой интернет, во время сессий выключались свет и микрофоны. Медведев в очередной раз не стал искать в произошедшем системные причины, отметив, что российским инновациям ещё есть, куда расти.
На словах премьер мечтает выстроить такую систему, чтобы «люди масштаба Сикорского или Теслы, не только могли предлагать новые решения, но и опираться на существующую структуру поддержки, успешно коммерциализировать их». То есть премьер вполне здраво понимает цель. Но рост государственных расходов на науку и образование в 2000-е годы дал лишь временный эффект, потому что в тот же период потеряла самостоятельность Государственная дума, упразднили выборы губернаторов, а бизнес в регионах отдали в кормление силовикам и наместникам Москвы.
Ещё раз: прямой связи с развитием науки и здесь нет. Но отсутствие противовеса «вертикали власти» делает любые инвестиции — в первую очередь, долгосрочные — очень рискованными. А нет инвестиций — нет ни производства, ни науки.
По данным Росстата, из России уезжают от 5 до 10 тысяч специалистов с высшим образованием ежегодно. Ведь сегодня наука на основе закрытых КБ невозможна, учёным нужно международное общение, обмен технологиями. А изоляция и жёсткое регулирование интернета ставит крест на многих разработках. По словам бывшего директора по развитию «Сколково» Максима Киселёва, инноград стал «инкубатором для эмигрантов». И важно понимать, что уехавшие учёные — не корова, а то же молоко.
Балет на льду
Почему же в России выстроилась модель общества, при которой экономика чувствует себя коровой на льду? Что мешает тому же Медведеву выступить ледоколом реформ, чтобы в России имело смысл оставаться не только учёным масштаба авиаконструктора Игоря Сикорского, но хотя бы студентом «Сколтеха»? Почему так популярны и постоянно используются первыми лицами теории о некоем «особом пути России»? Наши бурёнки устроены иначе, чем американская, германская, японская, бразильская или финская коровы? И им не подходят те оправдавшие себя институты, на отсутствие которых в нашей стране сетовал профессор Грэхэм? И самое главное: наше отставание поправимо или нет?
Все 27 постсоветских лет я слышу, что нашу страну растаскивают, грабят, продают, закладывают и насилуют, что мы бесконечно отстали во всевозможных международных гонках. Тем не менее, уровень жизни людей зримо вырос, а нынешняя трансформированная экономика, несмотря на высокий уровень дирижизма и зависимость от экспорта сырья, явно предпочтительнее административно-командной системы СССР. Нынешние патерналистские тенденции лучше ситуации, когда предпринимательство уголовно наказуемо, а выезд за границу нужно два года согласовывать в обкоме. Как в анекдоте: может это и «ужас», но не «ужас-ужас-ужас».
Главная опасность в том, что мы снова хотим стать великой страной, а не благополучной. И премьер Медведев — важная, но не определяющая часть этого дискурса.
На поверку история с «особым путём России» тривиальна: похожие концепции имеют хождение в десятках стран. Средневековые поляки гордились, что именно они стоят на страже католического мира, защищая его от нашествий с Востока. Английские пуритане в XVII веке верили, что как раз они богоизбранный народ, с которым Господь заключил соглашение о формировании Царствия Небесного на земле. Философ Николай Бердяев пишет, что натыкался на сочинения об особой роли в истории Венгрии и Эстонии. Политолог Александр Оболонский находил в Латинской Америке представление об уникальной «чилийской духовности» и «перуанском народе-богоносце».
Экономист Дмитрий Травин, автор книги «Особый путь России от Достоевского до Кончаловского» отмечает, что большинство подобных концепций формируется нациями в состоянии фрустрации. Например, германский Зондервейг разрабатывался после разгрома пруссаков Наполеоном. А у нас всплеск «панславизма» пришёлся на период после поражения в Крымской войне.
Дмитрий Травин пишет: «Самое грустное сегодня в России — это не трудности в экономике, не низкий уровень жизни и не проблемы демократического развития. С этими проблемами можно будет справиться, если начать серьёзные реформы. Самое грустное то, что комплекс различных неудач устраняет желание двигаться по пути модернизации, но порождает желание конструировать в сознании особый путь, никакого отношения к модернизации не имеющий».
Курс истории, который россиянин зубрит со школьной скамьи, имеет не только проблемы с достоверностью. Эта бесконечная череда войн и тиранов красной нитью проводит мысль: от усилий отдельного человека ничего не зависит. Только если очередной государь вздыбил страну, мы просыпаемся и начинаем «собирать земли», и наместники в провинции побаиваются воровать. А вольнодумство и оглядки на Запад всегда приводили нас к смуте и разорению. По словам политического антрополога Эмиля Паина, во все времена авторитарная власть искала легитимацию в исторической традиции: дескать, «с этим народом нельзя иначе», «так было и так будет».
Сильное государство у нас всегда было самоцелью. В допетровской России никому бы и в голову не пришло, что люди объединяются в общество, чтобы эффективнее и безопаснее управлять своей собственностью, как писал в XVII веке Джон Локк. Какая собственность? При Иване Грозном дворяне получали от царя землю вместе с крестьянами за службу в поместное владение, которого тут же лишались, перестав служить. По словам Егора Гайдара, отсутствие традиций глубокой легитимности собственности — вот что трагически отличало Россию от Европы.
Москва продолжала собирать полный объём монгольских налогов на Руси даже после того, как перестала передавать их в Орду. На этой почве народ стал жить богаче? Ничего подобного! Переписи времён Грозного сообщают, что в Коломне и Можайске пустовало 90 процентов дворов, а к моменту смерти царя под пашней было лишь 16 процентов земли Московского уезда. Крестьяне не инвестировали в покупку дополнительной земли, а бежали с неё. Хотя, согласно нашим учебникам, это период величайшего расцвета России: «навели порядок» в Новгороде, присоединили Астрахань и Казань. «Государство крепло, народ хирел» — резюмировал Ключевский. А Бердяев подтверждал: «Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу, и по недоразумению его идеализировали свободолюбивые славянофилы».
Что нам сегодня до споров славянофилов с западниками? Ну спорили когда-то помещики о судьбах Родины — что тут суперважного? А важно то, насколько далеки были (и остались) умнейшие из россиян от представлений о собственности, конкуренции, верховенстве права.
Баттлы между Александром Герценом и Алексеем Хомяковым собирали полные гостиные слушателей и длились часами. Славянофил Хомяков уверял, что в русском народе скрыта «свобода от греха рационализма». Он искренне верил, что земля принадлежит русскому народу, который передал её ему, помещику, и поручил владеть: «Святыня семейная и чувства человеческие воспитывались простодушно между могилами отцов и колыбелью детей». Близкий ему Иван Аксаков считал, что русская община основана на любви и братстве, а зарубежные институты искусственно выстроены в ходе борьбы политических честолюбцев. Хотя сегодня всем очевидно, что именно бюргерство стало фундаментом европейской свободы.
Западники оказались не намного адекватнее славянофилов. Их основной аргумент был простым и убойным: сравните, как живут люди в Англии с Голландией и как у нас. Сравните дома, города, дороги, культуру — и не нужно лохматить бабушку. Крестьянская община виделась западникам просто признаком отсталости. Тем более, это не русская находка, общинами жили чуть ли не все народы на определённой стадии развития. Потом одни пошли вперёд, а другие зависли. Но вместе с тем западник Герцен почему-то верил, что русский мужик спасёт Европу от торжества мещанства. И вся наша страна избежит фабричных труб, ростовщиков, процентов и закладных.
Но в итоге прагматизм западников оставил их с пустыми руками, в то время как славянская партия, по замечанию литературного критика Павла Анненкова, «подчиняла одной своей проповедью о неузнанной, несправедливо оценённой и бесчестно приниженной русской народности». В России так и не появилось культа холодной справедливости, торжества закона.
Несмотря на то, что в журнальных дискуссиях человек ставился выше принципа собственности и всё русское народничество выросло из жалости и сострадания, — людей ради идей не щадили. 11 солдат Финляндского полка погибли при взрыве в Зимнем дворце. Один из организаторов теракта Андрей Желябов рассказал о себе на суде: «Крещён в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю».
Идеолог народников Николай Чернышевский был в своей иррациональности не менее фееричен: «Я борюсь за свободу, но я не хочу свободы для себя, чтобы не подумали, что я борюсь из корыстных целей».
Да что же это за страна такая, где даже великий учёный, нобелевский лауреат Иван Павлов произносит на публику вещи на грани абсурда: «Я семинарист, и, как большинство семинаристов, уже со школьной скамьи стал безбожником, атеистом»!
Разве одно только наличие таких сложных одарённых натур не делает русскую цивилизацию особой?
Крупная натура
Наука отличает «эффект колеи» от «особого пути». «Колея» накатывается повторениями, хождением по кругу, укоренением неформальных отношений и представлений, которые только время и лечит. Многие страны веками не могут выскочить из «порочного круга» отсталости, когда на смену одному тирану-популисту приходит следующий, а экономика толком не растёт. Говорить же об «особом пути» позволяет наличие уникальных, нигде больше не встречающихся институтов, доказавших свою эффективность. Построить самую высокую пирамиду — это молоко. А корова — это когда приходит понимание, что британским каторжникам в Австралии выгоднее платить за работу, разрешить строить фермы и пасти овец, чтобы они богатели вместе со страной.
«Мы растём, но не созреваем» — отмечал в те же годы Чаадаев. В России за признаки «особого пути» до сих пор выдаются признаки традиционного общества, в котором авторитарная власть поддерживает стабильность при помощи различного рода мессианских идей. «Вернуть» христианам Константинополь или устроить мировую пролетарскую революцию — это пожалуйста. А вот западная идея максимального благополучия возможно большего числа людей никогда не входила в топы русской мысли как плебейская и недостаточно масштабная.
Как пишет Дмитрий Травин, пореформенная Россия на рубеже XIX и XX веков «в целом не оправдала ожиданий многих наивно мыслящих людей, которым казалось раньше, что мир — это борьба хорошего с лучшим. Пореформенный мир, в котором медленно, но верно проступали черты капитализма, обернулся миром униженных и оскорблённых. То, что рынок будет способствовать развитию общества, могли понять лишь умные и образованные люди. А то, что капитализм порождает жадность, цинизм и жестокость, видели все».
Помудревший на каторге писатель Достоевский грамотно подвёл идеологический базис под надстройку: получалось, что весь многовековой путь России лишь готовил её к выполнению мессианской роли — объединить и защитить славянский мир. В его концепции Россия, считавшаяся окраиной Европы, вдруг оказалась центром этого самого славянского мира. Достоевский встроил в идеологию даже реформы Петра, которого многие ортодоксы втихаря считали антихристом: теперь выходило, что царь не разрушил старый уклад, а вывел «московскую идею» на мировую арену, дал ей окрепнуть. Фёдор Михайлович пособил власти очень кстати: нужно было как-то обосновать очередную войну с Турцией на Балканах. «Война освежит воздух», — уверял автор концепции о слезинке ребёнка, которой не стоит весь мир.
Почему же России не жилось в мире и достатке? Ведь главные стратегические цели были достигнуты ещё при Петре: окно в Европу, новая столица, двуглавый орёл. Казалось бы, живи да богатей, не влезая в разорительные европейские войны. Проблема всё та же: петровский капитализм, по сути, не знал понятия «собственность». Царь указывал, где ставить заводы и как на них должно работать: «а кто будет делать юфти по-старому, тот будет сослан в каторгу и лишён всего имения». Запад разбогател как раз на освобождении предпринимательской инициативы, а пошла ли Россия благодаря Петру западным путём — большой вопрос.
Передовыми странами тогда считались Голландия и Англия, но Пётр побоялся копировать их систему — с парламентом, вольными коммерсантами и гарантиями собственности. По словам декана экономического факультета МГУ Александра Аузана, петровские реформы похожи на реформы Кольбера во Франции только внешне: промышленность строилась у нас не на свободном труде, а на тех же крепостных. Купец не мог владеть крепостными, их попросту приписывали к заводу, закрепляли за зданием людей. Как следствие, экономика империи на полторы сотни лет осталась казённой, её буржуазия полуживой, а власти городов несвободными — и это самым печальным образом отразилось на стране в 1917-м.
Наблюдатели на стыке XIX и XX веков отмечали, что у русских отсутствуют буржуазные добродетели — слово «буржуй» носило порицательный характер. На Западе в почёте оказался человек, который организовал своё дело и обеспечивает соседям хлеб с маслом. Западные люди прикреплены к оседлым формам цивилизации, боятся бесконечности как хаоса и этим похожи на древних греков. А когда у человека ничего своего, кроме злости на господ, его до хаоса хлебом не корми.
Бердяев писал, что русский пафос был связан с анархизмом больше, чем с либерализмом. Умом не понять: как это анархист предпочитает царя демократии? Тем не менее, классик анархизма Михаил Бакунин многократно повторял, что деспотизм наиболее силён, когда опирается на «мнимое представительство народа». Что он в свою очередь предлагал? Да очень просто: пожар бунта сметёт старый мир и на его обломках сам по себе возникнет новый — справедливый и гармоничный, в котором предпринимателей будут расстреливать.
После Гражданской войны крестьянство получило 150 млн га господской земли на фоне лозунга партийного экономиста Николая Бухарина: «Обогащайтесь!». В целом, НЭП справлялся с повышением благосостояния масс, хотя инвестиционный климат и был плохим. Но над страной нависла очередная мессианская идея: большевики грезили мировой революцией. Ленин, не стесняясь, рассматривал Россию как охапку сена, которая сгорит – ну и чёрт с ней! – зато мир вступит в рай коммунизма. И это находило отклик в головах населения, привыкшего, что их государство определяет ход истории. Пропаганда привычно заливалась про внешних врагов: товарищи, мы в кольце, война неминуема. Хотя идти на СССР в штыки в послевоенной Европе было просто некому: Австро-Венгрия распалась, Германия растоптана Версальским миром, а Франция и Англия под грузом астрономических долгов сокращали расходы на оборону. Когда в 1927 году британцы разорвали с Союзом дипломатические отношения, у них практически не было сухопутных войск.
Дальнейшее многократно описано историками: переход от НЭПа к индустриализации учинили, чтобы нарастить выпуск вооружений. Кратчайший путь: ограбить деревню, продать урожай на внешних рынках и на выручку строить заводы. Хотя к 1930 году 5,5 млн крестьянских хозяйств ещё пахали сохой, партия установила нормы сдачи зерна, невиданные в истории аграрных обществ. Крестьян пытали, требуя выдать урожай чуть ли не до крошки. Экспорт зерна, в 1929-м составлявший в 260 тыс т, к 1931-му увеличили почти в 20 раз — до 5,1 млн.
Энергичная продажа хлеба за кордон происходила на фоне жесточайшего голода в земледельческих районах: по разным оценкам, умерли от 6 до 16 млн человек. Примерно столько людей живёт сегодня в Швеции и Финляндии вместе взятых.
По следам старых грабель
Казалось бы, такой опыт должен выкинуть Россию из колеи дурных повторений. Но даже в учебники попала мысль, будто в те суровые годы иначе было нельзя. Зато в школьной программе по сей день не встретить здравых объяснений, почему одни страны богаты, а другие бедны.
От граждан разного возраста, интеллекта и достатка слышишь недоумённое: «Богатейшая страна, всё есть, а живём как нищие!». Под «богатейшей страной» понимается лишь обеспеченность полезными ископаемыми вкупе с тяжёлой промышленностью времён «холодной войны». Важность общественных отношений настолько не учитывается, что взрослые образованные люди понимают под словом «институты» только вузы. А национальная гордость мало связана с наличием и осуществлением в стране справедливых порядков. Зато граждане гордятся державой, которая и ракеты в космос запускает, и канадцев в хоккей дерёт, и братской Кубе помогает. Молоко без коровы.
К началу перестройки советский человек понимал в рецептах модернизации не больше славянофила Хомякова или анархиста Бакунина. В ларьках, челноках и бандитах он видел лишь развал великой империи, точно так же как народовольцы видели в наступлении капитализма только униженных, оскорблённых и «процентные души». А это верный признак того, что отказ от реформ вернёт страну с недозрелым населением на новый виток дурных повторений.
А в это время даже бывшие сателлиты ушли вперёд. К моменту распада Советского Союза средний поляк зарабатывал немногим больше среднего россиянина, а сегодня их доходы отличаются в 3 раза — 15 тыс долларов и 5,2 тыс. Польские реформы называют «экономическим чудом»: экономика страны перешла к росту спустя полтора года после их старта. А в России подъём начался только после дефолта 1998 года. Как полагают многие наблюдатели, такова цена понимания населением хода реформ, его готовности потерпеть.
В Польше понимание тоже не упало с потолка. В 1981 году в Гданьске заявил о себе профсоюз «Солидарность» во главе с электромонтёром Лехом Валенсой, будущим президентом страны. Взгляды профсоюзных лидеров были левыми, а значит, антирыночными, и они вовсе не видели в Компартии врага. Наоборот, в «Солидарность» входили несколько членов ЦК и один член польского политбюро. Кроме того, имелся «объединитель» в виде католической церкви во главе с папой-поляком. Главное в том, что профсоюз принёс «психологическую революцию», страна стала интересоваться дискуссиями об экономике, целое десятилетие превратилось в подготовку к переменам. В 1989 году три генерала в знак протеста покинули заседание ЦК ПОРП, и все поняли, что на штыках режиму не удержаться и без перемен не обойтись.
Польская «шокотерапия» премьера Лешека Бальцеровича — это примерно те же меры, что внедряло правительство Егора Гайдара в России начала 1990-х: свободные цены, открытые границы, приватизация госсобственности, жёсткая монетарная политика, отмена большинства дотаций, на которые уходило 38 процентов бюджета. Теперь Бальцерович — общепризнанный герой и классик, а реформы Гайдара вызвали столько протестов, что президент Ельцин спустя год премьера сдал. Наиважнейший момент: поляки всё понимали и были готовы потерпеть, а у Бальцеровича хватило воли всё болезненное сделать сразу. И когда, наконец, накопились проклятья, экономика уже оттолкнулась от дна. Конечно, Польша — не Россия, где сопротивление миллионов разорённых бюджетников толкало Гайдара к компромиссам. Премьер пытался лавировать, тянул кота за хвост, подстраивался под «группы интересов». И в итоге «сгорел», восстановив против себя почти всех. Великая вещь — готовность общества к переменам.
В России у роста, начавшегося в 2000-е годы, были совсем другие причины. Бывший замминистра финансов Сергей Алексашенко описывает в своей книге «Контрреволюция» причины, по которым за 1999–2008 годы российский ВВП вырос на 94 процента, то есть на «ударные» 7 процентов в год. Многие приписывают это достижение Владимиру Путину и той экономической политике, которую он проводил в первые годы своего правления. А «потерянное десятилетие» 2008-2018 годов, когда ВВП вырос всего на 5 процентов, готовы объяснять набором неблагоприятных внешних факторов (глобальный экономический кризис, падение цен на нефть, западные финансовые санкции, замедление экономики Китая). Однако это всё слова, а в экономике ничего принципиально нового не происходило.
Принятие Налогового, Трудового, Земельного кодексов в 2000-2002 годы нельзя рассматривать как согласованную повестку реформ. Точно так же, как в 2008–2018 годы ни в одном из направлений не были реализованы какие-либо контрреформы, оказавшие заметное тормозящее воздействие на экономику России. Алексашенко отмечает, что дефолт 1998-го и девальвация рубля, хотя и послали в нокдаун финансовую систему, одновременно повысили ценовую конкурентоспособность многих отечественных товаров. При этом основы рыночной экономики не были сломаны, и бизнес смог воочию убедиться, что его правам собственности и интересам ничего не угрожает. Понимание этого привело к резкому повышению качества управления на приватизированных предприятиях, к формированию слоя «эффективных собственников». Самый яркий пример — добыча нефти в 2000–2005 годы выросла на 50 процентов.
Однако уже к 2006-му Минфин изменил налоговую политику, вследствие чего 85 процентов сверхдоходов от роста нефтяных цен стали доставаться федеральному бюджету. А национализация крупнейшей нефтяной компании ЮКОС разрушила доверие крупного бизнеса к действующей власти. К счастью для российской экономики, в это время для нее широко открылись международные рынки капитала: дешёвые кредиты (2-3 процента годовых) перепродавались населению по 6-7 процентов, вызвав потребительский бум: народ закупался автомобилями и стиральными машинами в кредит.
После 2008 года нефтяные цены упали, а мировой финансовый кризис снизил доступность кредитов. Камнем на бюджете повисла программа перевооружения армии, на финансирование которой уходили накопленные фискальные резервы. А после присоединения Крыма началась новая «холодная война» со всеми вытекающими санкциями и контрсанкциями, что самым печальным образом отразилось на инвестициях в экономику России.
Алексашенко резюмирует: «Для меня главная причина замедления роста российской экономики, которое начало отчетливо прослеживаться с 2012 года, очевидна: в это время в стране наблюдался спад инвестиционной активности. Инвестиции российского частного бизнеса с каждым годом становились все меньше, а общие показатели статистики поддерживались за счёт реализации инфраструктурных мегапроектов, финансируемых за счет бюджета (саммит АТЭС во Владивостоке в 2012 г., Олимпиада в Сочи в 2014 г., чемпионат мира по футболу в 2018 г., Керченский мост)».
Когда инвестиции только государственные, мы имеем то же молоко без коровы, о котором говорил профессор Лорен Грэхэм. Как и в эпоху Чаадаева, мы растём, но не созреваем. В ДНК частного бизнеса органически встроен ген роста — расширение деятельности, повышение эффективности, проникновение на новые рынки. Если частник не хочет инвестировать, мы имеем абсолютно нездоровую ситуацию, которая в данном случае вполне объяснима. Предпринимателю нужен независимый суд, система политических сдержек и противовесов, которая помешает условному генералу всё у него отобрать.
Но если бы вся проблема была в инвестициях, не было бы смысла писать эти строки. И хотя мир устроен сложно, на изучение этой сложности стоит потратить время. Со стороны россиян можно принять за простаков, которым в очередной раз подбросили нематериальные иллюзорные выгоды: гордость за сильную в военном отношении державу, возможность идентифицироваться с харизматичным лидером и существовать в пространстве ярких духоподъёмных мифов. А они и рады, поскольку мессианские посылы у них в крови, а идея личного благосостояния почему-то не прижилась.
Однако в реальности всё совсем не так. В XXI веке впервые в истории у широких слоёв россиян появилась собственность: приличные машины и дачные коттеджи вместо хибар с грядками, до которых два часа толкаться в электричке. Российский средний класс привык отдыхать за границей, он редко живёт в коммунальных квартирах. Имея материальную возможность напиваться хоть каждый день, следит за здоровьем, занимается спортом. При обучении детей у него идея фикс, чтобы они говорили на нескольких иностранных языках. Он выясняет правду по различным источникам в интернете, а не слушает, раскрыв варежку, телевизионных пропагандистов. У него либо есть свой бизнес, либо он хотя бы задумывался, как его вести. Такого воробья уже непросто провести на мякине.
Однако российских детей не зря берегут в школе от реального изучения общественных наук. Вдруг они начнут отличать главное от второстепенного? Вдруг им придёт в голову бороться не с коррупцией, а с её причинами? Вдруг они догадаются, что олигарх сам по себе не может ничего украсть у народа? А от нефти-матушки больше вреда, чем пользы?..
