Она — единственная во Вторую мировую войну женщина-командир крупнейших американских транспортников ЛИ-2 и СИ-47. На её счету 408 вылетов в блокадный Ленинград, авиарейды в глубокий тыл противника…
— Это ж надо умудриться, чтобы, сидя в «кукурузнике», на котором нет даже пулемёта, завалить «Мессершмидт»!
Ольга Михайловна рассказывала так, словно это случилось вчера. Любой эпизод, связанный с крайним риском для жизни, навсегда отпечатывается в нашей памяти во всех подробностях, красках и ощущениях. Даже если таких эпизодов было множество.
— Взяла с передовой двух раненых и лечу с ними в госпиталь. Прошли всего километров двадцать, как мне в хвост заходит Ме-109. Смотрю и не верю: ведь красные кресты на крыльях моего бело-серебристого По-2, который не успели перекрасить в защитный цвет, просто бросаются в глаза. Это было 10 октября сорок первого, мы ещё не понимали, что для фашистов нет ни международных законов, ни кодекса чести…
Она прижалась к спинке стула и выставила перед собой две ладони, чтобы показать, как это было.
— И этот «мессер» всё ближе, вот так. А мне всего двадцать три года, и сзади, за спиной, двое раненых! Куда деваться?! Вдруг замечаю: обрыв. Это была Мста, она небольшая, но течёт между высоких берегов. Попасть туда, спрятаться за этот берег! Пикирую к воде, и тут же слышу, как сзади ударила мощная пулемётная очередь — мимо! Резко отворачиваю в сторону, прижимаюсь к воде и лечу, едва не касаясь крыльями берегов. И уже нет ни горечи, ни обиды, потому что первый раунд я выиграла. Теперь фашисту надо набрать высоту, снова отыскать эту «русскую этажерку» и постараться зайти ей в хвост.
Река поворачивает круто вправо. Я — следом. А сама как струна. Спиной, плечами, затылком жду, когда же фашист снова ударит. И точно: ещё одна сильная очередь. На этот раз чувствую, попал в хвостовое оперение. Самолёт качнуло, да так сильно, что он левым крылом и колесом чиркнул по воде. В тот же миг беру ручку вправо — рули работают. Даю полный газ, взмываю над обрывом, а там уже наш аэродром. Сажусь сходу, без подготовки. Выключаю двигатель, выскакиваю из кабины и первое, что вижу, наши солдатики бегут мне навстречу и кричат, показывая куда-то в сторону: «Смотри! Смотри!». Поворачиваю голову — на моих глазах «мессер» врезается в обрыв. С чего это он? И тут поняла: увлёкся и спикировал так низко, что для набора высоты уже не хватило времени.
Но таков уж проклятый закон войны: радость победы почти всегда смешивается с горечью потерь. Не прошло и месяца, как Ольге Лисиковой сообщили о гибели мужа.
Ещё недавно они вместе работали в ленинградском отряде «Аэрофлота». С началом войны обоих сразу мобилизовали: её — в эскадрилью связи, его — в одну из двух авиадивизий, которые выполняли особо важные задания Генштаба. Теперь, после того как Василий погиб, она твёрдо решила, что должна его заменить. Женщин, командиров кораблей, в обеих дивизиях не было, но её приняли. Не могли не принять: Лисикову в «Аэрофлоте» знали все — и как одну из лучших спортсменок, и как опытную лётчицу, участницу ещё финской войны. А главное, знали: эта молодая женщина с характером, всё равно не отступится.
Так лейтенант Ольга Лисикова стала командиром «Дугласа» в 1-м авиаполку 10-й авиадивизии особого назначения.
— Чаще всего мы летали в блокадный Ленинград. И обязательно только днём! Ночью нельзя, ведь мы тогда открыли бы коридор вражеским бомбардировщикам. Шли строем по шесть-семь машин, прижавшись к самой земле. В верхней части фюзеляжа, на турели, — крупнокалиберный пулемёт: единственная наша защита. Не считая, конечно, личного опыта.
Самый тяжёлый рейс — когда на обратном пути вывозили блокадных детей. Тех, кто мог ходить, рассаживали вдоль бортов на скамейках, для остальных расстилали на полу ещё теплые от моторов чехлы. Отдавали детям буханку из собственного пайка. Кто-нибудь из старших ребят тут же, на подносе, делил её ровно на шестьдесят или восемьдесят кусочков, в зависимости от числа детей. Как-то раз один мальчик забыл посчитать себя, и, когда все взяли свой кусочек, он вдруг увидел, что поднос пуст. Тихо, без всяких просьб, старшие отщипнули по чуть-чуть от своей доли, и вот на подносе выросла небольшая горка хлебного мякиша.
Это были дети-старички! Они всегда молчали, неотступно следя за каждым твоим движением. Ни слёз расставания с близкими, ни радости от предстоящего полёта на Большую землю, где нет голода, бомбёжек и обстрелов. Только огромные глаза на крохотных исхудавших личиках. Только пристальный осуждающий взгляд: как вы, взрослые и сильные, могли всё это допустить?.. Уж я всякого повидала — и на финской войне, и на этой, но тот взгляд выдержать было невозможно!
Ей повезло, свою двухлетнюю дочь она сумела увезти от блокадной смерти в один из первых же рейсов.
Потом поступили по ленд-лизу ещё более крупные машины — СИ-47, самые большие транспортники того времени. Они брали на борт до сорока десантников с полным вооружением. Но при полётах в глубокий тыл противника пассажиров обычно было только трое: модно одетые, по-европейски элегантные молодой человек и девушка, а с ними полковник, сопровождающий из разведупра.
— Однажды взлетели, и уже на подходе к линии фронта нас засекла «рама», «Фокке-Вульф-190». Огневая мощь и лётные данные у «рамы» такие, что от неё никуда не денешься, тем более на транспортном самолёте. Но она нас не обстреливает, барражирует над нами, ведёт в свой тыл, чтобы расстрелять уже там, у своих на виду. Сразу понимаю: любой манёвр будет воспринят как попытка скрыться, а значит, сразу огонь из всех пушек, и мы погибли. Осторожно беру на три градуса вправо, чтоб хоть немного продлить время до перехода линии фронта. Луна светит вовсю, и, как назло, вокруг ни тучки. Всматриваюсь в ночь до рези в глазах. Вдруг замечаю — впереди по курсу лёгкая пелена перистых облачков. Лёту до них минут пять, но каждая кажется часом. Наконец, пора: неожиданно резко снижаю высоту, и вот мы уже летим, окутанные лёгкой пелериной. Немецкий лётчик, мгновенно среагировав, открывает огонь. Но поздно: я уже снова проваливаюсь в пике и скрываюсь в нормальном облаке.
Проверила рули — вроде всё в порядке. Спустя некоторое время осторожно вновь набираю высоту и, успешно перевалив линию фронта, снижаюсь до трёхсот метров. Над вражеской территорией полагалось идти бреющим, потому что у немцев уже были локаторы, а кроме того, надо было избегать любых мест, где тебя может засечь противник. Как-то раз меня угораздило выскочить прямо над их аэродромом. Хорошо, ребята к тому времени уже научили, что делать в таких случаях. Одним двигателем подгазовываешь, на другом, наоборот, сбрасываешь обороты — моторы начинают лаять, будто летит «Юнкерс»… В общем, благополучно выходим на точку выброса, и очередная пара наших разведчиков отправляется выполнять своё секретное задание. Чтобы не обнаружить место их приземления, продолжаю полёт тем же курсом ещё километров двадцать. Затем столько же в сторону. И только после этого разворачиваюсь.
Теперь, на пути домой, можно немного расслабиться. Передаю управление второму пилоту, мне приносят кофе… Наконец, снова приближаемся к линии фронта. Надо забраться вверх, до четырёх-четырёх с половиной тысяч метров. В этот миг на доске приборов загорается красная лампочка: топливо на исходе! Значит, та «рама» нас всё-таки задела. Тут уж не до инструкции — продолжаем идти над самой землёй. Только бы дотянуть до своих! Опять время ползёт, нервы на пределе.
Ну вот, слава Богу, и фронт! Ещё ночь. Немцы, конечно, спят. У них всё по часам, зато наши открывают по нас пальбу из всего, что только может стрелять. Командую: «Всем в хвост!». При экстренной посадке там наименее опасно. Экипаж, все пятеро, — ноль внимания. С одной стороны, понимают, что я права, а с другой — ведь они мужчины, и мужская честь, долг товарищества не позволяют им бросить меня одну. Приказываю второй раз, третий. Потом кричу так, что они всё-таки исчезают. Все, кроме бортмеханика.
Едва перевалив через линию фронта, лихорадочно ищу место для посадки, а сама с ужасом жду, что вот-вот заглохнут двигатели. И в тот самый момент, когда я уже готовлюсь заходить на какую-то полянку, впереди под нами загорается «Т» — посадочные огни! Вдвоём с бортмехаником выхватываем заслонку, чтобы выпустить шасси, и садимся. И сразу, как по команде, смолкают двигатели.
Такие полёты требовали высочайшего мастерства, особой отваги, а потому даже в этом полку их доверяли только избранным. Не случайно один командир СИ-47 стал Героем Советского Союза уже после пяти рейдов в глубокий тыл противника, другой — после шести. Ольга Лисикова выполнила девять таких полётов, и лишь после этого её, наконец, представили… нет, не к Звёздочке — к ордену Ленина.
Но начальник штаба дивизии заявил: «Мы решили не давать тебе орден. Ведь ты такая молодая, да к тому же единственная у нас женщина-командир корабля. Ещё зазнаешься! Мы решили: лучше выпустить плакат с твоим портретом. Чтобы лётчики всей страны знали, какая ты молодец!».
Уже после Победы, она встретила этого своего «благодетеля» на Невском проспекте: от генеральских погон до коленок — сплошь в орденах да медалях. Живой иконостас! Подошла и сказала, громко, чтоб все вокруг слышали: «Вон сколько вы всего навоевали! Просто герой! А я-то, извините, ваш плакат нацепить не могу».
Но это было потом, а тогда она онемела от обиды и неспособности понять, чтó происходит. Ведь её не только обошли заслуженной боевой наградой, но вдобавок отчислили из полка. Потом узнала: высокое московское начальство, услыхав, что в тыл летает женщина, устроило страшный разнос. «А если собьют?! Фашисты скажут — у русских уже мужиков не хватает. Они на самые опасные задания вынуждены посылать баб!».
Она с самого начала понимала, что не женское это дело служить в авиации особого назначения. А потому, когда в перерывах между полётами другие командиры самолётов играли в бильярд или просто отсыпались, она снова и снова штудировала матчасть, часами просиживала у метеорологов, в сотый раз выверяла по карте предстоящий маршрут. За всё время службы ни разу не получила хотя бы замечания. Только одно: приземлившись после выполнения очередного задания, выходила с докладом не сразу, как положено, а спустя минут пять. Полковое начальство в ожидании на лётном поле недоумевало, злилось, но поделать ничего не могло.
— Понимаете, пилотный шлем — это вам не дамская шляпка, от него на голове — буря в лесу. Поэтому перед вылетом я быстренько накручу бигуди, а после посадки сниму, наведу причёсочку и только после этого бегу с рапортом.
Впрочем, отчислили Ольгу Лисикову не куда-нибудь, а в святая святых — международно-правительственную авиацию. И стала она возить генералов, маршалов, наркомов, иностранные делегации. Уже в последнюю зиму войны получила новое ответственное поручение — со стойбищ Крайнего Севера срочно перебросить в Нарьян-Мар, а оттуда в Архангельск пушнину и улов ценных рыб.
— Там, в Заполярье, я и надорвала здоровье. Настолько, что после войны меня списали из авиации подчистую. В сорок пятом я упала без сознания прямо на улице, потом — дома. Я сутками лежала, как в летаргическом сне. Профессор пришёл, осмотрел и поставил диагноз: «Результат долгого пребывания без воздуха!». Я сказала: «Вы, наверное, шутите! Я всю войну провела на свежем воздухе».
Мне казалось, моя болезнь — итог всех перегрузок, которыми я измучила свой организм за обе войны. А на самом деле профессор был прав. В Заполярье, не понимая, что на крайнем Севере воздух более разреженный, я забиралась на пять с половиной тысяч метров без кислородной маски! Просто на больших высотах летишь быстрей, и за один световой день удавалось два раза обернуться со стойбищ до Нарьян-Мара, оттуда до Архангельска.
Почти всю войну лётчик 1-го класса Ольга Лисикова воевала на наиболее опасных и ответственных участках. Она по праву считалась одним из лучших асов отечественной авиации. В самых рискованных ситуациях не потеряла ни одной машины, ни одного члена экипажа и ни одного пассажира. Не раз блестяще выполняла даже те задания, которые оказывались не по плечу мужчинам. Так почему же, начав войну лейтенантом, она дослужилась всего лишь до старшего лейтенанта и все её боевые награды — ордена Красного Знамени и Красной Звезды, два ордена Отечественной войны да медаль «За боевые заслуги»?
Спустя столько лет после войны ответить на этот вопрос со всей определённостью трудно. Но есть два, на мой взгляд, вполне реальных предположения.
Первое. На самом деле Василий Лисиков, муж Ольги Михайловны, вовсе не погиб в октябре сорок первого, как сказали ей его товарищи. Да, самолёт его действительно при падении взорвался на их глазах, но трое членов экипажа, в том числе командир, как позже выяснилось, были выброшены взрывной волной из развалившейся надвое машины и, тяжело раненные, взяты в плен. Василий прошёл сначала нацистский лагерь, затем сталинский фильтрационный и вернулся в Ленинград только в сорок шестом.
Ольга Михайловна всю войну считала мужа погибшим. Но бдительные особисты числили его пропавшим без вести, причём на вражеской территории. А по законам того времени жена такого мужа вряд ли могла рассчитывать на высокие чины, награды и звания. То, что Лисиковой доверяли столь ответственные полёты, уже само по себе было чудом.
И второе. Надо было знать Ольгу Михайловну: она отличалась не только редкой красотой, но и крайней независимостью. А на войне, как известно, мужское начальство женскую гордость не жалует.
…В 1995-м, когда Ольга Михайловна была в Москве на праздновании 50-летия Победы, уже перед самым отъездом из гостиницы раздался телефонный звонок:
— Оля, мы только что были в музее на Поклонной горе! — услышала она взволнованный голос одного из старых боевых друзей. — Там твой портрет среди наших самых прославленных лётчиков!
