Вперед, к античности!

Христианская античность — прошлое человечества, но она несёт в себе духовную энергию, способную воздействовать на будущее и соединять с ним. 

 

В первые века христиане, создавая иконопись, взяли на вооружение изобразительные приёмы античных времёнНо при этом понимали: чтобы говорить о незримом, античную живописную технику, ориентированную на передачу земной красоты, надо преобразить. 

Что есть незримое в христианстве? Христос-человек. Поэтому его можно и нужно показывать как человека. Но при этом Спаситель ещё и Бог. Как передать это, божественное, начало Иисуса на фреске, дереве, полотне? Как изобразить, используя земные краски, Отца и Духа, если они неизобразимы? Не случайно в поздней церкви икона Троицы с Отцом в виде седобородого старца неоднократно запрещалась церковью. 

Показать Троицу можно было только символически. И при этом кистью иконописца должен был водить Святой Дух. 

Византийская античная духовная иконопись проявила себя достаточно полно ещё в IV веке. А затем распространилась на весь христианский мир, проникнув в Рим. 

Русь восприняла античное христианство из Византии тогда, когда оно уже прошло многовековой путь развития. И сразу в готовом виде. Потом наши мастера продолжали достойно развивать традицию, всё более совершенствуя мастерство для передачи незримого. 

Андрей Рублёв, несомненно, самый античный русский иконописец. Об этом говорят не только античные одеяния гиматии на ветхозаветных ангелах «Троицы». 

В рублёвской «Троице» символические образы ангелов Ветхого Завета и одновременно божественных ипостасей Троицы пронизаны Духом больше, чем образы любых икон любой известной нам русской иконописной школы. Современные учёные пришли к выводу: если «Троицу» писал Рублёв, то образы Звенигородского чина, обычно приписываемые ему, не рублёвские. 

Рублёв, как и Дионисий, — порождение XV века. Первый жил в его начале, второй — в конце. То столетие, несмотря на кровопролитный характер, дало Руси большое число святых. И не только Руси. Когда смотришь на экспонировавшиеся недавно в Эрмитаже работы художника раннего Возрождения Пьеро делла Франческа, не можешь отделаться от чувства: несмотря на несхожесть техники изображения, в них дышит тот же Святой Дух, что и на иконах Андрея Рублёва. 

Пьеро делла Франческа жил в том же XV веке. Ещё недавно большинство искусствоведов считало: то, что было сделано в иконописи в дальнейшем, есть падение.  

Однако это не совсем так. Духовная иконопись, остающаяся верной античности, но преображающая её, сохранялась ещё в XIX веке. Она сохранялась, даже несмотря на реформы Никона, справедливо связывающего эту иконопись со старообрядческой традицией. Она сохранялась вопреки Петру I, заставившему русских иконописцев использовать тогдашнюю западную технику письма. Рублёв — горная вершина. Но его дух, постепенно сходивший на нет, русская иконопись несла до самого XIX века. 

На Руси осень Средневековья — период централизации и удушения местных иконописных школ. Но это удушение было скорее лишь придушением. Школы, развивавшие византийскую духовную традицию, всё-таки сохранялись. При этом классическая русская икона была неотрывна от мировой христианской довозрожденческой традиции. 

То, что Дух дышал на русских иконах и в XIX веке, могло означать одно: именно в конце того века для иконописцев стало закрываться небо. Во многом это произошло тогда и для русской литературы. XIX столетие создало неповторимую национальную литературную классику, но достичь её вершин потом уже никому не удавалось. 

Иконы — проявление высшей жизни. Поэтому закрытие неба в них есть признак закрытия его в других сферах человеческого существования, будь то жизнь искусства или повседневная. «Замкнувшиеся» небеса говорят о приближении конца мира — апокалипсиса. 

Модерн начала ХХ века уже не смог востребовать достижения иконописи XIIXV веков. «Крышка захлопнулась». Но не только в области искусства. На это указывают все нравственные, военно-политические, идеологические и прочие ужасы минувшего столетия, после которых очень трудно продолжать верить в Бога. О закрытии неба говорит тупик, обнаруживаемый искусством авангарда и постмодерна и торжество вырождения в массовой культуре. А компьютерная цивилизация вытесняет понятие книги, в том числе Книги книг — Священного Писания. Техногенно-информационный взрыв, равного которому не было никогда, меняет наше сознание не в лучшую сторону. 

Признаков апокалипсиса очень много. Но закрытие клапана Духа в конце XIX века в иконописи — главный показатель наступления последних времён. За ними должен прийти новый мир. 

…На заднем плане иконы Андрея Рублёва «Троица» мамврийский дуб, рядом с которым произошла встреча ветхозаветных ангелов с праотцом Авраамом, показан в виде небольшого деревца, напоминающего скорее росток. Но этот росток становится христианским древом жизни, когда историю с явившимися к Аврааму ангелами мы начинаем переосмысливать в символическом новозаветном ключе — как изображение божественных ипостасей Троицы. Мамврийский дуб делается древом жизни, когда под ним встречаются Отец, Сын и Дух, а не только ангелы Ветхого Завета. 

Несколько месяцев назад пришло известие, что рухнул древний мамврийский дуб в Хевроне. Но у его подножия проросли свежие ростки. 

Мне довелось стоять у дуба, оставшегося от рощи Мамвре, в конце апреля прошлого года во время паломничества в Святую Землю. Согласно преданию, именно у этого дерева и произошла встреча Авраама с божественными вестниками, пришедшими в его дом. 

Интересно, что накануне моей поездки в Израиль я бросил работу над романом «Дерево Андрея Рублёва», главной темой которого была тема гибнущего старого мамврийского дуба и нового древа жизни, прорастающего через апокалиптическую трещину в мироздании и несущего вечное и новое Слово. Роман я перестал писать потому, что тема, взятая за его основу, была слишком великой. Разрабатывать её, используя обычный слог, было просто невозможно. 

Когда я стоял у мамврийского дуба, то думал и о своём романе. 

В нём была сцена: Андрею Рублёву после паломничества в Святую Землю, в ходе которого он подошёл к мамврийскому дубу, снится: священное дерево падает, рушится, но в углублении, разломе земли у его подножия из корней погибшего дерева начинает прорастать маленький дубок. Именно его иконописец потом и показывает за тремя ангелами у стен дома Авраама на заднем плане иконы «Троица». 

Но ныне дуб упал и дубовый росток пророс уже не во сне Андрея Рублёва, и не в его творении, а в нашей жизни. Таким образом, показанное на иконе приблизилось к нам, реализовалось в нашей действительности. К нам вплотную подошло воспроизведённое Рублёвым Царство Божие, для нас открылись небеса, открытые на его образе. 

Сообщение о падении двухтысячелетнего дерева, у ног которого зазеленели свежие ростки, вернуло меня к оставленному романному тексту, как недавно было в Святой Земле. И я понял, что идея романа совпала с современной реальностью места Святой Земли. Это означает: я невольно чувствовал время, когда пытался писать свой роман. Работал над своим текстом в унисон со временем. Держал руку на его пульсе. А пульс мирового христианского времени бьётся в Святой Земле. Его звучание говорит: гибель старого древа жизни и рождение нового происходят сейчас. Сейчас пробиваются ростки нового мира — такие же, как небольшое дубовое деревце на рублёвской иконе. И не случайно на ней показан не величественный старый дуб, а лишь маленький вечный росток нового творения — залог того, что наша Вселенная не может исчезнуть бесследно. После апокалипсиса, который мы переживаем сейчас, Бог созиждет новый мир, помнящий, однако, о старом… 

Маленький мамврийский дуб на рублёвской иконе говорит об открытости небес — тех небес, которые стремится закрыть для нас апокалиптическое время ХХ века и начала ХХI. 

Когда небеса закрываются, гибнет старое древо жизни; когда отверзаются — рождается новое. 

И это новое древо жизни разрушает тупики современного авангардистского и постмодернистского искусства, которые есть следствие захлопывания окна Духа в иконописи ещё в конце ХIХ века. 

Интересно, что герой моего романа — наш современник — срывал дубовые веточки с деревьев, растущих на склоне холма Спасского погоста, в церкви которого, по замыслу автора, молился Андрей Рублёв. Этот романный персонаж приносил веточки домой с холма у озера в селе М., где прошло его детство, и который стал прототипом холма Спасского погоста. Дубовые ветви прорастали в банке с водой. И мой герой высаживал их в нашу родную отравленную бензиновым свинцом и разнообразными химикатами современную петербургскую землю, и новое древо жизни таким образом прорастало теперь здесь. 

В этом году на Крестопоклонной неделе Великого поста я поехал в село М., где когда-то мои родители снимали дачу для своего отпрыска. Сверкающие на солнце и шелестящие серебряные ручьи растаявшего снега стекали в озеро с часто снящегося мне холма. Ныне на его вершине сиял церковный куполок, и дорога вилась около храма. Серебряные потоки лились повсюду. И не хотелось замечать разбросанные кругом пустые пластиковые и стеклянные бутылки. 

Но вспоминались сцены романа Евгения Водолазкина «Лавр», где его герой в том самом XV веке ходил со своей возлюбленной по лесу и видел торчащие из снега пластиковые бутылки. Эта сцена в ходе обсуждения романа в интернете  вызывала читательское недоумение. Но я не удивился, ведь наши герои  это мы и есть. А пластиковые бутылки сейчас преследуют любого, кто выезжает за город. 

Торопя Вербное воскресенье, я сорвал с юных деревьев, растущих на склоне горки с церковкой на вершине, несколько ольховых, берёзовых и дубовых веток с серёжками и набухшими почками. А вернувшись в город, поставил ветки в банку с водой, чтобы потом посадить их, когда пустят корни, в отравленную бензином и химикатами землю рядом с окном моей квартиры. Пусть там вырастет новое древо жизни. Тут-то я и понял, что со мной в очередной раз происходило то, что я описывал в своём романе. 

…Русская дореволюционная педагогика в лице лучших её представителей исходила из того, что учитель должен работать прежде всего над развитием сердца и чувств учащегося. Об этом я рассказываю студентам Педагогического университета им. А.И. Герцена, где работаю. Однажды после лекции ко мне подошла студентка и сказала: «Людей, которым можно помочь развить сердце, очень мало». 

Я стал возражать ей. А после экскурсии подумал, что мой жизненный опыт подтверждает — эта девушка права. Она права потому, что на дворе, пользуясь терминологией индусов, — кали-юга (железный век). Если говорить на языке учёного-гуманитария, изучающего опыт советского человека, прошедшего через огонь репрессий, нескольких войн и революций, когда, в первую очередь, уничтожались люди с наиболее развитыми сердцем и чувствами, сейчас мы сталкиваемся с антропологической катастрофой. Такая катастрофа дополняется техногенной и чудовищным разрывом культурной преемственности поколений. 

На христианском же языке всё это называется апокалипсис, вслед за которым приходят «новое небо и новая земля» (Отк. 21, 1). И если та девушка, моя  студентка, понимает, что мир погружён во тьму, она принадлежит свету. 

Для петербуржца апокалипсис не закрывает небеса, а, наоборот, отверзает их. Старый Петербург не есть, как многие до сих пор полагают, чисто западный по своей архитектуре город. Ибо на просторах северного Рима, как и в Византии и на старых православных иконах — в частности, в рублёвской «Троице» — в античные формы входит Дух, помогая узреть невыразимое. Барокко и классицизм были ориентированы на античность. В Петербурге, который не случайно называют последним античным городом, за барочно-классицистическими формами городского центра скрыт незримый свет энергий Духа. Этот свет преображает западные петербургские архитектурные одежды. И сквозь них пробивается сияние востока (подробнее об этом см.: Крейцер А.В. Свеча Петербурга. «Мозгократия». 28.04.2018 — http://mozgokratia.ru/2018/04/svecha-peterburga). 

А между тем время убыстряется. Близ Ярославля уходит вдаль стрела шоссе с коробками современных зданий по сторонам. Но в одном месте от шоссе отходит дорога, вступив на которую вы оказываетесь в другом мире. Вдоль той дороги растут деревянные дома с разнообразными резными ставнями, наличниками, мезонинами, а сама она ведёт к храму на берегу Волги. Там стоит удивительный город — Романов-Борисоглебский (Тутаев), остаток старой России. 

Тут на холмистых волжских берегах с множеством церквей жил и писал Борис Кустодиев. Я бываю в этих местах с интервалом в два-три года. И каждый раз вижу, что дорога к чудесному граду делается существенно короче, ибо исчезают один за другим искусно украшенные резными ставнями старые дома на её обочине. Дорога, ведущая к Храму, укорачивается. Потому что смерть ведёт к жизни. 

Так же когда-то Дорога становилась короче для первых христиан времён античности. 

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

пять × 4 =