В год нынешнего 225-летия со дня рождения Петра Чаадаева ресурсы Президентской электронной библиотеки пополнились ещё одной коллекцией — «П.Я. Чаадаев (1794–1856)».
Чаадаевское творческое наследие невелико, но он впервые в истории российской мысли поставил вопросы, которые по сей день остаются предметом дискуссий отечественной интеллигенции. Каковы место и роль России в мире? Каков её вклад с развитие мировой цивилизации? Каково значение православия для самой России? Какими должны быть признаки настоящей великой державы? Что такое истинный патриотизм?..
И всё это не говоря о самой судьбе автора, который за публикацию первого своего «Философического письма» первым из российских литераторов был объявлен сумасшедшим с предписанием никогда больше ничего не писать.
…Родители Чаадаева умерли рано, и трёхлетний мальчик вместе со своим старшим братом был взят на воспитание сестрой матери Анной Михайловной Щербатовой. «Чаадаев рос балованным и своевольным ребёнком, а замечательная красота, бойкость, острый ум и необыкновенные способности, обнаружившиеся в нём очень рано, сделали его в родственном кругу общим баловнем», — рассказывает Михаил Гершензон в издании «П.Я. Чаадаев: жизнь и мышление».
Сначала братьями занимались иностранные гувернёры, а затем были приглашены лучшие профессора Московского университета, студентом которого впоследствии стал Чаадаев. В университете его товарищами были Александр Грибоедов, Николай Тургенев, Иван Якушкин — юноши, чьи имена позже навсегда вошли в историю России.
Уже лет в 16, рассказывает Николай Пузанов в издании «Пётр Яковлевич Чаадаев и его миросозерцание», Пётр «был одним из самых блестящих молодых людей московского большого света и слыл одним из лучших танцоров. Он уже тогда отличался тем аристократизмом внешнего вида, светски непринуждённой изящностью костюма, манер и поведения, которые не утратил до самой смерти. В сочетании с гордой независимостью суждений личность Чаадаева приковывала к себе взгляды».
Большую роль в становлении Чаадаева сыграло его собрание книг, ставшее широко известным в среде библиофилов. «Этот молодой аристократ был уже удивительно начитан и поражал резкой своеобразностью ума, — пишет М. Гершензон. — Это был ум строгий и дисциплинированный как бы от природы, почти не русский ум: в нём не было и следа той распущенности и задушевной мечтательности, которая характеризует славянское мышление».
По окончании университетского курса Чаадаев был принят подпрапорщиком лейб-гвардии в Семёновский полк, участвовал в сражении под Бородиным, Тарутиным и Малым Ярославцем, под Кульмом и Лейпцигом. Биограф Чаадаева Михаил Жихарев в журнале «Вестник Европы» (Г. 6. 1871, т. 4) писал: «Храбрый обстрелянный офицер, испытанный в трёх исполинских походах, безукоризненно благородный, честный и любезный в частных отношениях, он не имел причины не пользоваться глубокими, безусловными уважением и привязанностью товарищей и начальства».
Его ждала успешная военная карьера. Пётр Чаадаев перешёл в гусарский лейб-гвардии полк и в 1817 году получил назначение адъютантом к командиру гвардейского корпуса, генерал-адъютанту Иллариону Васильчикову. Полк был дислоцирован в Царском Селе, и здесь, в доме Николая Карамзина, Чаадаев познакомился с лицеистом последнего курса Александром Пушкиным, о котором слышал так много лестных слов от Грибоедова. Темы продолжительных бесед с поэтом отражаются в трёх посланиях Пушкина к Чаадаеву, которые характеризуют как автора, так и его адресата глубокими мыслителями и настоящими патриотами своего Отечества.
Четыре года, проведённые Чаадаевым в Петербурге (вплоть до выхода в отставку в 1821 году) были самым счастливым временем его жизни. Близость к Васильчикову, обширные связи и личное знакомство с великими князьями сулили блистательное будущее. Его знал государь и, как говорили, прочил к себе в адъютанты.
Но Чаадаев предпочёл отставку. Мотив столь неожиданного поступка становится понятным из письма к любимой тётушке (цитата взята из книги Гершензона): «Дело в том, что по возвращении императора меня должны были действительно назначить флигель-адъютантом к нему; так говорил, по крайней мере, Васильчиков. Я счёл более забавным пренебречь этой милостью, нежели добиваться ея. Мне было приятно выказать пренебрежение людям, пренебрегающим всеми. <…> Вы знаете, что я слишком честолюбив, чтобы гоняться за чьей-нибудь милостью и за пустым почётом, связанным с нею».
Чаадаевская независимость в поступках полностью соответствовала независимости его мышления. Философские идеи и политические воззрения Петра Яковлевича, как отмечают историографы, ни в коей мере не зависели от конъюнктуры.
Скажем, многие считали Чаадаева убеждённым декабристом, да и, казалось бы, как иначе? Чаадаев вращался в кругу декабристов, многие из которых были его друзьями, в какой-то период был членом тайного общества. Но если для одних новые политические веяния являлись предметом поверхностного увлечения, то Чаадаев с присущей ему глубиной проработал вопрос о возможности насильственного свержения власти. «Трудно судить о том, принял ли бы Чаадаев при нормальных условиях прямое участие в декабрьском мятеже. Он был по натуре человек кабинетный, лишённый активности; его ум, созерцательный по преимуществу, едва ли был способен отдаться во власть фанатическому убеждению, направленному на достижение практической цели», — считает М. Гершензон. «Ветреной толпы бесстрастный наблюдатель», вечно самоуглублённый и разочарованный Онегин — таким видел его Пушкин.
Как стратег и мыслитель Чаадаев пошёл дальше практиков декабризма. Он написал свои «Философические письма» без всякой надежды преодолеть тенёта цензуры и быть напечатанным. В рукописном варианте Чаадаев рассылал свои размышления самым проверенным друзьям. И вдруг без всякой подписи в 15-м номере «Телескопа» за сентябрь 1836 года было напечатано первое «Философическое письмо». Содержащееся в «Письме» жёсткое обличение России с позиции превосходства Запада вызвало в обществе мощный резонанс и положило начало разделению русской мысли на западничество и славянофильство.
Николай I был вне себя от гнева. Журнал «Телескоп» закрыли, дома у Чаадаева произвели обыск, все бумаги изъяли и отправили в III отделение. Царь о статье выразился кратко и ясно: «Нахожу, что содержание оной — смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишённого». Целый год за Чаадаевым вёлся медико-полицейский контроль, который был снят лишь с условием, чтобы «не сметь ничего писать».
«Современники окарнали мысль Чаадаева и грубо вульгаризировали ту часть её, которая одна оказалась им по плечу», — пишет Гершензон. Понял, один из немногих, Пушкин: «Он сразу уловил самую сердцевину учения Чаадаева — идею имманентного действия духа Божия в истории человечества — и возражает ему, становясь на его собственную точку зрения. Наша обособленность от Европы, вызванная религиозными причинами, не была, говорит он, несчастной исторической случайностью; у нас было особенное призвание, которое только под этим условием и могло осуществиться: России было предназначено спасти христианскую цивилизацию от татарского разгрома, — вот почему она должна была по воле Провидения, исповедуя христианство, жить отдельно от христианского мира, “чтобы наше мученичество ни на минуту не нарушило энергетического развития католической Европы”».
Под градом нападок многочисленных критиков и цензуры Чаадаев, однако, не исполнил запрета писать. Уже в 1837-м он написал «Апологию сумасшедшего» (опубликована после смерти автора) и переписывался с некоторыми современниками. В частности, в исследовании «Новые материалы о П. Я. Чаадаеве» (1896) представлено адресованное «басманному философу» крайне интересное письмо композитора Михаила Глинки.
Раздел коллекции Президентской библиотеки «Воспоминания о П.Я. Чаадаеве» предлагает также «Мои воспоминания» барона Антона Дельвига, мемуары Д. Слонимского, М. Ковалевского, Н. Полонского и других.
Практически все современники автора «Философических писем», как сказано в книге «П.Я. Чаадаев: жизнь и мышление», осознавали, что «он не смешивался, не сливался с этим обществом. И каждый понимал, что это — не внешнее своеобразие, а естественная замкнутость чрезвычайно оригинального и личного мировоззрения, продуманного до конца и принятого бесповоротно. Чаадаев был не просто человеком с убеждениями, а человек, без остатка сливший свою личность со своим убеждением».
Так говорил Пётр Чаадаев
— Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами.
— Так называемый здравый смысл народа вовсе не есть здравый смысл… не в людской толпе рождается истина.
— Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется всё видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают у нас многие дельные умы.
— Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы всё ещё открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых.
— То, что у других народов является простой привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота.
— …Значение народов в роде человеческом определяется лишь их духовной мощью, и… тот интерес, который они к себе возбуждают, зависит от их нравственного влияния в мире, а не от шума, который они производят.
— Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать её, предпочитаю унижать её, только бы её не обманывать.
— Болезнь одна лишь заразительна, здоровье — нет; то же самое с заблуждением и истиной. Вот почему заблуждения распространяются быстро, а истина так медленно.
— Слава Богу, я всегда любил своё отечество в его интересах, а не в своих собственных.
— Слава Богу, я не принимал отвлечённых систем и теорий за благо своего отечеств».
