Главное, что определяет настоящего воина, — это наличие у него воинской чести, а также его солдатское достоинство, признанное обществом.
«Только ГРАЖДАНИН может быть сознательным защитником страны», — эта демократическая аксиома, кажется, и сейчас живет в передовых умах. Но неужто армия Кутузова в 1812 году была более граждански зрелой, чем армия Наполеона? И французские солдаты, капитулировавшие в 1940-м, были худшими гражданами, чем те советские солдаты, которые всего годом позже продолжали сражаться в ничуть не менее безнадежных обстоятельствах?
Слово «гражданин» слишком уж расплывчато. В одной политической культуре священным долгом граждан считается неколебимое доверие и беспрекословное повиновение власти, в другой — постоянное недоверие и решительный протест при всяком недовольстве. Но мыслимо ли вести войну, оставаясь довольными властью, которая посылает на смерть? Мне кажется, практически все войны, которые сильные передовые страны вели против слабых и отсталых в последние десятилетия, закончились поражением сильных, если только они не желали затягивать агонию. Именно потому, что граждане цивилизованных демократических стран рано или поздно отказывались жертвовать людьми и материальными ресурсами. Да, если бы передовые страны защищали собственную территорию, их граждане наверняка проявили бы больше стойкости, но такие крайности, как «до последней капли крови», и тогда, скорее всего, пришлись бы им не по душе: государство должно служить человеку, а не человек государству, — это азбука либерально-демократической культуры.
Во многих отношениях это великолепно. И, тем не менее, обилие солдат с такой психологией едва ли укрепит армию.
Означает ли это, что самоотверженная армия невозможна в демократическом государстве? Нет, это означает лишь, что от «просто гражданина» и от солдата требуются разные качества. Не нужно пытаться одним человеческим типом покрыть всё многообразие потребностей современного общества.
Невозможно идти на смерть ради каких бы то ни было РАЦИОНАЛЬНЫХ ЦЕЛЕЙ, ибо лично ты всё равно уже не сможешь воспользоваться плодами победы. И если даже ты пламенный патриот, рационально ли приносить такую огромную жертву, поскольку вклад одной жизни в общую победу всегда исчезающее мал.
Так что же, все герои былых времен были безумцами? Ни Андрей Болконский, ни его раздражительный папà на таковых не похожи. И какими же словами напутствует отец сына, отправляя его на войну? «А коли узнаю, что ты повёл себя не как сын Николая Болконского, мне будет… Стыдно!» Толстой и на склоне лет вспоминал, что в Севастополе его неотступно терзал страх — страх смерти и страх позора. Честь — вот ради чего отдавали жизнь знаменитые своей храбростью русские аристократы, и человека, лишённого воинской чести, сумеет отправить в бой лишь такая власть, которая сумеет внушить ему ещё больший ужас, чем противник.
А для этого власть должна быть совершенно свободной в своих действиях, свободной и от закона, и от гражданского контроля. Поэтому, если в стране недостаёт людей, обладающих воинской честью, воевать её может заставить только власть не просто авторитарная, но сугубо фашистская. В стране же хоть сколько-нибудь демократической боеспособная армия невозможна без достаточно многочисленной социальной группы, которую можно условно назвать военной аристократией.
Не нужно только надеяться расширить эту группу до таких пределов, которые захватили бы и интеллектуальную элиту. Учёные, инженеры, врачи, учителя не могут обладать таким же представлением о чести, как военные: для учёного исполнять что-либо без рассуждений, в отличие от солдата, есть дело самое постыдное. И если юноша, мечтающий быть скрипачом, превыше всего ценил бы воинскую доблесть, он бы и стремился в военное училище, а не в консерваторию.
Первостепенной задачей военного строительства мне представляется формирование того более или менее организованного слоя, который был бы способен выполнять функции военной аристократии. А единственный известный миру способ формирования аристократических натур, нацеленных на служение будущим поколениям, это длительное соприкосновение с другими аристократическими натурами в пору романтической юности. И когда военные пытаются использовать аристократию из интеллектуальных сфер, уже вступившую в возраст отвердения ценностной шкалы, они приобретают не «сознательных» защитников родины, но лишь раздражённых оппозиционеров.
Никакое либеральное общество не может выжить без аристократического начала, но армии оно особенно необходимо.
В Израиле воинская служба до крайности тяжёлая, — чего стоят одни убийственные марш-броски по пустыне, — зато быт не только благоустроенный, но и — что самое главное — свободный от унижения. При том, что военная угроза в Израиле очевидна каждому — и левым, и правым, и полусредним. Либеральная общественность Израиля временами даже обращает внимание, что среди погибших солдат и солдаток столь завышен процент репатриантов из бывшего СССР: этично ли заставлять людей рисковать жизнью ради нескольких десятков шекелей? Однако рисковать жизнью за шекели не станет ни один сумасшедший.
Риск, сопровождаемый унижением, и риск, окружённый почётом, — совершенно разные вещи. И если в каких-то особых частях российской армии предметом первейшего попечения сделается достоинство солдата, тогда появится возможность привлекать туда не люмпенов, но романтиков.
