Этот остров узкий, как лунная дорожка на воде, и длинный, как летний день. Ветер перекатывается через него, играя терновыми листьями и шелестя в сухих альварах. Морем пахнет солоноватое коровье дыхание, а канадские казарки встречаются здесь куда чаще домашних гусей.
Власть над сердцами и душами
Эланд, Эланд… Нет в русском алфавите букв, которые должны передать красоту звучания этого имени, но оно глубже и бархатистее, чем Эланд, поверьте мне.
Теперь сюда попадают по мосту, а когда-то — только морем. Теперь по мосту стало просто, и эландцы, понимая, что так действительно удобнее и дешевле, в том числе им самим, всё равно чувствуют некоторую тоску по настоящему островному положению. Остров, на который слишком легко попасть и с которого убежать проще простого, имеет меньше власти над сердцами и душами путников. И даже всё меньше местных жителей признают эту власть.
Кто знает, может быть, и мы, будучи островитянами, тоже стремились бы в большой мир. Но множество обжитых домов под старыми деревьями говорит о том, что не все отсюда убегают. Более того, обитатели материка стремятся сюда за тем чувством умиротворённости, которое они давно потеряли в своих городах и надеются найти здесь.
Замечательная, но не оценённая по достоинству в России писательница Сельма Лагерлёф в своей книге о путешествии Нильса Хольгерсона с дикими гусями по Швеции (у нас издавался куцый пересказ этой истории, с перевранными именами, названиями и самой идеей произведения) приводит эландскую легенду. Эланд — это огромная древняя бабочка, у которой штормом оторвало крылья, и она упала в море недалеко от материка, не имея возможности ни вернуться в небо, ни уплыть дальше в море. Её длинное тело окаменело, но она всё ещё жива, она ждёт, когда же снова разгуляется ветер, но другой, добрый, и принесёт обратно ей крылья, чтобы она могла подняться в небо.
Нам повезло увидеть эту землю ранней осенью, когда ещё не все золотистые сливы поспели в живой изгороди, разделяющей усадьбы, в зелёные кроны деревьев не закрались жёлтые и рыжие пряди, а паутинки, первый признак сентября, только начали виться в воздухе. И потом снова повезло — поздней осенью, когда даже яблоки упали на прибрежную гальку, а оранжевые разнокалиберные тыквы Хэллоуина устали стоять у входа в дом, и только вечнозелёный могучий плющ продолжал ползти по стенам домов и по оградам усадеб и многочисленных кладбищ, обнимать и нежно придушивать стволы деревьев.
На самом севере и на самом юге Эланда — по маяку. Долговязый Эрик и Долговязый Ян. Ян, как и в прежние годы, светит проходящим кораблям и пролетающим птицам, нежащимся на камнях тюленям и суетливым орнитологам, гнездящимся рядом с маяком. А Эрик как будто уснул. Фонарь, который горит на его башне, слишком слаб, чтобы подать сигнал тем, кто в море, но в море здесь нет никого — фарватер теперь далеко. Однако Эрик нужен тем, кто в воздухе, — теперь он служит аэромаяком, обозначая для пилота северную оконечность острова.
Когда темнеет, здесь очень тихо. Под ногами звонко гремит, как фарфоровая посуда, галька, на которой там и тут растут пирамидки из плоских камней — плод стараний тех, кто приехал сюда подышать свежим воздухом. Возводить такую шаткую пирамидку в вечереющем свете — одно из немногих земных удовольствий, в котором все равны, взрослые и дети, чёрные и белые, мужчины и женщины, верующие и атеисты.
Коровы играют в мустангов
Эланд — очень узкая полоска суши, и почти вся она — сплошной камень. Поэтому деревьям здесь трудно расти, только в деревнях, где веками нарастала плодородная почва, может подняться крупный каштан или вяз. В центре острова очень тонкий слой земли, а на побережье, где её нанесло побольше, дует сильный ветер, и любой ствол стремится пригнуться, чтобы не быть сломанным. Кряжистому, но низенькому можжевельнику, распластанному по камням, может оказаться несколько сотен лет, и это одно из самых приспособленных к здешним условиям растение. Но самое приспособленное — зелёный, сочный, многолетний мох, который не могут убить редкие здешние морозы.
Здесь очень влажно. На побережье мох сочится капельками сырости, и это неудивительно — море дышит совсем рядом. Старые тростниковые крыши и известняковые ограды вокруг домов и между полями так зелены, что можно пускать на них пастись кроликов. Но и в глубине острова, на альварах, где, казалось бы, должно быть очень сухо, в трещинах каменных плит скапливаются крошечные полоски воды.
А ещё здесь много животных. Остров не так густо населён, как можно подумать: между деревнями и отдельными фермами всегда есть невысокие перелески, ещё больше свободного пространства — на альварах, да и по самому берегу дома стоят не скученно. Поэтому зрелище пасущихся оленей для Эланда — не диковина. Осенью темнеет рано, и звери — олени, лисы, кролики — продолжают бродить по острову, иногда выныривая на шоссе прямо с пляжа. Не отстают от них и коровы и овцы, пасущиеся в полном мраке.
С коровами связана одна смешная история. Нам пришлось убегать от целого стада, которое неслось на нас, гремя копытами по известняку, едва покрытому тонким слоем почвы. Мы пошли к каменному кресту посреди пастбищ, рассечённых невысокими изгородями из известняковых плит, и оказались посреди коровьих владений. Было так солнечно и мирно, пахло началом осени, подсыхающей травой и яблоками, что думать здесь об опасности было абсурдом. И даже убегая от неплохо организованного стада, переправляясь через линии ограждений по маленьким деревянным лесенкам, мы чувствовали себя вовлечёнными в какую-то игру. Как будто коровы играли в мустангов, а мы — в беззащитных поселян. Нельзя было не залюбоваться «агрессорами» (уже из безопасного места за оградой) — мощные, широколобые, с блестящей чистой шерстью, они задорно вскидывали голову, как будто просто решили пробежаться, чтобы размять ноги. И уж совсем комично выглядел телёнок, отставший от стада, с жалобным мычанием трусивший в поисках сородичей.
Память воды и земли
На острове много церквей. Кирхи разного возраста и разного размера рассеяны повсюду так, что в хорошую погоду с открытого места обязательно видна колокольня ближайшего храма, а то и две. Строгие протестантские церкви, полностью свободные от вычурности, несут свою службу с достоинством и безыскусностью, и окаменелости в плитах их фундаментов, кажется, тоже приняли лютеранство.
Прочие сооружения здесь не слишком выдающиеся — пожалуй, кроме замка Боргхольм, кирхи-крепости Челла 1240 года постройки и стены короля.
Замок сгорел в начале XIX века, причём уже приспособленный под фабрику, и с тех пор не восстанавливался. Теперь романтические руины оплетает дикий клематис, вокруг бешено плодоносит страшно колючая ежевика и красивый, но кислый тёрн, а сразу под замком обнажается невысокая известняковая скала — уступ-глинт, дно древнего моря.
Кирха Челла процветает, насколько это возможно в её возрасте, — в её холодных гулких недрах сидит старый историк, хранитель кирхи-музея, ему трудно ходить, но зато он мыслью парит в жемчужной пыли веков и как будто помнит молодость эландской цивилизации.
Ну а королевская стена — это длинная каменная ограда, отграничивающая южную оконечность острова, где находились личные владения короля, в основном, охотничьи угодья. Ограда невысока и местами дырява, но всё же корова через неё не перескочит, даже олень не переберётся, а большего от неё и не требовалось.
И здесь есть несколько каменных крестов. Немного — но они все разные и очень интересные. Одни прячутся в зарослях среди вездесущего тёрна, другие гордо вздымаются на открытых местах. Но местные жители — как и прочие шведы — относятся к каменным крестам как к некоей неудачной, на их взгляд, разновидности рунных камней. Они их не понимают и не ценят, хотя если нужно будет сберечь — сберегут: мало ли, в хозяйстве пригодится. И стоят кресты этакими пасынками, осколками не прижившейся здесь культуры, а на них свысока поглядывают рунные камни, которые окружены любовью и почётом. А камни эти часто поставлены возле каменных «лодок» — водружённых в форме корабля валунов. Так здесь провожали в загробный мир усопших, что неудивительно для морского народа эпохи викингов. И плывут эти каменные ладьи через столетия, и вокруг рождаются и умирают деревья, меняются народы, вспыхивают и гаснут войны, строятся и разрушаются города…
Но всегда я буду помнить и другое. Возле этого прекрасного острова покоится младший брат моей бабушки, которого я видела только на фотографии, чудом уцелевшей в эвакуации. Их подводная лодка «С-8» не вернулась в Кронштадт осенью 1941 года. Они промахнулись, атакуя шведский рудовоз, шедший с грузом в Германию, хотя Швеция формально держала нейтралитет. А рудовоз не промахнулся — глубинные бомбы достали цель. Лодку нашли только в 1999 году: шведские аквалангисты увидели случайно номер на металле, выглянувший из песка.
И глядя в солнечные, прозрачные или взбаламученные бурей воды Балтики, я представляю себе лицо Феди — Фёдором Григорьевичем его так никто и не называл. У него вьются светлые волосы из-под бескозырки и так же вьются вокруг зеленоватые водоросли, среди которых ходят рыбки. Он старший моторист, ему девятнадцать лет и он навсегда младше моей дочери, у которой уже трое детей. И с Федей — ещё 48 человек. Весь экипаж. Я не знаю их лиц, но, как мне иногда кажется, их улыбки можно увидеть в последних лучах солнца, садящегося в море возле острова-бабочки…
Фото Александра Потравнова
Подпись к фото
Это погребальная лодка морского народа, она плывёт в страну вечного лета и тихого, прозрачного моря.
