Демократизм аристократизма не в том, чтобы снижать критерии до уровня всех, а в том, чтобы все имели изначальную возможность проявить свою одарённость.
ЕГЭ вроде бы борется с коррупцией. Но коррупции, на наше счастье, гораздо больше там, где борются за право доступа к какой-то халяве. Грязь сосредоточена не там, где что-то делают, а там, где что-то делят. Поэтому и справедливость в мире дележа можно понимать вполне уравнительски: не будет иметь большого значения — Бобчинский или Добчинский станет снимать пенки с чужого труда, с чужих открытий, с чужого риска. Но вряд ли так уж много народа рвётся туда, где труд или риск огромен, а деньги сомнительны: за право заниматься математической логикой, зоологией беспозвоночных или испытанием новых самолётов едва ли дерут очень уж большие взятки. Хотя именно там куется престиж страны и интеллектуальные, а, следовательно, и моральные стандарты.
В знаменитой утопии Германа Гессе аристократы духа прямо-таки берут власть в свои руки, и мир даже признаёт её: «Как ни неприятны порой общественному мнению строгость и, так сказать, надменность этой касты, как ни бунтовали против неё отдельные лица, руководство её ещё не пошатнулось, оно защищено и держится не только своей безупречностью, своим отказом от всяких преимуществ и благ, кроме духовных, защищает его и давно уже ставшее всеобщим знание или смутное чувство, что эта строгая школа необходима для дальнейшего существования цивилизации. Люди знают или смутно чувствуют: если мышление утратит чистоту и бдительность, а почтение к духу потеряет силу, то вскоре перестанут двигаться корабли и автомобили, не будет уже ни малейшего авторитета ни у счётной линейки инженера, ни у математики банка и биржи, и наступит хаос».
На деле, разумеется, реальная власть аристократов духа невозможна, и всё же их рассеянное присутствие настолько повышает стандарты морали и ответственности в обществе, а их исчезновение — настолько их понижает, что расширение или хотя бы воспроизведение этого незримого класса является важнейшей национальной задачей любого государства, которое хочет задержаться на исторической арене.
И при формировании аристократов самым драгоценным оказывается именно произвол экзаменатора. То есть право выбирать наследника, ученика должно принадлежать зрелому мастеру, для которого его личная честь и честь его аристократической касты составляют такое драгоценное достояние, без коего жизнь утрачивает половину прелести. Жить взятками для аристократа духа такая же нелепость, как питаться собственным мясом.
ЕГЭ — штука неплохая для каких-то массовых, нетворческих профессий, которых в современном мире большинство. Кто сказал, что сегодняшнему массовому труженику дисплея и мобильника аналитические способности необходимы более, чем умение запоминать, что велено, не вдаваясь в суть и не вступая в пререкания с начальством? И это постольку, поскольку современная корпорация гораздо авторитарнее, нежели иное государство, ведь оно не имеет возможности отделаться от неугодных работников, если даже заключит их в тюрьму.
Словом, для весьма значительной части населения ЕГЭ, вероятно, и впрямь вполне разумный способ фильтрации. Не нужно только забывать, что соль нации составляет другая, количественно не столь значительная его часть.
Мы, похоже, забыли, что реформирование образования осуществляется прежде всего для решения стоящих перед страной исторических задач. И до тех пор, пока эти задачи не сформулированы, нет ни малейшей возможности сказать, целесообразны или нет те или иные новшества: нельзя судить о средствах, не зная цели.
Так не пора ли, прежде чем препираться о достоинствах и пороках ЕГЭ, задуматься наконец, кем быть? Хотим мы быть страной, которая на подножном корму бредёт незнамо куда на авось в толпе прочих стран-полуудачниц, или всё-таки одной из тех стран, которые хоть в чём-то лидируют на международной арене, оставляют какой-то заметный след в истории?
Но если даже мы решимся сознательно избрать судьбу ординарности, всё равно было бы не только жестоко, но и нерасчётливо обрекать на ординарность буквально всё население без разбора желаний и дарований. Не лучше ли всё-таки всем желающим предоставить на выбор два пути — путь ординарности, на котором проверяется соответствие нехитрым стандартам, и путь неординарности, на котором нестандартные личности нестандартным образом подвергают испытаниям свои нестандартные качества. Как это было в старые добрые и недобрые времена, оставившие нам такую когорту талантов, чей авторитет мы не можем проесть уже десятилетия, несмотря на весь наш незнающий удержу аппетит.
Опережая вопрос «Кто же станет отделять ординарных от неординарных?», — скажу сразу: они сами. Каждый человек самостоятельно определяет, кем он хочет быть, и тот, кто изберёт путь неординарности, не имея достаточных оснований, заплатит за это жизненной неудачей.
Путь неординарности — путь риска, и этот путь следует сохранить во что бы то ни стало. Демократизм аристократизма заключается не в том, чтобы снижать критерии до уровня общедоступности, а в том, чтобы сделать общедоступными школы для особо одарённых.