С кем вы мастера культуры? Где место художника в обществе? В ХХ веке интеллигенция активно обсуждала эти вопросы. Хотя на них исчерпывающе отвечала сама жизнь.
В первом номере петроградского журнала «Дом искусств», который вышел в 1921 году, появилась статья Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский».
К тому времени 38-летний литературный критик имел уже всероссийское имя и был в самом расцвете творческих сил. Эпоха на дворе стояла ещё полная свободы, раскованности и позволяла не робеть перед самыми крупными авторитетами. А тут два молодых поэта — ему 28, ей 32 — да к тому же в своём творчестве такие яркие антагонисты, настолько эксцентричны, что просто грех не сравнить их друг с дружкой.
Чуковский анатомировал работы обоих стихотворцев мастерски, на высочайшем критическом уровне, и одновременно — весело, даже задорно, с озорством подстерегая каждую слабинку и характерную чёрточку авторов.
Начал критик, по канонам приличного общества, с дамы. Но как? «Уж не постриглась ли Ахматова в монахини?», — ёрнически вопрошает он в первых строках. А затем сам же отвечает: нет. Ибо «церковные имена и предметы почти никогда не служат ей главными темами, она лишь мимоходом упоминает о них, но они так пропитали всю её духовную жизнь, что при их посредстве она лирически выражает самые разнообразные чувства». А темы у неё вот какие: «…о канатной плясунье, которую покинул любовник, о женщине, бросившейся в замерзающий пруд, о студенте, повесившемся от безнадёжной любви, о рыбаке, в которого влюблена продавщица камсы…». Короче, «в этих словах, интонациях, жестах так и чувствуешь влюблённую монахиню, которая одновременно и целует, и крестит».
Вам это ничего не напоминает? Да-да, как-то уж слишком явственно эти строки перекликаются с приснопамятным «не то монахиня, не то блудница», которое другой критик, Андрей Жданов, через четверть века, в 1946-м, вставил в свой доклад о журналах «Звезда» и «Ленинград». Вставил как своё, ибо не указал первоисточник…
Однако на самом деле Жданов взял эти слова вовсе не у Чуковского. И не у выдающегося литературоведа Бориса Эйхенбаума, который в книге «Анна Ахматова. Опыт анализа», вышедшей в Петрограде в 1923 году, вслед за Чуковским написал: «Тут уже начинает складываться парадоксальный своей двойственностью… образ героини — не то “блудницы” с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощение».
Жданов, знавший толк в кабинетных интригах и интеллигентских погромах и мало смысливший в искусстве, взял эти слова из Литературной энциклопедии (1930), где в статье об Анне Ахматовой цитировался другие строки Эйхенбаума, но с тем же значением и, главное, дословно дающие то высказывание, которое потом стало одним из ударных в ждановском докладе: «…глубочайшее чувство обречённости — сумеречные тона предсмертной безнадёжности. Эти настроения сочетаются с мистическими переживаниями, …создавая противоречивый образ А. героини, “не то монахини, не то блудницы”».
Так вполне корректная оценка учёного, выхваченная из контекста, превратилась в устах секретаря ЦК ВКП(б) в грубое оскорбление, к тому же относящееся уже не к героине Ахматовой, а к самому поэту…
Но вернёмся к статье Чуковского. Расправившись со стихами Ахматовой, он с той же живостью, словно играючи, принимается за стихи-лесенки Маяковского. Тут уж требуется самый большой скальпель, потому что это «поэт грандиозностей, он так органически чувствует мировую толпу, чует эти тысячи народов, закопошившиеся на нашей планете…». Он — «поэт революций и войн. Именно для этих сюжетов нужен тот гиперболический стиль, тот гигантизм, то тяготение к огромностям, которые органически присущи ему. Для таких широких событий, творимых многомиллионными толпами, нужен и масштаб миллионный».
«В сущности, — делает вывод Корней Чуковский, — они два полюса русской поэзии». «Ахматова — поэт микроскопических малостей», «у неё повышенная зоркость к пылинкам», «а Маяковский — поэт-гигантист. Нет такой пылинки, которой он не превратил в Арарат. …Даже слова он выбирает максимальные: разговорище, волнище, котелище, адище, шеища, шажище, Вавилонище, хвостище»…
Статья блестящая — и по тонкости литературного анализа, и по серьёзности оценок, и по своему неповторимому стилю, и по мысли, по ритму, по юмору, который всегда безупречно тактичен. Так почему же эта статья после первой публикации долгое время не включалась в сборники критических работ Чуковского?
Возможно, ответ кроется в последних строках статьи «Ахматова и Маяковский»: «Мне кажется, настало время синтеза этих обеих стихий. Этот синтез давно предуказан историей, и, чем скорее он осуществится, тем лучше… Вся Россия стосковалась по нём. Порознь этим стихиям уже не быть, они неудержимо стремятся к слиянию. Далее они могут существовать, только слившись, иначе каждая из них неизбежно погибнет». В реальности никакого синтеза не произошло.
Произошли трагедии.
Маяковский, принявший всем сердцем советскую власть, а с ней вроде бы так близкое его творчеству громадьё кремлёвских замыслов и свершений, был отравлен бездушием этой власти и, задохнувшись в паутине её ОГПУ, в 1930-м покончил жизнь самоубийством. По-настоящему он стал востребован только через пять лет после гибели, когда Сталин начертал: «Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».
Ахматова же из камерного лирического поэта выросла в поэта высокой гражданственности и поистине мирового масштаба. Но большинство читателей могли об этом лишь догадываться по отдельным коротким стихам, изредка прорывавшимся в печать, да по тому аутодафе, которому после Победы подвергла её власть. «Поэма без героя», «Реквием», другие неподцензурные стихи пришли к нам гораздо позднее, уже после смерти автора.
Судьбы обоих поэтов по-новому высветили смысл пушкинской формулы: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Один поэт попытался продать своё вдохновение главному покупателю — власти, но бездушная государственная машина раздавила его. Другой — не пытался продать ни вдохновение, ни рукописи, понимая, чем это ему грозит, но своей жизненной позицией противостоял власти и, в конце концов, её победил.
