Полные собрания сочинений корифеев отечественной литературы обычно пылились непрочитанными. Зато утилитарно избранное было очень даже востребовано и в первую очередь — бюрократией всех мастей и рангов.
При жизни большинство будущих классиков российской словесности раздражали власть.
Вечно пишут не то, что надо. Мнят себя мозгом нации, а на деле оказываются — недоумками. Не в силах постичь самых элементарных вещей. Вот всего один пример того, как опытные, мудрые люди подсказывали писателю, про что надо сочинять. После того как Ахматова-Горенко учудила: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда…», — В. Бедин, в 1940 году бывший секретарём Ленинградского обкома по пропаганде, не сдержавшись, прямо и откровенно начертал на её стихах: «Надо писать о полезных злаках, о ржи, о пшенице, а не о сорняках…”» [1].
А как отечески, участливо поучал писателей незабвенный Александр Христофорович Бенкендорф! «Прошедшее России, — говорил он, — было удивительно, её настоящее более чем великолепно, что же касается будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». А они даже умнейших, в высшей степени государственных мужей не желали слушать.
Что прикажете делать с этими писателишками, бумагомараками, щелкопёрами проклятыми? Только и смотрят, как бы кого из уважаемых граждан ущипнуть, очернить что-нибудь в нашем прошлом, настоящем и даже будущем.
И не хочешь, а приходилось вязать их узлом. Уж на что Пушкин — «наше всё», как возомнил о нём другой пиит, Аполлон Григорьев, — так и того скрутили. Этот камер-юнкер «за свою недолгую жизнь написал 934 произведения. При жизни из этого числа увидело свет 247 работ, или 26 процентов. Не было напечатано… 77 процентов написанных им стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес, 76 процентов романов и повестей в прозе. Наконец, у него, исторического писателя, не было опубликовано при жизни 98 процентов исторических исследований (впрочем, ни одно из них и не было закончено)» [2]. А всё потому, что не сдержан был в мыслях и словах, возомнил о себе Бог знает что. Вот и пришлось не только за его работами учредить тайный надзор, но и за ним самим. Да такой надзор, что он был формально отменён лишь в 1875 году, через тридцать восемь лет после гибели поэта. Ну, тут промашка вышла, просто забыли вовремя распорядиться [3].
Маяковский горестно ухмылялся: книги, мол, пишут, чтобы случилось что-то новое, а редактируют их для того, чтобы «как бы чего не случилось» [4].
Профессор Санкт-Петербургского университета Александр Никитенко насчитал в государстве российском аж дюжину цензурных ведомств [5]. Так то ж было в середине XIX века, потом оставили всего один — Главлит, но зато такой «Глав» и такой «лит», что без его штампа нельзя было напечатать даже наклейку на банку с консервами…
А для чего, собственно, и в XVIII веке, и в XIX, и в ХХ все эти господа литераторы трепыхались? Едва только они улетали в мир иной, как тут, на земле нашей бренной, всё ими написанное переходило в надёжные руки их же противников. Вот только не надо поминать про руки брадобрея и Евгения Евтушенко с его: «Вы всех поэтов убиваете, / Чтобы цитировать потом». Это, к вашему сведению, Евтушенко написал вовсе не про нас, а про Францию, и стихотворение называется «Верлен».
Вот ленинградский критик и теоретик литературы Лидия Гинзбург верно подметила в своём дневнике: «О великих писателях прошлого принято говорить подхалимским тоном. Они своего рода начальство» [6]. Только не подхалимским, а уважительным и, если выражаться высоким штилем, — чинопочитаемым тоном. Ибо не кто иной, как государство, приватизировав вместе с творческим наследием и самих писателей, поднимало их до уровня классиков, дабы послужили они, наконец, не собственным завиральным идейкам, а интересам державы.
Некоторые умники возмущаются: бюрократия пользуется былыми корифеями словесности, словно своей собственностью, приспосабливая то то, то другое к своим политическим нуждам. Прямо-таки ядовитой слюной брызжут, когда узнают, что классиков даже переписывают. А как же иначе, крамолу двигать в массы?
Сами посудите, вот у Пушкина вашего значится: «Зависеть от властей, зависеть от народа / Равно мне тягостно…». Понятно, что автор не имел в виду ни советские власти, ни все последующие, а только царские. Значит, так и надо поправить: вместо «властей» — «царей», что, кстати, значилось в пушкинских черновиках . И пусть так будет всюду, даже в полном десятитомном собрании сочинений. Чтобы не возникали нежелательные — проще сказать, неконтролируемые — ассоциации.
Иным, видите ли, не по нраву, что из канонических, как они говорят, текстов, а иногда даже из личных писем или случайно обронённых замечаний выдёргиваются по нитке фразы, в которых много патриотизма, веры и надежды на счастливое будущее Отечества и народа.
Дескать, у Льва Толстого берётся проповедь патриотизма в «Войне и мире», особенно, когда составляются темы для школьных сочинений. А что Платон Каратаев, как отмечал Борис Эйхенбаум, типичный деревенский юродивый, этого можно и не заметить.
Хорошо смотрится тургеневское «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не может обойтись». Правда, нередко вторую часть заменяют отсебятиной, что-нибудь вроде – «…а мы без нее никогда». Но это не суть, ибо тут куда важнее не трепетное отношение к самому классику, а лишь его правильное применение.
С любовью относятся к словам Достоевского о том, что «наш народ… русский готов забыть целые муки за одно ласковое слово…» — вот он какой терпеливый, а потому замечательный наш великий народ.
В большой цене пушкинское «Клеветникам России» и особенно одна строка: «Оставьте: это спор славян между собою», — которая очень удобна при регулярных обострениях отношений с Польшей или с Украиной. А уж фраза того же автора «правительство… всё-таки единственный европеец в России» и вовсе применима всегда, хоть днём, хоть ночью.
Ещё очень хороши строки из гоголевской поэмы про Русь-тройку — как несётся она и «постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Да, гораздо реже поминают чеховский хрестоматийный совет по капле выдавливать из себя раба. Видать, из боязни, как бы, следуя совету классика, многие не дошли до полного обезвоживания организма. Где-то за скобками остаются толстовские поиски свободы на Кавказе, среди народа, который был близок к природе и далёк от государства. И разве непонятно, почему не печатают массовыми тиражами «Философические письма» Петра Чаадаева, «Несвоевременные мысли» Максима Горького, «Окаянные дни» Ивана Бунина, «Реквием» Анны Ахматовой, «Мы» Евгения Замятина?.. А кому нужно что-нибудь вроде гоголевского рассуждения о начальственном характере: «…иной и почтенный, и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка. Как зарубил что себе в голову, то уж ничем его не пересилить». Что подумает о начальстве, прочитав такое, истинный патриот?
Некоторые цитаты давно и настолько успешно вбиты в массовое сознание ещё в детском возрасте, что уже мало кто задаётся вопросом, отчего та же гоголевская Русь-тройка, когда её спрашивают: «Куда ж несёшься ты?», — не останавливается и не даёт ответа. Может, ей нечего ответить, просто потому, что сама не знает, куда мчится?.. Или тютчевское — «Умом Россию не понять… В Россию можно только верить». Принято считать, что вот она какая выдающаяся — с особенной статью, её, как прочих, и «простым аршином не измерить». Но мало кто задумывается: что же это за страна такая, которая не поддаётся осмыслению, а только вере, да ещё непонятно, как в неё надо верить – с надеждой или как-то наоборот?
…Не волнуйтесь, про все такого рода мыслишки — а точнее, измышления — доподлинно известно тем, кому следует о них знать. Всё учтено и всё записано. Разве можно забыть, как в 1982-м, после смерти главы государства, наша порочная интеллигенция цитировала того же Николя Васильевича, из его Мёртвых душ»: «И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчинённых и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови».
Нет, такое незабываемо…
1 – Евгения Щеглова. Как выбить Зубовский // Новая газета. № 73. 26.09.2013. С. 18
2 – Юрий Дружников. Смерть изгоя. По следам неизвестного Пушкина. Роман-исследование. Baltimore, 2001. С. 249–250
3 – Натан Эйдельман. Твой девятнадцатый век. СПб., 2014. С. 99
4 – Виктор Шкловский. За 60 лет, работы о кино. М., 1985. С. 203
5 – Александр Никитенко. Записки и дневник. В 3 т. М., 2005. Т. 1. С. 533–534
6 – Лидия Гинзбург. Записные книжки. М., 1999. С. 149