Он приехал в Петербург, когда ему было уже 36 лет, и по праву считал себя преуспевающим зодчим. Но здесь он стал знаменитым. Здесь и умер 200 лет назад. Видимо, это было слишком давно, чтобы город вспомнил о скорбной дате.
Царская любовь
В те годы русская северная столица представляла собой грандиозную строительную площадку. С раннего утра до поздней ночи здесь работали тысячи землекопов, которые отвоёвывали у лесов и болот всё новые пространства, а также около пяти тысяч каменщиков, сотни штукатуров, плотников, кровельщиков, печников, маляров, стекольщиков… Да и зодчие, многие из которых несомненно являлись выдающимися мастерами, трудились в поте лица, выполняя одновременно по три, пять, а то и с десяток крупных заказов.
В 1762 году, когда на русский престол взошла Екатерина II, в Петербурге числилось всего 460 каменных зданий, а к концу её правления, в 1796-м, их стало уже почти полторы тысячи. «То есть каждый год в среднем прибавлялось около 30 каменных домов, — пишет петербургский историк Михаил Гордин. — Если учесть, что строили, как правило, только с весны до осени, то есть пока было тепло и светло на улице, то выходит, что в это время года в столице в среднем раз в неделю освобождался от строительных лесов новый дворец или особняк».
Кваренги быстро включился в работу. В качестве «архитектора двора Её Величества» он должен был в первую очередь исполнять заказы самой императрицы. А заказов у русской царицы было предостаточно. За те 35 лет, что итальянский зодчий прожил в России, он построил в Петербурге и его пригородах около трёх десятков зданий, причём большинство ещё при жизни Екатерины. В 1783 году первый придворный архитектор писал своему другу в Рим: «У меня так много-много работы, что я едва нахожу время есть и спать».
Академия наук
По проектам Джакомо Кваренги возводились самые разнообразные строения: дворцы, особняки, банки, театры, учебные заведения, загородные усадьбы, триумфальные ворота, павильоны, торговые ряды… Некоторые постройки — как, например, Английский дворец в Петергофе — погибли во время Второй мировой войны. Некоторые — как, например, деревянные Нарвские триумфальные ворота — были перестроены. Но большинство уцелело в первозданном виде до наших дней: здание Академии наук (Университетская наб., 5), Эрмитажный театр (Дворцовая наб., 32), Конногвардейский манеж (Исаакиевская пл., 1), Смольный институт благородных девиц (сейчас здесь находится правительство Санкт-Петербурга), павильон «Концертный зал» и Александровский дворец в Царском Селе… Стоит взглянуть на эти шедевры, чтобы понять, почему и Екатерина II, и сменивший её на престоле Павел I, а потом и Александр I, несмотря на свои «сложные» царские характеры, всегда относились к мнению Кваренги с должным уважением и ценили его как непререкаемый авторитет.
Александровский дворец
Творческое кредо
Побывав в Петербурге, знаменитый венецианец Казанова, современник Кваренги, со снисходительной улыбкой заявил, что строившие этот город «архитекторы подражали европейским городам». Казанова был личностью в высшей степени оригинальной, но эта его оценка оказалась заурядной банальностью. То же самое говорили и прежде, и после, но мало кто задумывался над смыслом такой формулы. Ведь если даже допустить, что Петербург и вправду подражание европейским городам, то, выходит, сами эти города — подражание друг другу?
В действительности просто Европа и Петербург исповедовали одни и те же архитектурные стили. В начале XVIII века это было раннее барокко, в середине того же века — его расцвет, а затем — периоды строгого и высокого классицизма.
Джакомо Кваренги был сыном своего времени. В своём творчестве он с младых ногтей и до старости исповедовал классицистические принципы, восходящие к канонам зодчества Древнего Рима. У великих мастеров древности архитектор заимствовал простоту композиции, ясность и соразмерность пропорций. «Античное всегда было первоосновой моих наблюдений», — признавался Кваренги уже на склоне лет.
На практике это означало ровные, чистые фасады, без каких-либо украшений. Не только внешний вид зданий, но также их интерьеры характеризовались строгим характером, благородством отделки, и опять-таки несли на себе минимум украшений. В понимании зодчего, красота — это логика линий, совершенство пропорций, гармоничная ясность архитектурного пространства.
Большой театр в разрезе
Современники восхищались работами Кваренги. Дело было не только в том, что творческие принципы итальянца соответствовали моде той поры. Они во многом отвечали и петербургскому природному ландшафту — широте его равнинных просторов, широкой и холодной Неве, скупой на краски Балтике…
Впрочем, сам Джакомо Кваренги вовсе не отрицал и заслуг своих предшественников. Так, при возведении зданий Ассигнационного банка (сейчас здесь Государственный университет экономики и финансов) архитектор решил обнести его оградой и в её рисунке многое перенял у решётки Летнего сада, которая пленила его своей ажурной графичностью.
Однако, пожалуй, с наибольшим пиететом Кваренги относился к Бартоломео Растрелли, классику русского барокко. В конце XVIII века барокко казалось давно отжившей эпохой, устаревшей и даже смешной. Тем не менее Кваренги, проходя мимо Смольного собора, растреллиевского шедевра, всякий раз снимал шляпу, задирал голову, чтобы полюбоваться высокими куполами, и восклицал: «Ecco una chiesa!» («Вот это церковь!»). К слову, некоторые специалисты полагают, что небольшое отступление построенного Кваренги Смольного института от красной линии, на которой стоит Смольный собор, — свидетельство того, что мастер классицизма хотел тем самым выразить свое восхищение мастеру барокко.
Вторая родина
Зал театра Эрмитажа
Петербуржцы всегда очень придирчиво относились к творениям городских архитекторов. Но работы Джакомо Кваренги они полюбили сразу. Это была та эстетика, которая полностью отвечала вкусам горожан.
И первую жену зодчего в русской столице обожали: она отличалась таким неподдельным обаянием и красотой, что была принята при дворе и пользовалась благосклонностью императрицы. А вот внешность самого зодчего постоянно вызывала всеобщие насмешки. Что поделать, природа наградила его огромным уродливым носом, Кваренги был тучен и неуклюж, да к тому же обладал непомерно громким, лающим голосом.
Тем не менее, как писал Игорь Грабарь, «под смешной внешностью скрывалось добрейшее сердце, чудесная славная душа и бесконечное добродушие». Итальянский зодчий искренне восхищался удачами своих коллег, очень любил свою жену и всех пятерых детей.
Когда при рождении пятого ребёнка жена умерла, Джакомо, который уже готовился отметить свой пятидесятилетний юбилей, был на грани отчаяния. Он не мог больше работать и, казалось, утратил всякий смысл жизни. Забрав всех детей, Кваренги уехал из России в родной Бергамо.
Теперь он был архитектором с европейским именем. Его известность перешагнула границы России. В середине 1790-х годов Кваренги избрали членом шведской Королевской академии искусств. Отныне он мог смело рассчитывать на самые выгодные заказы не только в Италии, но и в любой крупной стране Старого Света. Однако через три года, в 1796-м, зодчий вернулся в Петербург. Наверное, именно там, в Италии, он смог по-настоящему ощутить, что русская северная столица стала его второй родиной и жить он должен именно там.
Больше Джакомо Кваренги никогда не покидал свой дом в Царском Селе. Даже в 1812 году, когда уже полным ходом шла подготовка к походу Наполеона в Россию и король Италии повелел всем соотечественникам вернуться домой, архитектор предпочёл остаться в русской северной столице. За ослушание ему пригрозили смертной казнью с конфискацией всего имущества, но Кваренги, ставший к тому времени и почётным членом Санкт-Петербургской академии художеств, не дрогнул. Он окончательно сделал свой выбор. Здесь, в России, находились не только его дом, его дети и вторая жена, Анна Катарина. Здесь стояли его творения, украшавшие Петербург, в том числе последний шедевр, построенный в 1808 году, — Смольный институт благородных девиц.
И символично, что в 1814 году именно Джакомо Кваренги возвёл Триумфальные Нарвские ворота, через которые возвращались в Петербург русские войска, победившие Наполеона.
