Если вспоминать Октябрь 1917-го, то для того, чтобы задуматься над тем, как он повлиял на нашу и мировую историю, чему научил нас и человечество…
Имена Ленина и Сталина, ассоциируемые с октябрьским всполохом, принадлежат не только нам, их соотечественникам. Они соотносятся с мощным пластом всемирной Истории. Мы на её фоне — песчинки, низвергаемые водопадом дней. Не стоит показывать Истории язык. Разумнее её поверить своей судьбой, желательно — поучительной. Судьбой, завещанной нашим внукам и унаследованной от таких же, как мы. Тех, кто были, может, и не глупее нас… Значит, надо вспоминать. Обобщать. Сравнивать. Предвидеть. Честно думать.
И не о Матильде с Николаем. И даже не о TV-Троцком с таким же Парвусом. Тем более в канун 100-летия Великой русской революции. Историко-событийная непропорциональность названных имён и случайность других означает лишь одно: это была попытка построить мир рукотворной справедливости — попытка, которую нам, нынешним, уже трудно постичь. Для одних из нас это была авантюра, обернувшаяся братской могилой миллионов. Для миллионов других — например, китайцев — это был пусть и жертвенный, но в итоге успешный социальный эксперимент, раздвинувший глобосферу промыслительного. Эксперимент, помимо прочего, убеждающий в мудрости творцов революции — нашей, тут уж ничего не изменишь, российской.
В нынешнем гуле хулителей и энтузиастов тех давних событий и тех и других примиряет лишь признание глобальной исключительности Октябрьской революции. Она стала бомбой, взорвавшей прежние империи, и знаменем, благодаря или вопреки которому собирались новые. Кто-то первым должен был вселенски озвучить команду на свержение опостылевших апостолов. Односложно она прозвучала как «Сметь!», возвращаясь эхом как «смерть» или «меть». Не поправ смертью смерть, мы «метили» ХХ век событиями, во многом заданными русской повесткой дня. «Я не зритель равнодушный, а участник битв земных…», — это двустишие Гёте наложилось на судьбу каждого из опалённых ближними и дальними кострами того Октября — от Турции, Испании и Китая до Африки, Кубы и «нашего» Афгана. И уже не важно, возгорелись бы они сами или им кто-то помог. Красный флаг, на контрасте с осенью взметнувшийся над Петроградом, сместил к кумачу политическую палитру униженных и оскорблённых.
Мифология была и остаётся главной гуманитарной дисциплиной бытия. Даже опровержение мифов окутывает новыми легендами историческую попытку построить «новый мир». Не для одной России старый мир оказался не «нашим». «Нашим» и справедливым его мечтали сделать не только бомбисты-ниспровергатели, но и «в белом венчике из роз…» пассионарные романтики от лейтенанта Петра Шмидта до майора Че Гевары. В проклятый новый год 1995-го бронетранспортеры погибающей майкопской бригады прорывались к защитникам грозненского вокзала под красным флагом на антенне. Только ли потому, что другого не нашлось, под таким же по цвету знаменем — Киргизской ССР — теперь уже в далёком 1999 году отстреливалось от талибов дорожное управление афганской провинции Кундуз?
…«Лишь по небу тихо / Сползла погодя/ На бархат заката / Слезинка дождя»…
Морализировать по поводу прошлого — дело бесплодное. Но нам, ищущим своё политическое поднебесье, важны те октябрьские уроки, к которым возвращает всесезонная жизнь — домашняя и уличная.
Во-первых, если русский проект изменил мир, то в ту ли сторону, на которую рассчитывали творцы Октября? Иными словами, соответствовали ли их усилия мировым тенденциям? Или ни на что, кроме кровавых утопий, мы не способны?
Ответы на этот вопросы нам нужны не для чужого сострадания к собственной жертвенности — для оценки русского вклада в развитие цивилизации. Не получив этой оценки, мы обречены на деморализующее нас non stop раскаяние. Без шанса на равноправие не только с менеджерами макроэкономики и нобелевскими лауреатами за клонирование мышей. Но и с прочими потомками тех, кто, бывало, и гувернёрами наезжал на Фонтанку. Зато теперь…
Даже если считать, что русско-коммунистический проект не придал глобального толчка производительным силам, он изменил производственные отношения. Пусть и от противного. Своего бунта «осмысленного и милосердного» в «Европах», может, и не ждали (хотя?..), но социальный прогресс им обеспечил не только с чего-то вдруг воспрянувший христианский гуманизм, но и наглядная состязательность двух систем. Мы отстали. Но победитель, в том числе спасаясь от погони, вышел на такие рубежи, которые, кто знает, достиг ли бы при ином «спарринг-партнёре». Тем более что смена лидеров задаётся не публицистикой, а диалектикой.
С нажимом подытожу: свою октябрьскую дистанцию мы прошли и не без пользы для всего человечества. Виниться нам или с достоинством смотреть на замысленное в России, но лучше реализованное другими? И ещё: насколько наш ядерный статус, обретённый именно при социализме, помогает поддерживать сегодняшний миропорядок в без пяти минут карибской ситуации? И эти вопросы не для скоротечных дискуссий.
Во-вторых — и это ближе к нашей исходной позиции — Октябрь 1917-го ещё долго будет памятен вопросами, пережившими заветы его главного трибуна: в чём назначение государства и на кого оно может опереться? Реальность, подтвердившаяся осенью 1991 года, такова, что дважды на протяжении века российское государство со своей ролью не справилось. Разумеется, эти вопросы предметны при разговоре не о вселенской благодати, а о значении скипетра и державы как исторически устойчивого символа национального бытия. Временно бессмертные идеологемы служат не столько государству, сколько его лидерам. Других государств, отказавшихся в их пользу от своей социально-управляющей функции, история не знает. Мы же, как выяснилось, не создали того оселка, который удержал бы страну в годину метаний её подданных. Ни в 17-м, ни в 91-м не нашлось державного слуги, властно ранжировавшего национальные приоритеты или, по крайней мере, заглянувшего на десятилетия вперёд. Во всяком случае, никто не выдвинул «контрреволюционный» лозунг «Государство не замай!»
А так… Петроградский чиновник 1917-го сбежал в Париж, московский 1991-го — на дачу. Генерал Лавр Корнилов убоялся крови, а интеллигент «серебряного века» — корниловщины. Не потому ли наступил 1937 год, что в 1917-м большевики получили урок, как НЕ СЛЕДУЕТ беречь государство? Не потому ли и заучили: «дело прочно, когда под ним струится кровь»? И пустили её столько, что в 1991-м её уже никто не боялся. В итоге мы уже не «одна шестая» и — с грузом проблем, перекочевавших из прежней эпохи в нынешнюю.
Было время, когда супостат, покушавшийся на «нашу правду», обрекался на поражение — за недостатком у него равной неистовости. Но даже, если она у нас сохранилась (что не факт), куда её направить в набирающем силу веке? Без жёсткого самодиагноза не совладать с будущим, куда нас несёт вихрем не нами заданной глобализации. Несёт, оставляя на раздумье столько времени, сколько позволяет дважды обнулённый повод оглянуться. Не на Ленина со Сталиным… А чтобы посмотреть на себя из будущего…
