Христианское понимание Ленинградской блокады

Александр Крейцер
Ноябрь23/ 2017

Попытки взглянуть на ленинградскую блокаду с христианской точки зрения в последнее время встречаются всё чаще. Однако в проекте нового блокадного музея нет и намёка на такое видение нашей истории.

Профессор истории Бостонского университета Алексис Пери (Alexis Peri) собрала часть блокадных ленинградских дневников. Она беседовала с блокадниками, многие из которых во время войны были детьми.

Пери сообщила «Гардиан»: «Все они рассказывали мне одну и ту же историю — о героическом победоносном сражении, о сопротивлении, о коллективной солидарности. Потом они зачастую начинали доверять мне и показывали документы своих семей. Сначала письма, потом дневники». «Меня поразило то, что дневники очень сильно отличались от тех историй, которые я слышала. Даже когда писали и говорили одни и те же люди. Авторы дневников давали их мне и говорили что-то типа: “Я сомневаюсь, что здесь есть что-то интересное, что-то отличное от того, что мы уже вам рассказали”. Но различия были колоссальные». Блокада, как справедливо считает Пери, была, преимущественно «внутренней битвой» и в этом качестве присутствовала во всех аспектах повседневной жизни и в «каждом уголке сознания». «В этом было большое отличие от того, как её всегда представляли — как открытое столкновение немцев с советским народом».

* * *

Одна из авторов блокадных дневников, Александра Любовская, описывая тот ужас, который испытывала, моя своего сына, чья кожа была покрыта пятнами от цинги, вспоминала Деву Марию, обмывавшую тело распятого Сына [1].

Откуда вдруг это вспоминание в царстве «воинствующих безбожников», в атеистическом Ленинграде? Прежде всего, наверное, из традиции классической русской литературы ХIX века, пронизанной православными идеями, идеями Воскресения и зафиксировавшей самосознание северной столицы позапрошлого века…

Отношение к Петербургу Лермонтова, Гоголя, Герцена, Достоевского часто называют нелюбовью. Но скорее это была любовь-ненависть, когда писатели, неотделимые от города и немыслимые вне его, не видели в северной столице света Радости — того Света, который воссиял после Распятия и неотделим от Воскресения.

В связи с пушкинским осмыслением города тоже сложно говорить о нелюбви. Мало того, в отношении поэта к этому городу преобладает любовь. Петербург Пушкина светел и радостен — по сравнению с Петербургом Гоголя и Достоевского. «Люблю тебя, Петра творенье, / Люблю твой строгий, стройный вид…»

Правда, главный городской текст поэта — «Медный всадник», на мой взгляд, всё же искажает и «недоговаривает» петербургскую идею. В этой поэме есть прекрасный город — дитя Петра. И есть ужасная смерть, без воскресения, несчастных жертв великого царя — «маленьких людей» Евгения и Параши, преследуемых основателем северной столицы. Эту смерть трудно назвать Крестной. Ибо за ней не следует не только воскресение обоих горожан, но и самого города, чудесный образ которого у Пушкина оторван от их судьбы, а если и связан с ней, то не по-христиански: как красота, равнодушная к человеческой жизни.

Такое понимание Петербурга нашими классиками было исторически обусловленным. В их время город только начинал свой Крестный путь. Его прекрасные архитектурные ансамбли только сформировались. И их высокий дух ещё не был в полной мере «подтверждён» Крестной Жертвой. Радость, следующая за ней, не была знакома северному Риму, хотя жила в его глубинах, дожидаясь высвобождения. Поэтому классики русской литературы, может быть, только иногда предчувствовали, но не видели её.

Без Креста нет Воскресения. Нет воскресения и преображения Чичикова и помещиков в «Мёртвых душах», которое Гоголь закономерно, но безуспешно пытался показать в сожжённом продолжении поэмы. Не прошедший Крестным путем Петербурга проходимец Чичиков, в конце первого тома взлетающий едва ли не к самому небу в бричке, которая становится птицей-тройкой, вёл и привёл Русь к апокалиптическому падению 1917 года, последствия которого мы ощущаем до сих пор…

Не было ли очевидное «недостижение» Гоголем Креста Распятия в творчестве лишь отражением упомянутого неоспоримого факта: Россия со столицей в Петербурге во времена Николая Васильевича ещё не прошла свой Крестный путь? Он был впереди —вместе с террором народовольцев, русскими революциями, голодом, Гражданской войной, красным террором 1918–1920-х годов, сталинскими репрессиями, Отечественной войной и финалом Крестного пути Петербурга — ленинградской блокадой. Потому гоголевский Чичиков и не смог преобразиться, что к преображению не была готова Россия его времени.

Петербургу, чтобы узреть Свет Воскресения, нужно было завершить свой Крестный путь ленинградской блокадой: пережив её и разорвав блокадное кольцо. И Свет преображения забрезжил над Петербургом в блокадную и послеблокадную пору, когда город был удивительно красив…

Да, во времена классиков русской литературы северный Рим ещё не дошёл до конца Крестного пути. Есть связь между преждевременным, до срока, поднятием русской земли к небу Гоголем и «досрочным» опусканием неба в эту землю почвенником Достоевским. «Несвоевременное» празднование Гоголем и Достоевским небесного Царства, Царства Божия на русской земле связано с непройденностью в их времена Россией — петербургской Россией — Крестного пути до конца. Такое празднование и обусловило любовь-ненависть наших классиков к Петербургу, лишь в малой степени соотносимую с божественной Любовью и Радостью.

Царство Божие на земле до срока, к которому звали Гоголь и Достоевский, ведёт к апокалипсису — концу прежнего мира. Надо полагать, апокалипсис был пережит, пройден и преодолен городом в ХХ веке. И блокада, будем надеяться, поставила в нём последнюю точку.

Ленинградской блокадой был завершен и Крестный путь Петербурга — во всяком случае, на определённом витке его исторического развития.

* * *

Многие блокадники после прорыва блокады видели свой город удивительно светлым.

Это был Петербург, переживший Распятие. Оно высвобождает свет души города, не подвластный воле врага. Свет Распятия и неизбежно следующего за ним Воскресения выражали в блокаду и сразу после неё ленинградские перспективы и архитектурные ансамбли, которые не посмел тронуть враг. Они говорили о творческой мощи, которую нёс в себе город и которую высвободило несчастье.

В этой связи вспоминаются слова академика Дмитрия Лихачёва: «…это поразительно, что во время блокады творческая сила людей особенно возрастала. Человек знал, что он умрёт, и, чтобы сохранилось хоть что-то, писались дневники, мемуары, архитекторы чертили фантастические здания, которые потом должны были быть построены. Художники, как Билибин, усиленно рисовали перед смертью, писали картины. В блокаду происходила усиленная творческая деятельность… но блокадой, этим поразительным феноменом культуры и умственной жизни, не интересуются… даже не знают, что было во время блокады создано. Ведь это же надо было “Золотую книгу блокады” написать» [2].

Петербургско-ленинградский архитектор Л.А. Ильин 11 декабря 1942 г. был смертельно ранен во время артобстрела на Невском проспекте. В своей книге «Прогулки по Ленинграду», написанной незадолго до гибели, он говорил о словно воскресшем городе: «До чего он был прекрасен в необыкновенную солнечную осень 1941 года — и до чего он великолепен в суровейшую зиму страшного 1942 года.

22–29–30 градусов Цельсия. В течение трёх месяцев — воздух, промёрзший насквозь, здания засыпаны снегом и стоят на белом ковре; на решётках, на украшениях, скульптурах, памятниках иглы инея в несколько сантиметров длины. Сквозь промёрзшую розово-золотистую мглу воздуха яркое солнце освещает лаконичные памятники Ленинграда, сообщая им аспект гигантских призраков. Всё лишено ненужных подробностей, всё смягчено в контурах, формах. Лаконический стиль города ещё удесятерён этим в сторону прекрасного. Северная Пальмира! Да, тот, кто жил эту зиму в Ленинграде — может этому определенно поверить, видя город в этом освещении зимнего солнечного дня, зимнего заката, долгой зимней лунной ночи при одной луне, без другого освещения. Город — монументальная сказка. Исаакий — розово-серое видение, улица Росси — как бы фарфор веджвуд, золотисто-розовый, над которым нежный, весь пронизанный морозом бархат голубого неба» [3].

А вот как описывают, по материалам музейных фондов Герценовского университета, своё возвращение в Ленинград блокадной поры герценовцы.

Людмила Феодосьевна Конончук, доцент кафедры английского языка (заметка в стенгазету, 1985 год):

«В августе 1941 года я оказалась в эвакуации. И по сей день два года, проведённые в Сибири, я считаю страшным периодом моей жизни. Меня снедали муки моральные. Я считала себя отступницей, предательницей родного города, и все мысли были о нём.

Как только в январе 1943 года была прорвана блокада Ленинграда, я добилась возвращения домой. Путь обратно был нелёгок. Близкие, друзья, встречные отговаривали меня: “Сумасшедшая, ведь там смерть!”.

В Кобоне, следующей остановке поезда после Тихвина, гремели зенитки, отгонявшие вражеские самолеты, а я пароходом по Ладоге прибыла, наконец, в Ленинград. Никогда я не забуду свой приезд. Я всегда считала и считаю, что Ленинград — самый красивый город в мире. Но никогда, ни до, ни после, я не видела его таким прекрасным. Августовский прохладный день был пасмурным. Притихшие улицы были малолюдны. Чёткие, подтянутые фигуры военных. Какая-то необыкновенная чистота. И суровая, возвышенная, величественная красота родного города.

Потом я узнала, что такое обстрелы и как нелёгок быт всё ещё блокадного Ленинграда, но ни на минуту не пожалела о своём шаге.

В течение полутора лет я работала в 36 отдельной запасной стрелковой дивизии Ленинградского фронта… Я работала полковым библиотекарем… Люди читали жадно, как будто хотели наверстать то, что упустили, будучи на передовой. Читали много поэзии, классиков и современных поэтов блокадного Ленинграда».

К. Старцев, кандидат филологических наук, член Союза журналистов СССР (6 января 1984 года):

«Когда я вышел на набережную Мойки и стал лицом к ограде, то был поражён необыкновенной красотой фасада института имени А.И. Герцена. Он был весь покрыт инеем и сказочно сверкал в этот солнечный день… Я не был студентом ЛГПИ, но попал в его здание, где был размещён госпиталь, осенью 1941 г. Тогда я не мог разглядеть этого прекрасного дворца: вместе с другими бойцами меня привезли сюда прямо с фронта. В бою под Новым Петергофом я получил тяжёлое ранение ноги, которое осложнилось газовой гангреной… Как говорили врачи, смерть могла наступить в любой момент…

И вот я шёл, — снова на обеих ногах! — смотрел на феерическую картину набережной Мойки с её волшебными, словно вылепленными из снега домами, решетками и деревьями. Февраль 42-го… Опираясь на тросточку, я прошёл по Невскому, мимо Адмиралтейства, через Неву. Видел застывшие в снегу троллейбусы, голодные очереди у булочных, детские саночки, на которых везли умерших… А рядом — вмёрзшие в невский лёд боевые корабли с нацеленными на врага орудиями…»

М.А. Тихомирова, музейный работник: «…их (художников блокадного города — прим. Авт.) было немало. Ведь и без прославленных монументов, без блеска золотых шпилей наш город был красив в те годы особой, одухотворённой красотой, непреодолимо привлекавшей художников, поэтов… Любовь к городу, гордость им, его традициями, его историей, его памятниками приобретали тогда силу и значение необычные» [4].

Трудно сказать, чего больше в этих описаниях города — особой его красоты, сдавленной в лапах врага, или предчувствия уже освободившейся красоты Петербурга…

Архитектор Л.А. Ильин утверждал: «Нет места для анализа, разум уступает место чувствам — видишь истинно прекрасное, где природа суровейшая, жесточайший мороз, едва переносимый, создали из архитектуры, из творений рук человеческих — нечто непередаваемое, нечто неописуемо прекрасное. Написать, нарисовать — нельзя. Можно запомнить и никогда уже не забыть — тем, кто имеет глаза. Но надо сказать, что в эту зиму, со всеми её ужасами, глаза разверзлись — все говорили: “Как прекрасен наш город!” И это прекрасное открывалось во время войны» [3. С. 20].

В 1945-м году Пасха пришлась на 6 мая, а День Победы — на 9-е. Дни Пасхи и Победы почти совпали. И это кажется совсем не случайным.

В блокаду Ленинград, несомненно, попал в жернова войны двух тоталитарных режимов. Но для ленинградцев и защитников города эта война была сражением за Родину.

Это было сражение под знаменем Христа. Причём даже для тех, кто об этом не думал. Всё дело в том, что в христианском историческом сознании Петербурга место ленинградской блокады оказалось связано с пиком петербургской Голгофы, Распятием и Воскресением города.

* * *

В ходе недавно завершившегося конкурса проектов нового музея Ленинградской блокады победила работа мастерской «Студии-44» Никиты Явейна.

В этом проекте нет даже намёка на изображение Креста или следующего за ним Света. В основе замысла — «кубическое мышление». Главная часть мемориала сложена из кубов на круглой лестничной платформе. И об этом приходится только пожалеть. Ведь мемориал будет воздвигнут на красивейшем широком мысу в излучине Невы, который украшает Смольный монастырь и его собор — прекрасные барочные творения Растрелли. Извивы линий барокко несомненно гармонируют с поэтическим изгибом реки на этом её участке. А вот кубы вряд ли могут способствовать гармонии…

Схожие кубы, как и четвероугольники, доминируют на немецком, обустроенном Германией, кладбище в Россошках под Волгоградом. Хотя в композицию открытого недавно и созданного по немецкому проекту мемориала на этом кладбище «Капелла мира» включены в соседствующих стелах кресты — православный восьмиконечный и четвероконечный протестантско-католический. Комплекс имеет четвероугольное основание, сдвиги-повороты которого (иначе говоря, вращение) имитируются выступами нижележащих, сдвинутых относительно него четвероугольников. Кресты западной и восточной церквей и одновременно разных родов являют собой часть памятника, символизирующего хрупкое единство вращающегося мира. Хрупкое, может быть, потому, что сдвигающаяся при вращении вселенная «Капеллы мира» составлена четвероугольными формами, а не имеет очертания древнего символа вечности и единства — круга, и стол переговоров между крестами Запада и Востока квадратный.

Но кресты в волгоградском мемориале играют важную роль. В проекте мастерской Никиты Явейна Крест или кресты не предусмотрены вообще.

Между тем, избранное для петербургского мемориала место было отмечено Крестом ещё в допетербургские времена. На мысу находился новгородский водской пятины Спасский погост с церковью Спаса Преображения.

И мои сожаления по поводу возведения «кубического» мемориала подогревает недавняя поездка в Волгоград…

Фантастические по мощи и выразительности фигуру и лик Матери-Родины на Мамаевом кургане нужно созерцать самим. Никакие, самые отличные фото-, кино-, видеоизображения не передают величия этого образа. Мать-Родина видна из многих точек города. Она высится в волгоградском небе, символизируя Род, не уничтоженный врагом.

Но меня больше всего поразил один ракурс великого образа, созданного Евгением Вучетичем. Во время поездки на такси словно в апокалиптическом дыму горящей волжской поймы (следствие ураганного ветра, раздувающего непогашенные костры туристов) я вдруг узрел на вершине кургана фантастический образ Матери-Родины с искаженным ужасом и гневом ликом и мечом в руке на фоне… небесно красивой белокаменной церкви «Всех святых, земле российской просиявших». Храм был возведён на Мамаевом кургане не столь давно и несколько в стороне от Матери-Родины. Но сейчас, на повороте машины, позволившем открыть новую точку зрения, эти два образа — не сдающегося Рода и чудесного храма — соединились в один, неразрывный. Этот образ говорил о Свете, ринувшем с неба… после мученической Голгофы нашей Родины.

Литература

1.​ The Guardian. 09.09.2016 http://inosmi.ru/social/20161226/238449367.html

2.​ Звезда. 2006. № 11. С. 16–17

3.​ Ильин Л.А. Прогулки по Ленинграду / Государственный музей истории Санкт-Петербурга. СПб., 2012. С. 19–20

4.​ С.-Петербургская панорама. 1993. № 1. С. 19

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

13 − два =