Седьмая глава из цикла «Мир в 2050 году» — о том, что пределы развития цивилизации были достигнуты ещё в 1970-х. Эту статью эколога Юрия Шевчука комментируют писатель Андрей Столяров.
Рубикон перейдён
По-моему, конец света уже состоялся, и мир продолжает жить по инерции, без смысла и будущего. Можно даже назвать дату, после которой прежний миропорядок осознал себя обречённым: 12 марта 1972 года. В тот день в Вашингтоне, в Смитсоновском институте, профессор Деннис Медоуз и его коллеги представили книгу «Пределы роста. Доклад Римскому клубу».
Основная мысль работы в том, что, если ещё примерно сто лет сохранятся тенденции роста в условиях конечной по своим масштабам планеты, человечество достигнет пределов демографической и экономической экспансии, и это приведёт систему в целом к неконтролируемому кризису и краху. Так всем нам впервые были поставлены математически обоснованные пределы.
Такой вывод шёл вразрез с превалирующей в мировой культуре ориентацией на бесконечный рост и казался лишь игрой ума, предупреждением об опасности, столь же далёкой, как остывание Солнца. Никто не хотел видеть, что «схлопывание» пространства уже началось, и пределы человечеством уже достигнуты. Но минул всего год, и понимание насущности конца нашей цивилизации овладело сознанием всей мыслящей элиты мира. Этому способствовали несколько событий.
В 1972 году во время Олимпиады в Мюнхене группа арабских террористов захватила израильских спортсменов. Немецкая полиция оказалась совершенно неподготовлена к подобным событиям, и при неудачной попытке освобождения все заложники погибли. Так европейцы впервые на своей земле столкнулись с терроризмом — врагом мировой цивилизации.
В 1973 году начался экономический спад.
Заканчивалась война США во Вьетнаме. Запад впервые понял, что управлять миром военной силой невозможно.
Фактически одновременно США стали свёртывать лунную программу. С тех пор ни один землянин больше не ступал на поверхность другого небесного тела.
И, наконец, произошла «война Судного дня» между арабскими государствами и Израилем. Арабы потерпели поражение и ввели эмбарго на продажу нефти Западу. Это была наглядная репетиция того, о чём говорил Медоуз. Цена нефти за месяц выросла с 2,9 доллара за баррель до 11. Бензин в США подорожал в четыре раза, но его всё равно не хватало, и было введено нормирование разового отпуска — не больше 20 литров. (После иранской «революции» аятоллы Хомейни цены на нефть вырастут ещё в два раза).
Топливный кризис сделал экономически рентабельными поставки дорогой нефти в Европу из Сибири. За пятилетку добыча нефти в СССР увеличилась в пять раз, и нефтяное изобилие поменяло всю жизнь страны. С тех пор доля экспорта советских, а позже российских машин и оборудования неуклонно падала, зато сырьевых ресурсов — росла. Советская, а затем постсоветская Россия прочно села на нефтяную иглу.
11 сентября 1973 года в Чили произошёл военный переворот. Последние надежды левой интеллигенции на демократический социализм погибли вместе с президентом Сальвадором Альенде.
В октябре того же года Римский клуб провёл в Токио встречу на тему «Глобальное видение человеческих проблем». В завершение встречи Манфред Зибкер и Йоши Кайм представили «Доклад в Токио», в котором содержались знаменательные слова:
«Есть основания предполагать, что кризисы в социально-экономической и политической областях произойдут даже раньше, чем мы достигнем физических пределов роста. Энергетический кризис — лишь первый из целой серии вполне предсказуемых событий. И если оставить в стороне случайные элементы, то главная причина кризисов не вызывает ни малейших сомнений: мир никогда уже не будет прежним».
В эти годы человечество преодолело предел экологической ёмкости Земли. Количество потребляемых природных ресурсов перешло порог, за которым началось необратимое истощение планеты. Этот конец света начался под финальный марш из фильма «Амаркорд», вышедшего на экраны в том же 1973-м. Этот фильм стал своего рода подведением итогов для последнего поколения европейцев, выросших в мире, у которого ещё было будущее.
Уроки истории
Этот кризис был далеко не первым в истории. Привычный для людей мир рушится примерно каждые полторы тысячи лет, и последующие выжившие поколения почти всё начинают заново.
Иерихон — самый известный город древности, хотя таких городов, вероятно, было много. Он был основан примерно в 8400 году до н.э. Каждые полторы тысячи лет он умирал вместе со своими истребляемыми жителями и затем возрождался снова. Первое возрождение Иерихона произошло около 6900 года до н.э. Тогда же в Ираке родилась культура Джармо, торговцы из Рас-Шамры (Угарита) освоили Средиземное море, на территории будущей Турции был построен гигантский мегаполис Чатал–Гуюк с типовыми коттеджами, канализацией, квартальной планировкой…
Через пятнадцать веков от этого мира остались развалины. На месте, где кипела жизнь, образовались пустыни. Опять начались «тёмные века».
А в 5400 году до н.э. постепенно начался новый подъём. Причём, похоже, по всей планете. Наконец, перестали таять ледники последнего великого оледенения — Валдайского. Климат стал ровным и теплым. Появились первые княжества в Средней Азии, были возведены первые мегалиты Европы и первые городки Камбоджи. Развивались культуры древнего Перу и древнего Китая.
А далее — опять конец цикла. Опять с окраин Ойкумены пришли орды варваров, опять горели дворцы, а на развалинах столиц пастухи пасли овец…
В 3900 году до н.э. мир вновь возродился. Теперь уже со знанием о прошлой катастрофе. В Шумере и Египте уже была письменность. Теперь люди были предупреждены об опасности. Но… это им не помогло.
В 2400 году до н.э., опять через полторы тысячи лет, мир пережил очередное рождение. В болотах Инда появилась цивилизация Мохенджо–Даро, в Великобритании перестроили Стоунхендж, в Китае на трон взошла династия Ся, в Ираке был основан Вавилон. Всем казалось, что уж на этот раз они избавятся от цикличности. Но все проходили один и тот же путь. Вождь варваров основывал княжество, его наследники резали соседей и захватывали их территории. Через тысячу лет княжество превращалось в бескрайнюю империю. В её столицу съезжались архитекторы и художники, строили из камня такое, что до сих пор вызывает восхищение. Все считали: этот мир – на века. Но именно в этот момент вечные империи обращались в ничто. Арийцы пасли коней на руинах мохенджо–дарских городов. На величественные китайские столицы надвигались голодные орды. Величественнее всех — в 1100 до н.э. — умирала египетская цивилизация.
Вслед за этим в истории человечества были ещё две главы — античная и наша собственная. Назову ещё даты: Древний Рим пал в 409 году н.э., за полтора тысячелетия до революции, уничтожившей Третий Рим, а Римская империя была окончательно упразднена в 476 году н.э. — за 1515 лет до того, как был крушения СССР. (Выражаю благодарность Илье Стогоffу за список этих исторических примеров.)
Непереносимость мысли о цикличности развития цивилизации родила различные линейные теории роста типа «хронологии Фоменко». Но от фактов не уйдёшь…
При этом каждый цикл уменьшал общие ресурсы планеты. Это правило не знает исключений. Если отступить ещё дальше в прошлое, мы увидим, как впервые удар по видовому разнообразию нанесли первобытные охотники, подготовив истреблением крупных зверей неолитическую революцию.
Человечество всегда задавало себе вопрос, который лучше всего сформулировал Артур Конан-Дойль: «Что же это значит, Ватсон? Каков смысл этого круга несчастий, насилия, ужаса? Должен же быть какой-то смысл, иначе получается, что нашим миром управляет случай, а это немыслимо. Так каков же смысл? Вот он, вечный вопрос, на который человеческий разум до сих пор не может дать ответа».
От Данилевского до Хантингтона
Как же учёные пытались определить смысл цикличности катастроф?
Первым выдвинул идею о необходимости катастроф для смены населения Земного шара Жорж Леопольд Кювье, а его последователи развили эту идею.
Катастрофы планетарного масштаба, такие как падение крупного метеорита, могут вызывать изменения флоры и фауны, как это было на границе мезозоя и кайнозоя — вымирание динозавров, массовое расселение птиц и млекопитающих, вытеснение голосеменных растений покрытосеменными.
Вероятно, что с такого же рода катастрофой связанно и Массовое пермское вымирание (неформально именуемое как «Великое вымирание», или как «Мать всех массовых вымираний»), которое сформировало рубеж, разделяющий пермский и триасовый геологические периоды, то есть палеозой и мезозой, примерно 251,4 миллиона лет назад. Тогда вымерло 96 процентов всех морских видов, и 70 процентов видов речных позвоночных. Катастрофа стала единственным известным массовым (83 процента) вымиранием насекомых.
В попытках объяснить смысл цикличности катастроф возникли теории, отрицающие возможность прогрессивного развития. Одна из них — концепция культурно-исторических типов развития общества. Её основоположник — русский социолог Николай Данилевский. Он подразделял все народы на «исторические» и «неисторические». «Неисторические народы» — это этнографический материал, тупиковые ветви в развитии общества. Они не в состоянии решать свою судьбу, выработать формы своей государственности и т.д. Поэтому они не в состоянии выработать свои культурно-исторические типы.
Право выработки своеобразных культурно-исторических типов принадлежит «историческим» народам. Данилевский насчитывал 13 «типов», или «самобытных цивилизаций»: египетский, китайский, ассиро-вавилонский (древнесемитский), индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, новосемитский (аравийский), романо-германский, перуанский. «Культурно-исторические типы» различаются по своеобразным сочетаниям четырёх основополагающих элементов: религиозного, культурного, политического и общественно-экономического.
Почти все культурно-исторические типы одноосновны. В них при сочетании элементов преобладает какой-то один: в европейском — религиозный, в греческом — культурный, в романо-германском — общественно-экономический. И лишь славянскому типу с его православием, культурной самобытностью, самодержавием и крестьянской общиной предначертано стать полным четырёхосновным культурно-историческим типом.
Для слияния народов в культурно-исторический тип необходимы языковая близость и осознание ими общности своей судьбы. Данилевский считал, что славянские народы находятся на пути создания своего культурно-исторического типа. Лидирующая роль в этом процессе принадлежит России. Таким образом, теория культурно-исторических типов Данилевского служила методологической основой славянофильской идеологии.
В западной социологии сторонники теории культурно-исторических типов — немецкий учёный Освальд Шпенглер и английский историк Арнольд Тойнби.
Шпенглер выделял восемь культурно-исторических типов: египетский, индийский, вавилонский, китайский, греко-римский, византийско-аравийский, культура майя, а также пробуждающаяся русско-сибирская культура. Каждый из этих типов развивается на основе собственного уникального «прафеномена», т.е. способа переживания жизни, подчиняется жёсткому биологическому ритму и проходит основные фазы развития — рождение и детство, молодость и зрелость, старость и «закат».
С точки зрения Арнольда Тойнби, объектом изучения науки могут быть человечество в целом или какие-либо конкретные, национально-государственные образования, или определённые культурно-исторические типы, которые он называет цивилизациями.
Цивилизации, по Тойнби, представляют собой некоторые единицы истории или целостные системы, в которых элементы соответствуют друг другу и влияют друг на друга. Цивилизации сопоставимы, сравнимы между собой, а также с примитивными обществами, которые ещё не достигли стадии цивилизации. Это позволяет исследователю использовать сравнительно-исторический метод. На основе определённых критериев исследователь может определить, как далеко те или иные цивилизации продвинулись вперёд, насколько они отстали от более развитых. На основании этого можно будет говорить о значении каждой отдельной цивилизации.
В качестве важнейшего критерия развития цивилизаций Тойнби называет реализацию ими конечной целевой установки. Концепция Тойнби представляет собой провиденциализм — учение о предопределении общественного развития. Тойнби выделяет шесть основных культурно-исторических типов:
1) первичные, обособленные цивилизации (египетская, андская);
2) первичные, необособленные цивилизации (шумерская, минойская, индская, шаньская, майя);
3) вторичные, дочерние цивилизации (вавилонская от шумерской, хеттская от шумерской, эллинистическая от минойской, сирийская от минойской, древнеиндийская от индийской, древнекитайская от шаньской, юкатанская от майя, мексиканская от майя;
4) третичные, дочерние цивилизации (православно-христианская, русская, западная, арабо-мусульманская, дальневосточно-японская);
5) застывшие цивилизации (эскимосская, кочевая, османская, спартанская);
6) неразвившиеся цивилизации (дальневосточно-христианская, дальнезападно-христианская).
При объяснении причин становления и развития цивилизаций Тойнби отвергал расовые теории и теории среды обитания. Решающая роль, по его мнению, принадлежит «Ответу» тех или иных народов на «Вызов», брошенный им обстоятельствами. Из этого следует, что серия последовательных ответов на последовательные вызовы должна истолковываться как проявление общественного роста. По мере роста всё меньше возникает вызовов, идущих из внешней среды, и всё больше появляется вызовов, рождённых внутри действующей системы или личности. Основной критерий роста —прогрессивное движение в направлении самоопределения. (Осталось только понять движущую силу этого стремления к самоопределению, самовыражению, самореализации и так далее.)
В рассуждениях всех этих учёных можно заметить определённую лакуну. Все авторы исходили из того, что их определение направления движения развития, прогресса общества — правильное. Но ведь для этого им вначале надо было бы дать ответ на вопрос «куда мы идём?». И в XIX, и в первой половине ХХ века вполне допустимым было бы определение прогресса «по Баневу» — как движение в ту сторону, где не топчут и не убивают, где на всех хватает ресурсов и все имеют возможность самореализации. Ну просто-таки «четвёртый сон Веры Павловны».
Однако сейчас мы понимаем, что такое положение дел не может продолжаться долго и приведёт к очередному витку катастрофического разрушения очагов цивилизации. Если же полностью расстаться с креационистскими убеждениями и решить, что человечество есть инструмент эволюции, созданный со сложной, но вполне постигаемой целью, тогда разницы между историческими и неисторическими народами не будет — каждый работает над общей задачей на своём месте, иногда конкурируя друг с другом. Как это, кстати, происходит во всех крупных корпорациях…
Как объединить наличие разных народов с наличием единой цели у человечества попробовал Фрэнсис Фукуяма. В книге «Конец истории и последний человек» он утверждает, что распространение в мире либеральной демократии западного образца свидетельствует о конечной точке социокультурной эволюции человечества и формировании окончательной формы правительства. В представлении Фукуямы, конец истории, однако, не означает конец событийной истории, но означает конец века идеологических противостояний, глобальных революций и войн, а вместе с ними — конец искусства и философии.
Фукуяма прямо указывает на то, что не является автором концепции «конца истории», а лишь продолжает развитие идей, основа которых была заложена Георгом Вильгельмом Фридрихом Гегелем, а затем получивших развитие в работах Карла Маркса и Александра Кожева.
Фукуяма прослеживает глубокой кризис авторитаризма, характерный для последних десятилетий, и всё более уверенное шествие либеральной демократии: «Человечество приближается к концу тысячелетия, и кризисы-близнецы авторитаризма и социалистического централизованного планирования оставили на ринге соревнования потенциально универсальных идеологий только одного участника: либеральную демократию, учение о личной свободе и суверенитете народа». Её воспринимает всё большее число стран, в то время как её критики не в состоянии предложить последовательную альтернативу.
Общество, которое стремится к процветанию или просто защищает свою независимость от технически более развитых государств, вынуждено вступить на путь модернизации. Хотя коммунистическое планирование из центра как будто предлагает альтернативный путь западной индустриализации, эта модель оказалась абсолютно неадекватной в условиях постиндустриальной экономики. Таким образом, в противоположность Марксу, логика экономического развития ведёт к крушению социализма и триумфу капитализма.
По мнению Фукуямы, помимо стремления к свободе другой движущей силой истории является жажда признания. Стремление к тому, чтобы окружающие признали их человеческое достоинство, изначально помогло людям не только преодолеть в себе простое животное начало, но и позволило рисковать своей жизнью в сражениях.
Привлекательность демократии связана не только с процветанием и личной свободой, но и с желанием быть признанным, равным друг другу. Важность этого фактора увеличивается с ходом прогресса и модернизации: «По мере того, как люди становятся богаче, образованнее, космополитичнее, они требуют признания своего статуса». В этом Фукуяма видит объяснение стремления к политической свободе, даже в условиях экономически успешных авторитарных режимов. Жажда к признанию — это «утраченное звено между либеральной экономикой и либеральной политикой».
Правда, как общество, основанное на свободе и равенстве, может обеспечить своим членам простор для стремления к превосходству, Фукуяма не объяснил, просто сказал, что это последнее противоречие — самое серьёзное из всех. В связи с этим он использует ницшеанское понятие «последнего человека» (или постисторического человека толпы), который ни во что не верит и ничего не признаёт, кроме своего комфорта, и который утратил способность испытывать благоговение.
Один из критиков Фукуямы — Сэмюэл Филлипс Хантингтон. Он, как и Фукуяма, не видит смысла в существовании человечества, кроме как в организации комфортабельной глобальной гостиницы на время всего пребывания на планете в ожидании Царствия Небесного. При этом Хантингтон находит довольно остроумное объяснение цикличности развития человеческих цивилизаций и фактического отсутствия прогресса в общественных отношениях, кроме, разумеется, замены форм прямой эксплуатации людей на все более эффективные.
Хантингтон утверждает, что географическое соседство цивилизаций нередко приводит к их противостоянию и даже конфликтам между ними. Эти конфликты обычно происходят на стыке или аморфно очерченных рубежах цивилизаций.
Сами цивилизации — это большие конгломераты стран, обладающие какими-либо общими определяющими признаками (культура, язык, религия и т.д.). Чаще всего основной определяющий признак — общность религии. Цивилизации, в отличие от стран, обычно существуют долгое время — как правило, более тысячелетия. Каждая цивилизация видит себя самым важным центром мира и представляет историю человечества соответственно этому пониманию.
Западная цивилизация возникла в VIII–IX веках н.э.. Она достигла своего зенита в начале XX века, оказав решающее влияние на все остальные цивилизации:
«Я полагаю, — пишет Хантингтон, — что в нарождающемся мире основным источником конфликтов будет уже не идеология и не экономика. Важнейшие границы, разделяющие человечество, и преобладающие источники конфликтов будут определяться культурой. Нация-государство останется главным действующим лицом в международных делах, но наиболее значимые конфликты глобальной политики будут разворачиваться между нациями и группами, принадлежащими к разным цивилизациям. Столкновение цивилизаций станет доминирующим фактором мировой политики. Линии разлома между цивилизациями — это и есть линии будущих фронтов».
В рассуждениях Хантингтона всё логично, за исключением основы: культура сама является производной от местности, сформировавшей этнос. Конфликты идут между экологическими комплексами (климатом, микроэлементным составом почвы и т.д.), люди — лишь реторты, в которых происходят химические реакции. Сила воли может погасить эти реакции, вызвав производство в организме людей иных химических элементов. Культура может помочь в оптимизации химизма организма. Но медицина это сделает надежнее.
Для иллюстрации тезиса обращусь к Курту Воннегуту:
«Есть у меня склонность — представлять себе человеческие существа в виде больших пластичных лабораторных баллонов, внутри которых происходят бурные химические реакции. Когда я был мальчиком, я встречал много людей с зобом. У этих несчастных землян так расперло щитовидную железу, как будто у них из глоток росла тыква. А для того, чтобы стать как все люди, им только надо было глотать ежедневно примерно около одной миллионной унции йода. Моя родная мать погубила свою нервную систему всякими химикалиями, которые будто бы помогали ей от бессонницы. Когда у меня скверное настроение, я глотаю малюсенькую пилюльку и сразу приободряюсь. И так далее. Вот почему, когда я описываю в романе какой-то персонаж, у меня появляется страшное искушение: сказать, что он ведёт себя так оттого, что съел или не съел в этот день микроскопическое количество того или иного химического вещества».
Хантингтон объясняет неизбежность столкновения цивилизаций так:
1) различия между цивилизациями не просто реальны, но наиболее существенны;
2) мир становится все более тесным;
3) «процессы экономической модернизации» и социальных изменений во всём мире размывают традиционную идентификацию людей + ослабевает роль нации-государства как источника идентификации;
4) господство Запада вызывает «рост цивилизационного самосознания» в незападных странах, «у которых достаточно стремления, воли, ресурсов, чтобы придать миру незападный облик»;
5) «культурные особенности и различия менее подвержены изменениям, чем экономические и политические, и вследствие этого их сложнее разрешить либо свести к компромиссу».
Особое значение Хантингтон придаёт национально-этническому, а ещё более религиозному фактору:
«В классовых и идеологических конфликтах ключевым был вопрос: “На чьей ты стороне?” И человек мог выбирать — на чьей он стороне, а также менять раз избранные позиции. В конфликте же цивилизаций вопрос ставится иначе: “Кто ты такой?” Речь идёт о том, что дано и не подлежит изменениям … Религия разделяет людей ещё более резко, чем этническая принадлежность. Человек может быть полуфранцузом и полуарабом, и даже гражданином обеих этих стран. Куда сложнее быть полукатоликом и полумусульманином».
Хантинттон делает вывод, прямо противоположный тезису Фукуямы об «очевидности» триумфа Запада и западной идеи: «…попытки Запада распространить свои ценности: демократию и либерализм — как общечеловеческие, сохранить военное превосходство и утвердить свои экономические интересы наталкиваются на сопротивление других цивилизаций». Сам тезис о возможности «универсальной цивилизации» — это западная идея, добавляет Хантингтон.
С его точки зрения, в ближайшей перспективе интересы Запада требуют укрепления своего единства, прежде всего сотрудничества с Европой, интеграции в западную цивилизацию Восточной Европы и Латинской Америки, расширение сотрудничества с Россией и Японией, урегулирование локальных межцивилизационных конфликтов, ограничение военной мощи конфуцианских и исламских стран, включая использование разногласий между ними, помощь странам других цивилизаций, симпатизирующих западным ценностям, и, наконец, укрепление международных организаций, поскольку в них доминируют западные страны.
И опять-таки, всё правильно, если не задать вопроса «а зачем всё это?».
Ещё ни одной цивилизации не удалось уберечься от разрушения варварскими ордами. Так почему же наша должна стать исключением? Цикл в полторы тысячи лет не прервётся, пока мы, наконец, не поймём, какого результата от нас хочет эволюция…
Чему учит Великая чума
Понятно, что цикл развития человечества не противоречит процессу нарастания энтропии. Понятно, что сам человек есть инструмент эволюции для наращивания энтропии. Вопрос в том, в каком масштабе перед нами стоит эта задача — рассеивание энергии в масштабах планеты или создание точки сингулярности во вселенском масштабе?
Кризисные явления в окружающей среде являются полезными либо нейтральными для процессов эволюции человечества до тех пор, пока они не влекут за собой заметное для интеллектуальной элиты сокращение степеней свободы в образе жизни, в поступках и в творчестве самой элиты.
Ближайший исторический аналог происходящих событий — Великая чума 1348 года, унёсшая до трети населения Европы и до половины населения стран Арабского мира. Историк Жорж Дюби так описывает последствия эпидемии:
«Города укрываются за цепью своих укреплений, замуровываются в крепостных стенах. Тех, кто по ночам пытается проникнуть в город, убивают. Или, наоборот, обезумевшие жители ищут спасения, сбиваясь в банды, рыскающие в окрестностях города. В любом случае, царил страх, жизнь замерла, между прошлым и будущим зиял разрыв. На период пятидесяти, шестидесяти лет, последовавших за эпидемией 1348 года и отмеченных рецидивами чумы, приходится один из немногих крупных переломов в истории нашей цивилизации. Из этого испытания Европа вышла с ощущением некоторого облегчения. Она была перенаселена. Демографическое равновесие было восстановлено. Благодаря обретённому благополучию художественное творчество не утратило своей жизненной силы. Но, в согласии со всем остальным, тон его стал другим. В искусство внезапно ворвались несхожие мотивы — мрачный интерес к смерти и тяга к развлекательности. Францисканский пафос с самого начала XIV века проник в образцы самого высокого искусства: Ассизские сцены распятия трагичны, они взывают к состраданию, являя взору мучимую пытками плоть. После эпидемии эта плоть скорее отдаёт мертвечиной, всем видом своего разложения и своим оскалом смерти подталкивая к погоне за радостями жизни».
Именно чума разрушила культуру Средневековья и подготовила Возрождение в Европе. Но та же чума, вызвавшая разрушение ирригационных систем и засоление почв на Востоке, принесла упадок утончённой цивилизации халифатов из сказок «Тысячи и одной ночи». На Востоке экологический кризис погасил неразвитые свободы интеллектуальных кругов и сменил просвещённых властителей на жестоких и жадных кочевников.
Справедливости ради стоит заметить, что чума нанесла завершающий удар, и кризис систем поливного земледелия к тому времени шёл уже около 150 лет. Но факт остаётся фактом: если на Западе степень свободы творчества не была затронута экологическим кризисом (очередная вспышка чумы 1666 года не помешала Ньютону работать над своими открытиями) и поэтому Запад путём внедрения технических новшеств смог избавиться, пусть временно, от кризисных явлений, — то исламский Восток не сумел решить технологическую задачу и стал жертвой опустынивания. Его население неуклонно сокращалось и лишь с приходом европейцев стало резко расти, что в наши дни вызвало новый, еще более жестокий кризис.
В Средние века исламский мир ответил на кризис опустынивания появлением работ Хамида аль-Газали (1058–1111), блестящего учёного, который создал основы суфизма и ортодоксального ислама, то есть решил проблемы не с помощью технологий, а с помощью религии, предпочтя с нуждой не бороться, а справляться. За счёт потери свободы для научной мысли, как оказалось в дальнейшем…
Угроза свободе поведения интеллектуальной части общества в этносоциальном аспекте, в первую очередь, проистекала, да и сейчас проистекает, от взаимовлияния других культур, иностранных обычаев, чужих стереотипов поведения — тут Хантингтон прав. Это вызвало резкий взлёт национализма: в XIX веке — в Европе, завершившийся созданием мононациональных государств, в XX веке — по всему миру, вызвавший распад колониальных империй.
Мы можем прогнозировать и в будущем дальнейшее стремление стран и народов к самоидентификации и отчуждению от соседей по планете. В то же время в мире присутствует феномен космополитизма, объясняющийся тем, что национальная ограниченность также угрожает свободе интеллектуальной элиты, и этого Хантигтон не учитывает. Можно сказать, что интеллектуалам всего мира важно иметь возможность в любой момент становиться из патриотов космополитами и наоборот.
Жан-Поль Сартр когда-то сказал: «Ад — это другие». Легко прослеживаемое направление развития человечества — бегство из этого ада. Оно идёт по двум направлениям — защита от чужаков и корпоратизация чужаков по единым, четко установленным правилам в единую корпоративную систему общества.
В итоге должно получиться общество, которое наилучшим образом прогрессирует для дальнейшего выполнения главной задачи эволюции – максимального ускорения процесса энтропии во Вселенной.
Комментирует писатель Андрей Столяров:
— Я бы не придавал слишком большого значения ни «пределам роста», ни исчерпанию «экологической вместимости» планеты Земля.
Все концепты такого рода предполагают, что количественный рост человечества будет быстрым и неуклонным. Однако история нашего времени показывает, что это не так. Как только уровень жизни в какой-либо стране повышается, рождаемость в ней падает — зачастую даже ниже простого воспроизводства. Пример тому — европейские страны, Россия, а также Южная Корея и даже Китай, где рост численности населения уже останавливается.
Это понятно. С повышением уровня жизни растёт «стоимость» детей (их содержания, образования, воспитания), а также появляется, помимо деторождения, множество других увлекательных социальных опций, которые вытесняют продолжение рода на периферию.
Уже сейчас становится очевидным, что баланс экологии и демографии через какое-то время будет достигнут.
Другое дело, что современный мир действительно находится в кризисе. Только кризис этот не арифметический (сугубо ресурсный), а мировоззренческий, экзистенциальный. И связан он с тем, что мы живём в период исторического транзита, когда происходит глобальная трансформация всей текущей реальности: прежний мир распадается, сквозь обломки его проступает новый цивилизационный пейзаж.
Или, иными словами, мы существуем в эпоху, когда наступает будущее.
Такие большие транзиты (фазовые переходы) уже известны истории. Однако в нынешней ситуации есть один принципиальный момент. В прежние периоды трансформаций, когда рушился весь старый мир, внутри него уже существовала некая новая трансценденция, некий метафизический оператор (образ будущего), который начинал сборку новой реальности.
В момент распада Античности (Римской империи) уже наличествовало христианство, и оно тут же начало сборку новой глобальной целостности — христианской цивилизации. Когда в период Реформации обрушился Католический мир, уже существовала доктрина протестантизма, и она тоже немедленно начала сборку новой протестантской цивилизации. Когда в результате Первой мировой войны (очередной фазовый переход) обрушился мир классического капитализма, уже существовали либеральная и социалистическая доктрины, и они — каждая в своем ареале — опять-таки начали сборку новых реальностей.
Иными словами, мир, пройдя эпилепсию хаоса, вновь обретал системную целостность.
В нынешнем фазовом переходе (от индустриализма к когнитивизму) такой трансценденции, такого метафизического оператора — нет. Зоны хаоса расширяются, старая реальность разваливается на глазах, соскальзывая в небытие, но до сих пор не проступила идея, способная начать сборку нового мира.
Образ будущего не возник.
Мы движемся в экзистенциальную пустоту.
Правда, существуют сейчас три проекта, претендующих на глобальную универсальность.
Американский проект предполагает, что весь мир следует переустроить по американскому образцу, а сама Америка (США) в этом случае образует его консолидирующий (управляющий) центр.
Европейский проект, в свою очередь, предлагает в качестве образца западноевропейскую «гражданскую, договорную цивилизацию», в этом случае Западная Европа предстанет как её основополагающая модель.
И, наконец, исламский проект, в противоположность американскому и европейскому, подразумевает, что роль глобального оператора в мире предназначен исполнить ислам, а основой будущей государственности должен стать шариат.
Замечу на всякий случай, что есть ещё мощный китайский проект, но он не обладает качествами универсальности. Китайцы не стремятся сделать весь мир китайским, они лишь добиваются для Китая статуса сверхдержавы. Это не универсальный, это национальный проект.
Таковыми же, то есть по сути национальными, являются проекты и некоторых других крупных стран – Бразилии, Индии, Японии и России.
И что же?
Американский проект в действительности не есть проект будущего. Это проект удержания настоящего, при котором США сохраняют свой статус единственного глобального лидера. А удержать настоящее не удавалось ещё никому.
Исламский проект — это проект возрождения прошлого, что, как ни странно, возможно, но лишь в локальных геополитических зонах. Да и то лишь на ограниченное, исторически ничтожное время.
А европейский проект, в общем, достаточно привлекательный, находится в перманентном кризисе, который никак не удаётся преодолеть.
Так что, в сущности — ничего.
Повторим: у нас нет образа будущего.
Нет идеи нового мира.
Нет оператора, который мог бы интегрировать распадающуюся реальность.
А это значит, что нынешний цивилизационный транзит может перерасти в глобальную катастрофу.
