Сегодня 95 лет со дня рождения классика нашей музыки. «Ваше благородие, госпожа удача…», «Капли датского короля пейте, кавалеры!», «Две вечных подруги — любовь и разлука…» — кто не знает этих мелодий?
Проверка на дороге
Мне было сказано быть к полудню. За четверть часа до назначенного срока я въехал на своей старенькой «шестёрке» в Сиверскую и приткнулся к обочине на указанной мне улочке.
Шварц прогуливался перед своим домом. В вязаной шерстяной кепке, какие носили в эпоху волюнтаризма и в видавшем виде плаще. Я знал: он живёт здесь, «вдали от шума городского», с шестидесятых годов, терпеть не может давать интервью, выступать, а уж тем более участвовать в модных тусовках. Художник должен заниматься творчеством — всё остальное от лукавого.
Я подошёл и представился. Шварц, прекрасный своей библейской седой красотой, посмотрел на меня очень внимательно — как мне показалось, даже придирчиво внимательно — и только потом ответил на приветствие.
— Не возражаете, если мы сперва немного погуляем? — спросил он.
И мы стали неспешно прохаживаться туда-сюда по асфальтовой дороге. Разговор складывался вполне интеллигентский — вроде обо всём и ни о чём. Но постепенно я начал замечать, что вопросы, которые мне задаёт Шварц, не так уж безобидны. Отвечая, надо было неминуемо обозначить своё отношение к тем или иным общественным и культурным событиям, а плюс к тому и к разным известным людям, даже если не знаком с ними лично. Это была проверка: кто ты таков, можно ли тебя пускать в дом, тем более для интервью?
— Тут одна журналистка, — Шварц назвал собкора одной из ведущих центральных газет, — дважды обещала приехать и дважды так и не приехала. Правда, оба раза позвонила, извинилась, что не успевает. Но разве так можно? Получается, на меня, хотя мы договорились раньше, у неё времени нет, а на других есть?
Я стал объяснять тяжкую долю собкора, который не принадлежит себе и круглые сутки зависит от московского начальства. Шварц терпеливо выслушал этот адвокатский монолог и подытожил:
— Значит, своих не продаём… — И затем, помолчав, добавил: — Ну что же, пойдёмте в дом.
Ваше благородие госпожа Мелодия
В тот раз я провёл у Шварца почти весь день. За столь высокую честь следовало благодарить хозяев, которые были рады свежему человеку. Тоня, всегда спокойная и немногословная жена Исаака Иосифовича, угощала гостя обильным обедом, а сам он потчевал такими же обильными рассказами о людях, с которыми ему довелось вместе работать и дружить, — о Дмитрии Шостаковиче и Иване Пырьеве, Акире Куросаве и Георгии Товстоногове, Булате Окуджаве и Александре Галиче, Михаиле Светлове и Натане Эйдельмане… Вспоминал смешное и грустное, озорное и трагическое.
Но о чём бы ни говорил, неизменно возвращался к музыке и «Жёлтым звёздам», своему последнему симфоническому произведению, посвящённому памяти Рауля Валленберга. Вскоре в Москве должна была состояться премьера этого концерта в исполнении Российского национального оркестра, и, по всему чувствовалось, Шварц очень волновался. Не только перед коллегами, слушателями, но и перед самой темой. А ещё — перед собственной музой, ведь чистую, «неприкладную», музыку он писал в основном в молодости.
«Жёлтые звезды» — кстати, это название, как признался сам Исаак Иосифович, подсказал ему «мудрый Горин» — родились после того, как Шварц прочитал воспоминания узницы Вильнюсского гетто и особенно тот эпизод, в котором описывалось, как на краю смерти обитатели гетто отмечали Пурим, самый весёлый иудейский праздник, с песнями и танцами. Но это был лишь один из немногих случаев, когда Шварц мог объяснить, каким образом рождается у него мелодия.
— Бог вкладывает её мне в душу, — сказал он. Сказал просто, как о чём-то обыденном, словно давая понять, что слушать Всевышнего — послушание, а не гордыня. — В моём понимании, мелодическое начало — основа основ и в балете, и в симфонии, и в популярной песне для кино. Я ежедневно слушаю или играю моих самых любимых — Баха, Моцарта, и эти «старики» для меня крайне современны!
Выходит, композиторы-классики, живи они в наше время, согласились бы работать в кино? Услышав мой вопрос, Шварц даже привскочил в кресле. В первый момент мне показалось, от моей бесцеремонности по отношению к великим. Но нет — такой поворот в разговоре ему очень даже понравился:
— Да! — вскрикнул он радостно. — Да! Да! Лично я уверен: большинство из них делали бы это с удовольствием! Чайковский, Мусоргский, Рахманинов — просто наверняка. Ведь это очень интересно! И к тому же не менее трудно. В прикладном жанре можно достичь многого. Вот ведь и Дмитрий Шостакович писал для кино.
Нам всем несказанно повезло. Творческая карьера молодого Шварца складывалась как нельзя успешно: его симфонические произведения исполняли лучшие дирижёры страны — Александр Гаук, Курт Зандерлинг, Арвид Янсонс, Карл Элиасберг, Эдуард Грикуров… Правда, с обоими балетами ему не посчастливилось. Один — «Страна чудес», с хореографией Леонида Якобсона, где главные роли исполняли Наталья Макарова и Валерий Панов, ставшие потом «невозвращенцами», — был вскоре снят с репертуара. А другой — «Накануне», по повести Тургенева, — запретили по требованию… супруги тогдашнего посла Турции; ей не понравилось, что в спектакле «некорректно обошлись с поверженным турецким знаменем». Впрочем, тогда такие «неудачи» были в порядке вещей, и не только в мире музыки…
— Но тут, — Шварц, изумительный рассказчик, выдержал эффектную паузу, — мне, никому тогда не известному молодому композитору, вдруг решил поручить ответственнейшую работу сам Товстоногов! Предложил написать музыку к спектаклю «Идиот». И потом он принял её, и тем самым определил мою судьбу. Именно Георгий Александрович был первым режиссёром, который дал мне ощутить, что это такое — работать для театра и кино. Так я и стал композитором прикладного жанра. И никогда этого не стеснялся. Хотя мои коллеги говорили: «Что ты так себя обедняешь?» Нет, я никогда себя не обеднял.
Урок вечности
Через несколько дней я вновь приехал в Сиверскую – вычитывать готовое, как мне казалось, интервью. И был обласкан пуще прежнего. До того самого момента, когда Шварц сел читать привезённый текст.
Боже, что тут началось! Крик стоял такой, что я боялся, сейчас сбежится весь посёлок. Половина того, что он сам наговорил мне на диктофон, теперь Шварцу категорически не нравилось. Слова, фразы, целые абзацы перелетали с места на место, что-то вычёркивалось, потом опять вписывалось и опять вычёркивалось, чтобы потом снова быть вписанным, но уже в измененном виде. За два с лишним часа этой бешеной работы на всём тексте не осталось ни одного живого места. Я был совершенно уничтожен и в каком-то полуобморочном состоянии начал догадываться, на каком нерве, с какими муками рождается по-гениальному лёгкая, воздушная музыка Шварца.
Сам он сидел вконец измочаленный, из последних сил стараясь найти, что ещё надо исправить в нашем интервью. И вдруг — нашёл! Вот она, реплика журналиста по поводу того, что «на киностудиях страны ходили легенды о требовательности Шварца к самому себе, и многие режиссёры его откровенно боялись»:
— Да, я знаю, это было так! Но вычеркните, вычеркните эту фразу!
Фразу было жаль, но я вычеркнул её уже почти спокойно. Мне, наконец, открылось самое важное: Шварц, по-настоящему великий композитор, думал не о минутной славе мелькания в газетах и на телевидении, он заботился о вечном. И он хотел предстать перед читателями таким, каким обязан быть Артист — всегда соответствующим своему таланту. Публике нужно видеть и слышать результат, а то, как он достигается, должно оставаться за кадром. Главное — мелодия, будь то музыка, стихи, роман или театральная роль. И в этой мелодии, больше ни в чём, — сам автор.
Наше досье
Долгие годы Исаак Шварц и Булат Окуджава были не только соавторами, но и близкими друзьями. Познакомились они давно, ещё в начале шестидесятых. А потом была первая совместная работа, когда для фильма «Женя, Женечка и “катюша”» Шварц написал на стихи Окуджавы музыку, и родилась песня «Капли датского короля». Первая из их тридцати с лишним песен.
Часто в различных интервью Булата Окуджаву спрашивали: «Как вы работаете со Шварцем?» И всякий раз поэт отвечал на этот вопрос со всей обстоятельностью:
«Видите ли, он человек удивительный. Потому что был такой период в моей жизни, когда композиторы меня терпеть не могли. Ну, не все, может быть. Но основная масса. Потом, когда выяснилось, что я не композитор, и я не помеха, так сказать, как-то все успокоились. Но Шварц один из очень немногих композиторов, который сумел меня оценить не с точки зрения моего музыкального искусства, а просто он увидел в этом нечто целое такое, какой-то жанр, который нельзя расчленять на составные части: всё это воспринимается в совокупности, вместе, всё это стихи, которые исполняются под аккомпанемент, это нечто совсем другое. А потом у Шварца есть какие-то струны в душе, которые совпадают с моими струнами, и нам очень легко работать. Очень легко работать. Хотя он очень большой привереда, и придирается к стихам, и капризничает так же, как я. Всё это есть. Но, в общем, мы работаем очень дружно, понимая друг друга с полуслова. Это очень важно. Потом видите, какая вещь: на мои стихи пытались писать профессиональные композиторы, и каждый писал замечательную музыку, но, к сожалению, эта музыка не всегда совпадала со стихами, и потому это всё пропадало. Тут я не виноват совершенно ни в чём».
«Композитор Шварц — мой друг, я к нему пристрастен, поэтому я не могу быть в достаточной степени объективным и не буду распространяться. Просто я его люблю очень, и, видимо, он меня тоже. И у нас получается с ним этот союз иногда, когда нам предлагают работу в кино, в театре, когда у нас не получается. Я не скажу, что он лёгкий человек в работе, нет, нет, нет… Но, во всяком случае, он человек, который понимает и уважает поэзию, в отличие от многих других композиторов».
