Сегодня исполняется 220 лет со дня рождения лицеиста первого выпуска, члена тайного общества «Союз благоденствия», одного из ближайших друзей Пушкина — Ивана Ивановича Пущина.
Все мы со школьной парты помним эти летящие, такие по-дружески нежные строки: «Мой первый друг, мой друг бесценный!..». Но это далеко не единственное свидетельство близких отношений двух лицеистов. В фонде Президентской библиотеки имеются электронные копии редких изданий на эту тему: это «Записки И.И. Пущина о Пушкине» 1907 года выпуска (книга представлена на портале Библиотеки), «“Записки о Пушкине” И.И. Пущин» (1925) и «Письма Г.С. Батенькова, И.И. Пущина и Э.Г. Толля» (1936) — c последними двумя книгами можно ознакомиться в электронных читальных залах Президентской библиотеки.
Записки Пущина созданы в 1858 году по настоянию Евгения Якушкина, известного юриста, этнографа, библиографа. Евгений был младшим сыном декабриста Ивана Якушкина, записывавшего ещё в 1853 году в Сибири устные рассказы Пущина. Непосредственным поводом к написанию «Записок» Пущина послужило появление в 1855 году «Материалов» Павла Анненкова, в которых политические взгляды поэта и его связи с декабристским движением почти не освещались. Сделано это было как по цензурным условиям, так и по свойственному Анненкову убеждению, что эти взгляды были случайными. Но в действительности это далеко не так. «Если Пущин и колебался принять Пушкина в тайное общество, то нет никакого сомнения, что его беседы поддерживали в поэте тот образ мыслей, который высказывался в его стихотворениях и готовил ему скорую ссылку. Такое же влияние должна была иметь самая жизнь Пущина», — читаем в предисловии к «Запискам».
…Впервые Пущина и Пушкина сблизил экзамен, который принимали у будущих лицеистов на министерском уровне. «У меня разбежались глаза: кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся, — вспоминал Пущин в своих «Записках», — глядел на всех и никого не видал. Вошёл какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. Я слышу: Ал. Пушкин! — выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда».
«Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочёл, о чём мы и не слыхали, всё, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, — писал позже о лицейских годах сосед Пушкина по лицейской «келье» Иван Пущин. — Обстановка Пушкина в отцовском доме и у дяди, в кругу литераторов, помимо природных его дарований, ускорила его образование, но нисколько не сделала его заносчивым, — признак доброй почвы. Всё научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие — бывали столкновения, очень неловкие. Как после этого понять сочетание разных внутренних наших двигателей!»
«Двигатели» эти, однако, имели общую природу. Пущин, как и Пушкин, с иронией относился к своему камер-юнкерству и так и не стяжал званий и чинов. Выйдя из лицея, он поступил в гвардейскую конную артиллерию, но недолго оставался на военной службе. Однажды во дворце на выходе великий князь Михаил Павлович резко заметил ему, что у него не по форме завязан темляк на сабле. Пущин тотчас же подал прошение об отставке — об этом сообщает в предисловии к «Запискам И.И. Пущина о Пушкине» Евгений Якушкин.
Чтобы показать, что любая служба государству и народу не унизительна, выпускник Императорского лицея Пущин решил занять низшую полицейскую должность — квартального надзирателя. Это возмутило его родных, сестра на коленях убеждала его отказаться от подобного намерения. Он внял просьбам и, вместо полицейской должности, заступил на место судьи в Уголовном департаменте Московского надворного суда. Судья Пущин твёрдо стоял на страже закона. На его повседневное отправление правосудия многие смотрели как на гражданский подвиг.
Вступивший по окончании лицея в тайное общество «Союз благоденствия» Иван Пущин встретил 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. И судя по рассказам очевидцев, он один из немногих сохранил присутствие духа. «Когда конно-пионерный эскадрон, получивший приказание занять Английскую набережную, пустился рысью между каре московского полка и Сенатом, солдаты, думая, что конно-пионеры идут в атаку, открыли по ним огонь, — пишет в предисловии к “Запискам” Якушкин. — Офицеры, видевшие, что это не атака, кричали солдатам, чтобы они перестали стрелять, но те не прекращали огня, так как выстрелы заглушали отдаваемые приказания. Один Пущин нашёлся в эту минуту. Он закричал барабанщику: „бей отбой“; барабанщик ударил отбой, и стрельба прекратилась. Пущин оставил площадь одним из последних; бывший на нём плащ его деда, адмирала Пущина, был пробит во многих местах картечью»
А потом были арест, Петропавловская крепость, тягостное ожидание приговора, по которому казнь была заменена ссылкой в сибирские рудники… И долгий путь в Сибирь, к месту отбывания наказания.
В декабре 1827 года (это уже сведения из «Писем Г.С. Батенькова, И.И. Пущина и Э.Г. Толля», электронная копия которых имеется в фонде Президентской библиотеки) Пущин писал из Иркутска отцу: «Мы выехали дальше на обывательских лошадях с жандармами и частным приставом, который так добр, что на ночь позволяет нам снимать цепи, что мы делаем с осторожностью, ибо за этими людьми присматривают, и всякое добро может им сделать неприятность»
Многое говорят о ссыльном строки письма сыну первого директора Царскосельского лицея Е.А. Энгельгардту в марте 1830 года из Читы: «Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что, каково бы ни было моё положение, я буду уметь его твердо переносить и всегда найду в себе такие утешения, которых никакая человеческая сила не в состоянии меня лишить. Я много уже перенёс и ещё больше предстоит в будущем, если Богу угодно будет продлить надрезанную мою жизнь; но всё это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века».