Пушкин-историк — одна из самых противоречивых тем в пушкиниане. И в основном из-за того, что он так и не создал исторический труд о первом российском императоре. Не успел? А может, не смог?..
Под сенью Царскосельского парка
В тёплый июльский день 1831 года в Царском Селе на дорожках парка повстречались две супружеские пары: Николай Павлович, прогуливавшийся с Александрой Фёдоровной, и Александр Сергеевич, который вёл под руку Наталию Николаевну. Царь и поэт.
После приветствий с одной стороны и почтительных поклонов с другой завязалась беседа. Фрейлина императрицы Александра Смирнова-Россет в своих воспоминаниях запечатлела эту сцену так:
«Государь сказал Пушкину:
— Мне бы хотелось, чтоб Король Нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме.
Пушкин ответил:
— Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники.
Государь рассмеялся и сказал:
— Я согласен, а покамест назначаю тебя его историком и даю позволение работать в тайных архивах»
Поэт хотел этой должности. Во-первых, пост придворного историографа считался почётным: его прославил скончавшийся за пять лет до того Николай Карамзин. Во-вторых, карамзинскую «Историю Государства Российского», первые восемь томов которой вышли в 1815 году, читала вся Россия — тираж, три тысячи экземпляров, раскупили в один месяц; а значит, можно было ожидать, что и пушкинской «Истории Петра Великого» будет уготована не менее блестящая слава. Наконец, в-третьих, получить доступ в архивы — перспектива крайне заманчивая для любого литератора, ведь история в России всегда была одной из главных государственных тайн.
Со своей стороны, и Николай I был не прочь определить Пушкина на службу: таким образом друг многих декабристов, автор чересчур вольных, а иногда и чересчур фривольных стихов становился ещё более зависимым.
Судя по всему, та встреча в Царскосельском парке не была случайной, и уж вовсе не случайным оказался разговор о возможности будущей пушкинской службы. Надо думать, императора проинформировали о желании поэта стать историографом, а того, о готовности государя это желание удовлетворить. Остаётся только гадать, кто выступил в этой истории добрым посредником. Может быть, Жуковский — воспитатель наследника, всегда благоволивший своему младшему собрату по перу?..
Трагическая нестыковка
Новый историограф работал старательно. Изучал мемуары послов, аккредитованных в России в первой четверти XVIII века, письма, записки того времени, бесчисленные указы самого Петра I… С особым пристрастием штудировал дело царевича Алексея Петровича…
Листы с выписками все росли. Но и размышлений по поводу прочитанного было немало. И размышления эти никак не стыковались с теми представлениями о первом российском императоре, которые начали складываться ещё сразу после его кончины и продолжали крепнуть на протяжении сперва почти всего XVIII, а затем и первой четверти XIX века.
«Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или, по крайней мере, для будущего, — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика». Эта запись стала едва ли не главным тезисом в той оценке, которую Пушкин вынес Петру. Но как совместить такой тезис с легендой о царе-герое, царе-реформаторе, царе-европейце, давно превратившемся благодаря официальной самодержавной идеологии в полубога, — это было совершенно непонятно. Тем более с восшествием на престол Николая I культ Петра насаждался с особым тщанием. Сам царь говорил: «Лицо императора Петра Великого должно быть предметом благоговения и любви».
От историографа Пушкина ожидали описание жизни, полное именно «благоговения и любви», а ему в изучаемых документах открылось совсем другое — беспощадный фанатик, убивший собственного сына, диктатор, под горячую руку отправлявший на лютую казнь даже своих ближайших сподвижников, тиран, за время правления которого исчезли сотни тысяч русских людей (одни погибли, другие разбежались по лесам) и только на строительстве Петербурга сгинули десятки тысяч…
Уже в 1833-м, спустя всего два года после получения должности, Пушкин обратился к начальству с просьбой о длительном отпуске. «Путешествие нужно мне нравственно и физически», — признавался Александр Сергеевич в частном письме. Потому что писать правду было нельзя, а неправду — невозможно.
В итоге «История Петра I» так и осталась лишь в подготовительных текстах. Даже «Арап Петра Великого», начатый в конце 1820-х годов с такой любовью, так и не был продолжен.
«Кумир», «державец», «истукан»…
И всё-таки образ первого российского императора в творчестве Пушкина появился. Правда, не в исторических трудах и не в прозаических, а в поэтических.
Сначала — в «Полтаве». Там Пётр возникает в полный рост лишь в сцене Полтавской битвы, но зато каков! Откуда-то свыше раздаётся его «вдохновенный глас», сам он — «толпой любимцев окруженный», «весь как божия гроза», «могущ и радостен как бой»… А после битвы — «и горд, и ясен, и славы полон взор его», «и царский пир его прекрасен», «и славных пленников ласкает, и за учителей своих заздравный кубок подымает». Короче, царь-герой, действительно полубог — храбрый, любимый своими и ненавидимый, но уважаемый врагами, великодушный к пленникам… Тот самый Пётр, которого и будет ждать Николай I, назначив Пушкина историографом.
Однако — не дождётся. «Полтава» была написана в 1828-м, ещё за три года до поступления поэта на службу, когда Пушкин представлял себе Петра таким же идеологизированным мифом, как и большинство других. Более того, изначально Александр Сергеевич испытывал к Петру самые добрые чувства. Ведь пушкинский прадед Абрам Ганнибал был сподвижником монарха, который, получив в подарок похищенного турками сына абиссинского эмира, воспитал чернокожего мальчика, дал ему образование и, судя по преданиям, очень любил.
А вот каков Пётр — точнее, монумент Петра — в «Медном всаднике», написанном уже в 1833 году, когда государев историограф успел поработать в архивах. Тут эпитеты совсем иные: дважды автор называет императора «кумир на бронзовом коне», затем — «державец полумира» и, наконец, — «горделивый истукан».
Заглянем в «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Даля. «Кумир — изображение, изваяние языческого божества; идол, истукан или болван». «Державец — правитель, местный начальник. Жил-был татарский державец (сказка), владетель, хан, султан», то есть нечто уничижительное в сравнении с тем, что значит «державный — верховновластный, владетельный; или сильный, могущественный, властный, власть держащий».
Если вспомнить хрестоматийные 49 строк из вступления к поэме, начинающиеся словами «Люблю тебя, Петра творенье…» и описывающие великолепие Петербурга, получается странная вещь: величайшим созданием Петра I поэт восхищён и преклоняется перед ним, а вот к самому творцу северной столицы испытывает чувства далеко не восторженные. Сверх того, главный герой поэмы, «злобно задрожав», с угрозой шепчет этому «кумиру на бронзовом коне»: «Ужо тебе!..»
Не случайно Дмитрий Мережковский назвал «Медный всадник» «самым революционным из всех произведений Пушкина». Потому что «под видом хвалы тут ставится дерзновенный вопрос о том, “…чьей волей роковой / Над морем город основался”, — обо всём “петербургском периоде русской истории”» И нет ничего удивительного, что Николай I запретил печатать поэму. Она была издана Василием Жуковским уже после гибели автора, да и то с купюрами.
…Художник и власть — старая тема. И чаще всего трагическая. Александр Пушкин — не исключение. Не только «Медный всадник», но и многие другие произведения родоначальника нашей современной литературы не были опубликованы при его жизни. Современный исследователь Юрий Дружников, одним из первых попытавшийся взглянуть на Пушкина без монархических или советских идеологических предвзятостей, подсчитал: эта горькая участь постигла 77 процентов пушкинских стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес и 76 процентов романов и повестей.
