Так уж совпало: в субботу исполнилось 77 лет со дня начала ленинградской блокады, а неделей раньше — 70 лет со дня смерти Андрея Жданова, который в те блокадные дни руководил Ленинградом.
В полдень 22 июня, сразу после выступления Вячеслава Молотова, заявившего о нападении Германии на СССР, миллионы советских людей поспешили к месту своей учёбы или работы, в военкоматы. И только один из очень немногих, Андрей Александрович Жданов, никуда не спешил. Секретарь ЦК, второй человек в партии, замещавший Сталина при его отъездах из Москвы, и одновременно первый секретарь Ленинградского горкома и обкома ВКП(б), он сидел на берегу Чёрного моря и ждал…
За три дня до этого Жданов — на протяжении всего июня единственный среди высшего руководства страны — ушёл в очередной отпуск. Причём отправился не по соседству в Подмосковье, а в Сочи. Почему для Жданова было сделано исключение, — непонятно.
Зато нетрудно догадаться, какой у моря погоды ждал этот человек. Как заместитель вождя по Секретариату ЦК, он должен был ехать в Москву. Но как партийный руководитель второго по численности и значимости города страны, обязан был отправляться в Ленинград.
Теперь в Сочи он, надо полагать, выжидал, куда ему прикажут ехать. Сам, без разрешения Хозяина, вернуться в Москву Жданов явно опасался, а ехать в Ленинград не хотел. Работа в Кремле была не просто престижнее, там находились все высшие рычаги управления, а значит, отсутствуя там, он мог реально проиграть своим заклятым врагам Лаврентию Берии и Георгию Маленкову в борьбе за власть. Кроме того, если, неровен час, что случится со Сталиным, находясь в Москве, можно было сразу со второй ступеньки партийной лестницы перескочить на первую. Смольный же не сулил ничего, кроме опасности, потому что оборона Ленинграда — громадный, самостоятельный и очень рискованный участок работы, на котором запросто можно было свернуть себе шею.
Конечно, всё это лишь предположения. Но они во многом объясняют дальнейшее. И то, почему в итоге Жданов появился именно в Ленинграде да к тому же только 27 июня. И то, почему, по приезде «у Жданова произошёл нервный срыв, он не мог работать, появляться на людях и был изолирован в личном бункере, а руководство обороной перешло к Кузнецову» [3. С. 165], второму секретарю Ленинградского горкома.
Не случайно, когда Даниил Гранин уже в 1978 году расспрашивал Алексея Косыгина о блокаде, тот «…ни разу не помянул Жданова, ни по какому поводу» [1. С. 126]. Судя по всему, критиковать одного из высших партфункционеров, пусть даже давних времён, Косыгин считал для себя непозволительным, а сказать о Жданове что-либо положительное ему было нечего.
***
В директиве Главному Командованию войсками Северо-Западного направления, подписанной 17 августа 1941 года, в частности, говорилось: «Ставка не может мириться с настроениями обречённости и невозможности предпринять решительные шаги, с разговорами о том, что уже всё сделано и ничего больше сделать невозможно» [6. Т. 1. С. 58].
Ещё через пять дней состоялся первый крупный разговор Сталина с Андреем Ждановым и командующим Северо-Западным направлением Климентом Ворошиловым. Речь шла о конкретных вопросах, но, по большому счёту, Сталин был крайне раздражён пассивностью обоих руководителей, их неспособностью хотя бы более или менее эффективно противостоять противнику и попытками ввести Кремль в заблуждение относительно быстро изменяющейся обстановки.
В ответ Жданов и Ворошилов во всём соглашались, уверяли, что делается всё возможное, даже просили прощения, ссылаясь на перегруженность работой. Но и после этого ничего в характере их деятельности не изменилось. Относительная стабилизация в обороне Ленинграда наступила только после того, как в конце августа в городе побывала большая комиссия во главе с Молотовым, а затем, 10 сентября, должность командующего фронтом, по распоряжению Ставки, занял Георгий Жуков.
В преддверии и накануне начала блокады, когда Москва ещё не подключилась по-настоящему к ленинградским проблемам, Жданов допустил ряд серьёзнейших провалов.
Несмотря на то, что темпы немецкого наступления были очевидны и не имелось никаких реальных мер, чтобы остановить врага на дальних подступах к Ленинграду, эвакуация мирного населения из города осуществлялась, мягко говоря, весьма странно. В приказном порядке город покидали только работники ряда предприятий и учреждений, перебазируемых вглубь страны, да те, кто подлежал административному выселению — немцы, финны и прочие «политически неблагонадёжные». «…Выезд из города по личной инициативе был запрещён…», — свидетельствовал Дмитрий Лихачёв [5. С. 297].
Кроме того, организованно вывозили детей. Но значительную часть из них почему-то направляли не в глубокий тыл, на восток, а в районы Ленинградской области, навстречу частям вермахта. Это продолжали делать даже тогда, когда противник, выйдя на дальние подступы к Ленинграду, принялся бомбить железнодорожные пути, связывающие город со страной. Более того, так называемая ближняя эвакуация детей упорно осуществлялась уже одновременно с реэвакуацией, в ходе которой воспитательницы вместе с детскими яслями и садами, а также школьниками младших классов под обстрелами и бомбёжками стремились как можно скорее вернуться домой.
После войны некоторые мемуаристы пытались уверить читателя, будто «всех ребят, которые были так поспешно вывезены не в тыл страны, а ближе к фронту, удалось обратно перевезти в Ленинград» [7. С. 63]. Однако на самом деле это не так. Немало детей было ранено или погибло, а кто-то так и остался на оккупированной территории. Никаких конкретных данных о маленьких ленинградцах, раненных, погибших и оказавшихся в захваченных врагом районах, нет.
В результате, когда 8 сентября замкнулось кольцо блокады, в Ленинграде оставались 2 миллиона 457 тысяч мирных граждан, всего на 355 тысяч меньше, чем к началу войны [6. Т. 2. С. 34]. Причём около половины оставшихся нигде не работали, и каждый пятый был ребёнком…
До войны Ленинград снабжался продовольствием, что называется, с колёс. Никакого существенного энзе в городе не было. К 22 июня 1941 года «…запасы на ленинградских базах составляли: муки, включая зерно портовых элеваторов, предназначенное для экспорта, — на 52 дня, круп — на 89, мяса — на 38, масла животного — на 47, масла растительного — на 29 [4. С. 127].
Рядовые ленинградцы, конечно, не могли знать этих цифр, которые являлись гостайной. Но наученные горьким опытом недавней войны с Финляндией, когда — особенно поначалу — на продуктовом рынке города царил настоящий хаос, они сразу бросились скупать в магазинах сахар, соль, бакалейные товары, консервы, шоколад… Казалось бы, и властям города житейская логика подсказывала необходимость принятия всех мер для скорейшего создания в городе продовольственных ресурсов. Однако этого сделано не было. Наоборот, упускались возможности, которые предоставлял случай, и щедро тратилось то, что имели.
Ещё в первые недели войны Жданову доложили, что в Ленинград повернули эшелоны с продуктами, направлявшиеся в Германию по договору 1939 года, однако он распорядился их не принимать. А после того как противник, захватив Прибалтику, вторгся в Псковскую и Новгородскую области, все спасённые материальные ценности, в том числе около 3 миллиона пудов зерна, при молчаливом согласии ленинградского руководства были направлены на восток в обход города. Плюс ко всему в течение лета из Ленинграда не раз вывозились продукты для эвакуированных в отдалённые местности детей. Так, лишь 7 августа — за месяц до начала блокады — в Кировскую область было отгружено 30 т сахара, 11 т масла и тонны других продуктов [4. С. 91].
До самого конца лета в Ленинграде даже по карточкам можно было питаться вполне сносно: ежедневно хлеб отпускался рабочим и инженерам по 800 граммов, служащим — по 600, детям и иждивенцам — по 400. И это не считая других видов продуктов. К тому же и в июле, и в августе магазины свободно торговали продуктами по завышенным, так называемым коммерческим ценам. А со 2 августа, по решению Ленгорсовета, открылись две продовольственные базы, на которых продавались «подарки бойцам», «с этих баз управлению продторгами Ленинграда разрешалось продать до 200 т высококалорийных продуктов — шоколада, какао, шоколадных конфет…» [4. С. 128–129].
Известный ленинградский педагог Владислав Евгеньев-Максимов после первой самой страшной блокадной зимы, уже в эвакуации, вспоминал: «В октябре <1941 года> уже весьма ощутительным образом почувствовался, а в ноябре уже форменным образом начал свирепствовать голод. До сих пор мне не вполне ясны причины его быстрого наступления. Столько ведь говорилось о том, что Ленинград снабжён продуктами питания в изобилии, что этих продуктов хватит на несколько лет…» [2. С. 113].
От разговоров к делу власть перешла лишь с началом блокады. Причём возглавляли эту работу москвичи: сначала Дмитрий Павлов — уполномоченный ГКО по продовольственному снабжению войск Ленинградского фронта и населения Ленинграда (сентябрь 1941-го — январь 1942-го), а затем Алексей Косыгин — уполномоченный ГКО в Ленинграде (январь — июль 1942-го).
…В послевоенной литературе провалы, допущенные летом 1941 года при эвакуации мирного населения, в том числе детей, а также необеспеченности запасов продовольствия, называли всего лишь ошибками, вполне закономерными при тех обстоятельствах. На самом деле, это было преступление, за которое Ленинград расплатился миллионом жизней. И ответственность за это преступление должен был нести прежде всего Жданов как главный руководитель города.
***
Жданов постоянно шёл за событиями, даже не пытаясь их предусмотреть, тем более предупредить. «Всплески <его> активности происходили, как правило, после нелицеприятного общения со Сталиным, особенно в августе и осенью 1941 г.», — отмечает современный историк ленинградской блокады Никита Ломагин [6. Т. 1. С. 85–86].
То же самое происходило и в дальнейшем. После того, как генерал Жуков, которому за 27 суток пребывания в Ленинграде удалось стабилизировать военное положение у стен города, был переведён обратно в Москву, «власть… вернулась к нерешительному и малоинициативному… Жданову, который, очевидно, осенью–зимой 1941–1942 гг. ею тяготился» [6. Т. 1. С. 95]. Уже в 1943 году начальник Ленинградского УНКВД Пётр Кубаткин доносил заместителю наркома внутренних дел Всеволоду Меркулову: «Основной охраняемый в связи с плохим состоянием здоровья часто выезжает на дачу за черту города…» [6. Т. 1. С. 86].
Неутомимый кабинетный труженик, Жданов видел жизнь только из-за стола президиума и не знал её, а потому, надо полагать, боялся. Он не выезжал на фронт или на предприятия и, вообще, в течение всей войны покидал Смольный лишь в исключительных случаях.
Судя по всему, Жданов не только не любил эту работу и не хотел ею заниматься, он не любил и сам Ленинград. Он никогда здесь не жил, ленинградские улицы, площади, набережные знал больше по названиям и уверенно ориентировался только в смольнинских коридорах.
Такова была суть номенклатурной системы, выстроенной Сталиным: чем выше поднимался чиновник во властной пирамиде, тем важнее для него было только одно — удержаться на своём месте и двигаться дальше. Всё остальное — судьбы родных, друзей, подчинённых, руководимых ведомств, городов, областей, республик — представлялось второстепенным, а то и вообще не имеющим значения.
Тем временем, пока Жданов сидел в осаждённом Ленинграде, всю идеологическую работу в стране возглавил Александр Щербаков, ставший кандидатом в члены Политбюро, секретарём ЦК и начальником Политуправления Красной армии. А Георгий Маленков и Лаврентий Берия настолько усилили свои позиции, что уже 26 августа 1941 года прибыли в Ленинград в составе большой комиссии, чтобы инспектировать деятельность Жданова, ещё совсем недавно занимавшего более высокую строку в негласной сталинской табели о рангах. Причём инспекция завершилась важными решениями, которые служили руководителю города явным укором, потому что он сам должен был принять эти меры, и гораздо раньше.
По всем законам логики, Сталин ещё во время войны должен был снять своего ленинградского наместника и предать суду, как он это делал со многими до того и после, если те не были надёжными исполнителями его воли. Однако вождь не сделал этого ни во время войны, ни после. Напротив, в 1944 году Жданов был награждён орденом Суворова I степени «за умелое и мужественное руководство боевыми операциями» (?) и орденом Кутузова I степени «за образцовое выполнение боевых заданий Командования» (?), а после Победы возвращён в Москву, где как член Политбюро и Секретариата ЦК отвечал за идеологию и внешнюю политику…
Жданов нужен был Сталину как виртуозный мастер кабинетно-политических интриг, как противовес Берии и Маленкову, ну и, конечно, как незаменимый организатор политических погромов. А убрать этого Жданова было никогда не поздно. Старый принцип — мавр сделал своё дело, мавр может уйти — никто не отменял.
Доводом, подтверждающим такое предположение, служит история смерти Андрея Жданова.
28 августа 1948 года у Жданова, отдыхавшего в те дни в санатории ЦК на Валдае, случился сердечный приступ. Из Кремлёвской больницы срочно, на самолёте, прибыла врач-кардиолог Лидия Тимашук. Сделанная ею электрокардиограмма обнаружила обширный инфаркт. Тем не менее начальник Лечебно-санаторного управления Кремля П. Егоров, главный кардиолог В. Виноградов, профессор В. Василенко и личный лечащий врач пациента Г. Майоров не изменили своего прежнего диагноза — сердечная недостаточность. Больному по-прежнему были разрешены прогулки по парку, посещения столовой, кино… Тимашук тут же написала докладную на имя начальника охраны МГБ Николая Власика, приложив к ней копию электрокардиограммы. Но никакой реакции на её письмо не последовало, и 31 августа Жданов скончался.
Опытные врачи игнорируют показания ЭКГ, заключение электрокардиографа не попадает в историю болезни, а генерал, отвечающий за жизнь и безопасность высших руководителей государства, кладёт под сукно донос, правдивость которого подтверждается всего через трое суток! Всё это могло произойти только в одном случае — если врачи и шеф охранного ведомства получили строжайшее указание действовать именно так.
Подобное указание могло исходить только от одного человека — Сталина. И, кто знает, не собирался ли он превратить смерть Жданова в прелюдию «ленинградского дела», выстроив сценарий по той же схеме, по которой разворачивалась, скажем, «антисионистская кампания»? Там, по указанию Сталина, сначала было осуществлено тайное убийство Соломона Михоэлса и проведены его торжественные похороны, затем организован разгром еврейских общественных и культурных организаций и, наконец, арестованы видные деятели еврейской культуры, их «вождь» Михоэлс был объявлен агентом вражеских разведок с незамедлительным переходом к массовым репрессиям мало-мальски видных представителей еврейского населения.
В данном сюжете главную роль мог получить умерший Жданов, роли второго плана — его многочисленные протеже, а тысячи директоров ленинградских предприятий, учреждений, НИИ, партийных клерков и просто рядовых горожан оказались бы в положении массовки. Смысловое содержание такого действа напрашивалось само собой: Ведь «…за годы блокады в центральный аппарат НКВД с Литейного ушло столько негативной информации о ленинградских руководителях и об отношении к ним горожан, что <этого> с лихвой хватило бы на десять “ленинградских дел”» [6. Т. 1. С. 103].
«Ленинградское дело» не заставило себя долго ждать. Однако интригу придумали другую — обвинение в попытках противопоставить Ленинград Москве и вообще чуть ли не отделить Северную столицу от страны. Сколько человек сгинуло по этому абсурдному делу, тоже неведомо. Известно только, что счёт шёл на тысячи.
Литература
- Гранин Д.Запретная глава // Знамя, 1988, № 2
- Евгеньев-Максимов В.Чёрные дни Ленинграда: Воспоминания // Звезда. 2012, № 2
- Залесский К.А.Империя Сталина: Биографический энциклопедический словарь. М., 2000
- КарасёвА.В. Ленинградцы в годы блокады: 1941–1943. М., 1959
- Лихачёв Д.С.Воспоминания. М., 2006
- ЛомагинН.А. Неизвестная блокада. В 2 т. СПб., 2002
- Павлов Д.В.Ленинград в блокаде, 1941. М., 1967
