Сегодня День памяти жертв политических репрессий. Один из миллионов таких жертв — Юрий Германович Марк. Тайно от всех он писал свои воспоминания. Но когда умер, его архив увидела только печка.
Советская власть невзлюбила Юрия с самого начала. Из бывших? Значит, лишенец. А с таким клеймом, будь ты хоть семи пядей во лбу, не принимали ни в один вуз, только — на завод, в рабочие.
Что ж, он устроился на «Красный треугольник». И не очень об этом жалел. Потому что нэп для рабочих оказался воплощенной мечтой о коммунизме: зарплату платили даже больше, чем при царе-батюшке.
Каждую субботу Юрий заезжал за своей девушкой на извозчике, и они отправлялись в Александринку или Мариинку. Никаких ярусов, а тем более галёрок — только центральные ложи или первые ряды партера.
Из театра на таксомоторе, что считалось особым шиком, подкатывали к «Астории». Ужинали по-королевски: шампанское, коньячишко, сёмушка, икорка паюсная, на горячее — стерлядка, дичь… Повара ещё были старой закалки, помнили, как надо, и ценили своё искусство.
Ночевали там же, в гостиничном номере. Утром, по звонку, горничная приносила кофе с дышащими в руках горячими булочками. Прямо в постель.
Ах, эти воскресные утра далёкой молодости! Последний поцелуй у гостиничного подъезда, и ещё один, и ещё… Потом червонец извозчику. И вот он остаётся один, шагает к себе на Петроградскую сторону. Пешком идёт не оттого, что больше нет денег, а просто так приятно пройтись после ночи любви по пустынным ещё улицам родного города!
— Именно тогда я подал заявление в партию, — рассказывал мне Юрий Германович. — Не из карьерных соображений. Партия в ту пору только начинала костенеть, и процесс этот развивался сверху вниз: у нас, в трудовой массе, ещё царила полнейшая демократия.
К примеру, получили мы китайский заказ на изготовление колёс и выяснили, что колёса эти для рикш. Тут же всей бригадой отправились к партийному секретарю завода Евгении Егоровой, той самой, которая вручала Ленину партбилет, когда он в апреле семнадцатого вернулся из эмиграции:
«Отменяйте, — орём, — заказ! Не желаем участвовать в эксплуатации наших братьев по классу!»
И Егорова связалась с наркоматом, и заказ действительно отменили.
В тридцать пятом его сослали в Астрахань.
В тот раз энкаведешники опоздали ровно на сутки. Дело в том, что накануне ночью он читал свою новую повесть Горькому, и повесть была встречена благосклонно. Вообще-то попасть на приём к «великому пролетарскому писателю» было непросто, но Юрий Марк был секретарём известного литобъединения «Кузница», к тому же рабочим, а Алексей Максимович питал к этому сословию слезливую симпатию.
Так что, прибыв к месту ссылки, Юрий сразу отписал Пептру Петровичу Крючкову, секретарю Горького: мол, спасайте Христа ради! О Крючкове поговаривали всякое — и что письма он фильтрует, и что сам является солидным чином в известном ведомстве, но как бы там ни было, а спустя всего месяц по величайшему указанию вернули начинающего писателя обратно в Ленинград.
Однако ненадолго. Едва утром появилось в газетах сообщение о смерти Горького, как в ту же ночь Юрия Марка арестовали, облагодетельствовали десятью годами лагерей и отправили в тайгу, на лесоповал.
Даже рваная, сопревшая портянка — и та ценилась в их лагере выше человеческой жизни. Летом — нестерпимая жара с мошкой, зимой — морозы под пятьдесят, и круглый год, изо дня в день, — беспредел уголовников да норма выработки, за выполнение которой отвешивали полчерпака вонючей баланды, а за невыполнение — половину.
Юрия вновь спасали природное здоровье да богатырская сила. И ещё — постоянная лагерная туфта: то бригадир-уголовник, ради собственного благополучия, умудрится приписать лишние кубики, а то вместе с напарником найдут они очередного мертвяка, нахлобучат ему поглубже шапку и урвут на раздаче дополнительную пайку.
— Блатные и между собой были хуже зверей. По любому поводу, чуть что, сразу — в спор. Да спорили частенько не на какую-нибудь пайку или сворованную у «политиков» одежонку, а как минимум на два пальца. Как это? А очень просто: кто проспорил, кладёт два пальца на пень, и выигравший десятью ударами палки должен отбить эти пальцы.
Отмотав ровно полсрока, Юрий решил бежать. Не один, а ещё с двумя надёжными друзьями. План у них был фантастический: за лето добраться до границы и уйти в Китай. Все трое прекрасно понимали: без проводника, съестных припасов и ружья вероятность успеха почти нулевая. Но здесь, в лагере, их ждала верная погибель, а, кроме того, так хотелось хоть чуть-чуть, пусть даже перед смертью, снова глотнуть свободы!
Попались они уже на пятые сутки. Причём до обидного глупо, по случаю. Набрели на какое-то озерцо и, очумев от воли, полезли купаться. А тут как раз в тот район выехали на охоту энкаведешники. В общем, взяли всех троих прямо голенькими.
Так Юрий очутился в краевой тюрьме. В большой, набитой до отказа камере не было ни нар, ни шконок, лежали прямо на полу. По команде поворачивались с боку на бок всем рядом и по очереди дышали у крохотного высокого оконца. Каждый день вохровцы вталкивали прикладами с десяток новеньких, и столько же выдёргивали на расстрел.
За смертниками всегда являлся лично начальник тюрьмы. Подпираемый сзади двумя мордоворотами, полупьяный кум долго стоял на пороге и медленно мутным взглядом обводил свою паству. Потом вспоминал нужную букву и в наступившей тишине не спеша тянул:
— Кэ-э!
Все, от какого-нибудь Карова до Курбанепесова, обмирали в ожидании, когда толстый корявый палец кума укажет на одного из них. Обречённый подходил, ему тут же заламывали руки за спину, совали в рот грушу, волокли по коридору, и спустя минуту в отдалении раздавался приглушённый выстрел.
Здесь, в камере, Юрий узнал, что началась война, а потому не строил на свой счёт никаких иллюзий: побег в условиях военного времени — это неминуемая смерть.
Его выкликнули на сорок восьмой день. Он попрощался с товарищами, а потом подошёл и, сколько оставалось сил — что ему было терять? — жахнул кулаком прямо в кумов мясистый нос. Кум отлетел назад, повис на руках растерявшихся палачей, и дверь мгновенно захлопнулась.
Спустя сутки Юрия доставили в кабинет, где за столом сидел капитан с прокурорскими петлицами.
— В связи с тем, что побег был совершён за два дня до начала войны, вас судили по законам мирного времени, — сердито сказал капитан. — Вот тебе подарок от ОСО: пять лет довеска к прежнему сроку. Распишись, что ознакомлен, и молись всем богам.
Объяснялось это чудо просто: страна остро нуждалась в рабочей силе.
— В сорок седьмом праздновалось тридцатилетие революции. Весь наш лагпункт согнали в полутёмный барак. В президиуме — лагерное начальство, на трибуне — чин из краевых органов: долдонит про всемирно-историческое значение Октября. Вдруг откуда-то из середины барака крик: «Товарищу Сталину — ура!»
Все сразу повскакали, и бешеные овации минут на десять. Попробуй не вскочи: вдруг рядом стукач — сдаст тебя за пайку, и получишь «антисоветскую агитацию». И вохровцы ладони себе отбивали до боли, потому что тоже друг дружки боялись.
Только уселись, опять тот же крик. И всё заново. Потом ещё раз, и ещё, и ещё… Офицеры мечутся между рядами, да попробуй вылови озорника в полутьме среди почти тыщи одинаковых бушлатов! Но раза с десятого, наконец, засекли: блатной, конечно. «Ты что, — орут на него, — по 58-й соскучился, так твою растак?!» Сам потом рассказывал, как у них в ногах валялся, еле умолил, чтоб посадили его в шизо.
В сорок восьмом его неожиданно вызвали к начлагу.
— Вот на тебя тут бумага пришла, — сказал начлаг и осклабился. — Ну, читать её тебе я не буду, это тебе ни к чему да и не приказано. А смысл такой, что поедешь ты сейчас в лагерь особого назначения. Так что гуляй отсюда!
Эти лагеря особого назначения, для самых опасных преступников, называли ещё номерными. Потому что там ты не имел права ни на имя, ни на биографию. Нашивали тебе на бушлат, спереди и сзади, вытравленный хлоркой номерной знак, какой-нибудь «К-1229», и больше никто о тебе ничего не должен был знать. Это была советская каторга. Юрия отправили в Особлаг № 1, в Инту.
Первым, кого он увидел на новом месте, был высокий благообразный старик с окладистой седой бородой. Едва узнав, что Юрий из Питера, старик тут же забросал его вопросами:
— Ну, как там Невский, Елисеевский, «Европейская»?.. А остров, как там мой остров? — Потом перехватил недоуменный взгляд и представился: — Граф Елагин.
За бесконечно долгие лагерные годы Юрий встречал самых разных людей, многие с такими судьбами, что хоть сейчас вставляй в роман. Но в сравнении с елагинской судьбой меркли любые, даже самые необычные истории.
Граф был не просто умницей — провидцем. Ещё в середине лета 1917-го он догадался: Россия на второй революции не остановится. А потому тут же перевёл все свои миллионные капиталы во Францию и переселился в Париж. Двадцать с лишним лет он жил на широкую ногу, помогая эмигрантам и сторонясь политики. Но с началом Второй мировой войны политика заявилась к нему сама.
В конце тридцатых по Парижу гуляли слухи, будто советская разведка выкрадывает нужных ей людей, пытает их в подвале своего посольства, расположенного на берегу Сены, а затем убивает и, перемолов в специальной машине труп, спускает в реку. Когда в июне 1940-го первый нацистский танк ещё въезжал в поверженный Париж, сотрудники Абвера уже занимали здание советского посольства.
На следующий день они созвали сюда зарубежных журналистов и представителей общественности, чтобы продемонстрировать всему миру пыточные инструменты, а также знаменитую мясорубку. Среди тех, кто подписал в том подвале акт о свидетельствах большевистского варварства, был и Елагин. А когда спустя четыре года Париж освобождали американцы, вместе с ними, в поисках личных врагов сталинского режима, в город тайно проникли и смершевцы.
Так граф, неожиданно для себя, вновь очутился в России. Он стал пожизненным зэком, массовые реабилитации хрущёвской оттепели его не коснулись.
— Я вернулся в пятьдесят четвёртом. К кому пойти? Да, конечно же, к братьям-писателям!
Являюсь к одному известному поэту (не хочу называть тебе его поганого имени), которого, ещё мальчишку, я когда-то с помощью Николая Семёновича Тихонова вытащил из Хибин. Открывает прислуга: «Хозяин работает». «А вы доложите, — говорю, — что такой-то хочет его видеть». Через пару минут возвращается: «Хозяин просит его извинить, но он занят». «Что ж, — говорю, — когда освободится, передайте ему, что он сволочь». Хлопнул дверью и ушёл.
А сам думаю: неужто все стали такими? Решил проверить и отправился к давнему своему приятелю Юре Герману. Опять прислуга и опять: «Хозяин занят, работает». Снова прошу доложить. И тут вдруг дверь распахивается, выбегает Герман и давай меня обнимать: «Тёзка! Живой! Вернулся!» А потом ещё пытался мне денег давать.
Да-а, в те времена тяжело было не скурвиться. Но порядочного человека и сталинщина не могла превратить в подлеца.
Они должны были пожениться осенью тридцать шестого: молодой писатель Юрий Марк и Женечка, худенькая белокурая студентка питерского иняза.
После ареста суженого она отказалась поверить в его виновность и каждый день ждала, что он вернётся. Окончив институт, преподавала в школе немецкий, с началом войны рыла окопы на подступах к городу, в первую блокадную зиму схоронила маму, вместе с бригадой девушек-сандружинниц спасала умирающих ленинградцев и, наконец, весной сорок второго эвакуировалась на Большую землю, к тётушке в Кисловодск. А через несколько месяцев туда пришли немцы.
Стоит ли удивляться, что с возвращением на Северный Кавказ Красной армии Женю сослали в казахстанскую глубинку. В понимании НКВД, человек со знанием немецкого языка, находясь в оккупации, просто не мог не сотрудничать с врагом.
В Ленинград она вернулась в те самые дни, что и Юрий. Буквально через несколько дней они случайно столкнулись в доме старых общизх знакомых. И — поженились. Спустя ровно восемнадцать лет.
— Вы должны написать историю своей жизни! — с запальчивостью старшеклассника убеждал я Юрия Германовича.
А он непременно отвечал:
— Нет! Я давно уже ничего не боюсь, но умереть хочу в своей постели.
Его можно было понять: шестидесятые годы уже перевалили за середину, страна вступала в расцвет застоя, и старые политзэки вновь явственно ощутили запах репрессий.
И всё-таки иногда, по отдельным репликам, я догадывался, что он пишет, пишет эту самую главную свою книгу.
Когда вскоре Юрий Германович умер, я позвонил Евгении Александровне и спросил, не разрешит ли она мне познакомиться с его архивом.
— Я всё сожгла, — сказала она мёртвым голосом. Потом, помолчав, добавила: — В печке, — и повесила трубку.
