Недавно ушедший от нас Андрей Битов большую часть жизни прожил в Москве. Но его духовной родиной оставался петербургский Аптекарский остров, который постоянно питал творчество писателя.
— Говорит, что прописан в Аптекарском переулке.
— Где это?
— У трёх вокзалов, — сказал я.
Андрей Битов. Человек в пейзаже
В последнее время я стал ощущать труднопреодолимую тягу в улицы и закоулки старого Петербурга, по которым водил меня в выходные отец. Он показывал мне, ребенку, где жил с моей бабушкой, его мамой, до эвакуации из Ленинграда в 1942 году.
Обычно я сворачиваю с Гороховой на канал Грибоедова. И по набережной дохожу до поворота в Спасский переулок. Отец сказал бы: «На Петра Алексеева». Так назывался переулок в его детстве и молодости. А Спасским ещё он был ещё со второй половины XVIII века, потому что вёл к храму Спаса на Сенной, снесённому в хрущёвские времена. На повороте в Спасский у меня обычно активируется первоначальная память — память детства. Отец встаёт передо мной живым.
Недавно здесь мне метнулся в лицо скомканный обрывок газеты. И сразу вспомнился приём Андрея Битова в романе «Пушкинский дом», где автор разрывает сотворённое им пространство петербургского текста газетными обрывками. Разорвав пространство нынешнего Петербурга, отец ведёт меня по переулку мимо родного ему дома и, словно в моём детстве, рассказывает разные поучительные истории…
Ещё не так давно перспективу переулка за Сенной площадью венчал громадный мрачный жилой дом в духе Достоевского. Теперь на его месте многоэтажная стекляшка супермаркета. На Сенной я недавним утром зашёл в подвальный этаж бывшего доходного дома, где располагается бистро. Поглощая шаверму, поднял глаза к подвальному оконцу. Всходило солнце.
У Достоевского, любившего эти места, солнце почти никогда не всходит, оно заходит. Неподалёку, в Столярном переулке, на перекрёстке с Гражданской улицей (бывшей Средней Мещанской) снимал комнату Родион Раскольников. Да и сам Достоевский всегда жил в этом районе исключительно в угловых домах, на перекрестках, выбирая при этом, согласно мнению ряда исследователей, крест, отсылающий к Кресту Распятия.
У Андрея Битова был свой Петербург — на Петроградской стороне, которая до Первой мировой войны называлась Петербургской. До эвакуации из Ленинграда в 1942 году (он выехал примерно тогда же, как и мой отец) Битов жил напротив Ботанического сада, в угловом доме 6/4, построенном по проекту архитектора Андрея Оля на перекрестке Аптекарского проспекта и улицы Профессора Попова.
Дом, по описанию самого Битова, «в стиле начала века… — модерн, …либерти» был домом его детства. Детали аптекоостровского локуса переданы очень близко к реальности даже не столько в сборнике «Аптекарский остров», сколько в рассказе «Рассеянный свет», имеющем подзаголовок «Памяти отца». Перекресток улиц Профессора Попова и Аптекарского проспекта был малой родиной писателя, и он всю последующую жизнь бережно сохранял на петербургском перекрестке свою духовную прописку.
Дух здешнего места несомненно подпитывал Битова всегда, что он и зафиксировал в одном из лучших своих текстов — повести «Человек в пейзаже». Именно в этом произведении на вопрос милиционера о прописке главный герой отвечает: «Прописан в Аптекарском переулке».
Что есть дух аптекоостровского места?
Со времён римской мифологии известно понятие «дух местности», или «genius loci». Формирование рельефа Земли в любом её месте, с христианской точки зрения, определяется действием Премудрости Божией. И созданный ею рельеф созидает «дух места».
Свой genius loci может быть не только у целого города, например Петербурга, но и у отдельных его частей. Есть такой дух и у Аптекарского острова, ибо он имеет рельеф местности, отличный от рельефа других петербургских островов. Аптекоостровский рельеф места обладает силой воздействия на души всех, кто живет и работает здесь, но особенно на души поэтов и писателей.
Чем же определяется «дух местности» Аптекарского острова? Ботаническим садом? Карповкой и Большой Невкой, которые омывают остров? Что помнит «дух места» острова из событий, свидетелем которых он был на протяжении своей истории?..
Напротив дома Битова — Ботанический сад, по диагонали — главный корпус Электротехнического института, возведённый на рубеже ХХ века архитектором Александром. Векшинским в историческом стиле русского модерна — под готику. Роль ставшего теперь университетом ЛЭТИ в духовной жизни Аптекарского острова весьма велика. Но для того, чтобы уяснить, в чём она заключается, надо обратиться к понятию ноосферы, во многом развивающему и дополняющему распространённое понимание «духа местности»…
Один из основателей учения о ноосфере Тейар де Шарден считал: человеческая специфичность всё более выражается в особой «сфере разума», новой «оболочке» Земли, как бы наложенной на биосферу, но не слитой с ней и оказывающей на неё все большее преображающее воздействие. Через преемственное, из поколения в поколение, распространение знаний и умений (а оно началось с первых фундаментальных открытий и созиданий человека), через философский и нравственный поиск, искусство, науку увеличивается объём общеземного мозга. А, к примеру, центры учебно-просветительской, научно-исследовательской работы — эти особые очаги мозга планеты, связанные чуткими «нервными» (информационными) связями друг с другом, — формируют, по образному видению де Шардена, «психические островки», «функциональные комплексы», в которых можно уже признать развивающееся «серое вещество» человечества.
К числу таких мозговых центров, «психических островков» относится и Электротехнический университет, расположенный на Аптекарском острове.
Высокий интеллектуализм в сочетании с удивительной поэтичностью — признак битовского творчества и одновременно «духа местности» Аптекарского острова в его центре — у Ботанического сада и ЛЭТИ, в месте, где поэзия природы неразрывна с научной мыслью.
Мне долгие годы довелось работать в Издательстве ЛЭТИ ответственным секретарем альманаха, носившего название «Аптекарский остров», а затем «Метроном Аптекарского острова». Приходилось придумывать название этого альманаха, собирать для него материалы, быть вместе с моими товарищами его постоянным автором.
И в ходе работы по «вживанию» в атмосферу острова я был просто вынужден прийти к выводу: фигура не какой-нибудь русалки, вылезшей из пруда Ботанического парка, а сам Андрей Битов, идущий сквозь осенний листопад с золотым кленовым листком в руке (такую картину я наблюдал однажды в Ботаническом саду) — вот едва ли не главный знак, символ «духа местности», аптекоостровской ноосферы.
Битов — родом с Аптекарского подобно тому, как выросшие на Васильевском острове петербуржцы родом с Васильевского, а на Сенной площади — с Сенной.
В «Человеке в пейзаже» подмосковное пространство разрушенного советским апокалипсисом монастыря на горе есть для меня многоуровневое Древо жизни. Это древо истерзано, проколото, пробито в разных местах, едва удерживается земной твердью и готово пасть в любой момент, хотя и не падает. Такое «дерево» вызывает в памяти один дуб в Ботаническом саду. Я видел его там, когда гулял в обеденный перерыв, проникая в сад без билета через открытые для перемещения всех желающих боковые служебные проходы, теперь уже давно перекрытые.
Побитое временем, гниющее величественное дерево, в кроне которого, однако, ещё гнездились и пели птицы, готово было пасть в любой момент. Этот дуб, конечно, срубили, вытащив из земли даже пень — так, что на месте, где росло дерево, осталась впадина. Там был виден разлом почвы, у которого я первое время останавливался с сожалением. Но из разлома вскоре проросла небольшая веточка. Росток креп и креп, пока не превратился в раскидистое зелёное дерево, устремляющее свои ветви к петербургским небесам, иначе говоря — к краям геологической впадины Приневской низменности, на дне которой возведён старый Петербург с его Аптекарским и Васильевским островами, Сенной площадью… Возможно, московское истерзанное Древо жизни «Человека в пейзаже» не падает потому, что ему помогает держаться с помощью своих ростков Петербург.
Достоевский выбирал угловые дома. Битов в таком доме родился и провёл детство. Этот дом, подобно домам, в которых жил Фёдор Михайлович, — в центре креста места. Перекладины креста — Аптекарский проспект и улица Профессора Попова, упирающиеся в Большую Невку. Река змеёй словно нанизывается на крест улиц с центром у дома архитектора Оля. Точно так, как змея канала Грибоедова воздевается на кресты с перекладинами в виде Столярного переулка и улиц, пересекающих его, где в угловых домах жил Достоевский.
Берега «канавы» Достоевского и Раскольникова, как и берега Большой Невки, отнюдь не плавные, а изломанные. Изломаны жизнь и творчество Достоевского. Но постмодернист Битов превзошёл изломанность психики великого русского писателя ХIХ века. Сознание Андрея Битова искажено и разорвано постмодерном больше, чем сознание Фёдора Достоевского «повреждено» его эпохой. Апокалиптический ХХ век не мог пройти бесследно как для ноосферы планеты, так и для русской культуры. Мы живём во времена, когда ещё возможно возвращение старого названия Спасскому переулку или Спасской улице, которые ведут к Спасителю, но Спаситель плохо различим. Мы — свидетели эпохи, когда ещё бывает видна дорога, ведущая к Храму, но Храм давно снесён.
Не случайно свой главный и самый большой текст Андрей Битов озаглавил «Оглашенные». Оглашенные в церковном понимании — те, кто лишь готовятся участвовать во второй части божественной литургии, литургии Слова, находятся на подступах к ней. Битов отброшен к временам до начала литургии Слова. Поэтому у писателя, продолжающего Достоевского, изломано не только сознание, но искажён и изломан язык. Что закономерно: ведь язык связан с сознанием. И нарушение сознания неизбежно должно вести к нарушению языка. У Достоевского начавшее распад сознание ещё не успело задеть язык. У Битова уже вошло в него.
Битов сотворил основные свои тексты ещё в прошлом столетии. Но часто кажется, что он сделал это в ХХI — эпоху меняющей сознание и речь компьютерной цивилизации, продолжившей апокалипсис предыдущего века. Поэтому выражение «активация памяти» для обозначения пробуждения памяти писателя кажется очень подходящим.
И представляется, что через разломы в сознании и языке Андрея Битова… прорастает новое Древо жизни подобно тому, как оно пробивается через изломанность Фёдора Достоевского. Ведь из глубин больной души Достоевского лучится ясный взор Христа. Древо жизни Битова устремляется в петербургские небеса, хотя имеет корни в низинной петербургской болотистой почве Аптекарского острова или Сенной площади, наскоро покрытой сначала булыжником, а потом асфальтом, — в той почве, которую целовал Раскольников и обожествлял почвенник Достоевский.
Что же могут означать битовские слова, произнесённые устами героя «Человека в пейзаже», о том, что он живёт не только в Аптекарском переулке, но и «у трёх вокзалов»? Ясно: «у трех вокзалов» — это в Москве. Но какой смысл обретают три вокзала в аптекоостровском контексте Петербурга?
Каждый из петербургских островов имеет особый дух. Но все острова города объединяет то, что они части целого. И это целое, легко узнаваемое на любом невском берегу, — Река, омывающая острова и души их жителей. Один из главных берегов Васильевского острова охватывает Малая Нева, берег Аптекарского — Большая Невка. Малую Неву и Большую Невку соединяет простор Большой Невы, которая несёт в них свои воды в историческом центре города, главной невской акватории. Здесь два потока ответвляются от третьего, являя хорошо видное на карте тройственное единство петербургских рек.
В божественной Троице число три равно единице, а единица — трем. Точно так же три уникальные петербургские реки являют собой одну — Неву. И эта одна единственная Нева включает в себя три. С берегов любой из них открывается весь Петербург, и весь Петербург не существует без каждой из трёх рек. Кажется, эти три реки и есть три вокзала, у которых навсегда остался прописанным Андрей Битов. Он остался навсегда прописанным у берегов петербургского Слова-Троицы.
Хотя первая память Андрея Битова, которую он активировал всю свою жизнь, пребывает именно на Аптекарском. Это петербургская память аптекоостровского места.
Рассказ «Рассеянный свет» Битова — такая же активация первоначальной памяти, как мои путешествия в городские локусы района Сенной, связанные с детством, отцом и… Достоевским. Автор и герой рассказа тоже возвращается во времена детства. Он тоже видит, насколько всё изменилось вокруг, но всё же узнаёт родное место. Он воскрешает молодую мать и с ней за руку ходит по Аптекарскому проспекту и набережной Карповки, как ходил по Спасскому переулку мой отец со своей матерью, моей бабушкой, и как ходил я там же с отцом. И, между прочим, маленький Андрей спрашивает: «Мам, а когда я умру, я совсем умру?». Он видит живым своего умершего отца и ныне срубленное «могучее и древнее» Дерево у самого дома, размышляя: «Дерево — это дом». А перед этим в двух шагах от родного дома, непонятно только в прошлом или ещё и в настоящем (время в этом рассказе зачастую неделимо), наблюдает «худосочный дубок», который когда-то спас от съедавшей его тли отец. Дубок «листом крепок». И это при чтении рассказа всегда вселяло в меня надежду, заставляя вспомнить мой, появившийся на месте срубленного старого великана, дубок в Ботаническом саду.
Читая битовские строки, я вспоминал и небольшое древо рядом с домом Авраама на заднем плане иконы Андрея Рублева «Троица». Это древо обозначает у великого иконописца дуб из рощи Мамвре, под которым произошла встреча Авраама с ангелами, символизирующими божественную Троицу. Композиция фигур каждого из ангелов, или Лиц Троицы, нанизана на гармоничную изогнутую линию, столь напоминающую речной изгиб… И то, что дуб на иконе не старый, а молодой, думается, есть одно из указаний на «вечную молодость» божественного Слова-Троицы. Древо жизни неуничтожимо. Его нельзя срубить: прорастет вновь. Из разломов в сознании и языке Андрея Битова смотрит новый мамврийский дуб.
Не случайно в квартире распятого на Кресте петербургских улиц родного «дома-аквариума» Битов видит Слово. Он видит сотканную рассеянным солнечным светом призму, рассказывая: «Некий победный вихрь — торжество закономерностей — творился в солнечном луче и даже как бы ликовал по поводу собственной непостижимости: законы не таились, а демонстрировались беспомощному уму, практически без риска, что я могу проникнуть хоть в какой-то завиток Творения».
А затем происходит Явление Матери: «Луч… осветил маму. Казалось, она выткалась из этой волшебной пыли и всё ещё немного просвечивала насквозь. Луч был преломлен ею, но она — всего лишь поглощала свет, как непрозрачное тело: как бы луч наткнулся на луч… интерференция, что ли?.., родив её лёгкую святую тень, чтобы глаз мой мог различить её в рассеянном свете».
Сквозь развалины старого древа жизни и старого мира в Ботаническом саду Петербурга напротив ЛЭТИ и дома Битова прорастает новое древо жизни. И рисунок этого древа отображают три петербургские реки — три вокзала Андрея Битова.