Сто лет назад родился один из крупнейших российских драматургов. Несмотря на свою безупречную интеллигентность и безграничное чувство свободы, Александр Володин уцелел в век войн и репрессий.
Я несколько раз просил Александра Моисеевича об интервью. Он не отказывался. Только, извиняясь, просил повременить. То ему надо было спешно ехать в Москву, то присутствовать на репетициях, то его ожидало ещё что-то, не менее уважительное… Встречаться Володин явно не хотел, но душевная доброта не позволяла ему сказать твёрдое «нет».
В итоге интервью так и не состоялось. И виноват был я: плохо просил, не настойчиво. А всё потому, что никак не мог отделаться от неловкости за коллег: ведь прежде, когда власть награждала Володина только плевками, мы хранили вокруг него чуть не заговор молчания, зато в последние несколько лет, едва посыпались на драматурга призы и премии, готовы были снимать и писать о нём с утра до вечера. Вдобавок не мог я не ощутить внутреннюю володинскую раздражённость: помилуйте, мне уже восемьдесят, и всё, что надо, я давно сказал — в книгах, на сцене, в сотнях интервью… Ну что вам всем ещё от меня надо?!
И верно: всё вроде сказано…
Вот история про то, как в пионерском лагере маленький Саша повесил над своей койкой портрет артиста Василия Качалова. Вожатый возмутился: «Почему не Ворошилова или Будённого?!». А потом на общей линейке заявил, что тем, кто за «искусство для искусства», не место в пионерах. Так — под барабанную дробь — и выгнали мальчика Сашу из красногалстучных рядов…
Вот другая история — как новобранец Лифшиц сбежал в самоволку. Не успел выйти за расположение части, навстречу командир: «Вашу увольнительную!» Солдатик ему объясняет: увольнительной нет, и он скоро вернётся, просто знакомая девушка прислала письмо, что приезжает и надо её встретить. «А ну марш обратно!» — кричит командир. «Нет, не могу, — возражает нарушитель дисциплины. — Я же обещал. Наложите на меня любое взыскание, но потом. И, пожалуйста, не кричите. Ведь вокруг люди, неудобно. Извините меня», — и пошёл.
А время было отчаянное: только что вышел приказ наркома обороны, по которому за неисполнение приказа командир имел право застрелить подчинённого на месте. Впрочем, времена всегда были отчаянные…
И ещё одна история. Её вспоминает в «Пяти вечерах» Ильин, один из главных героев этой пьесы: «Началась война — она одна меня провожала. Сидим на машинах, женщины кругом ревут, а она смотрит снизу вверх и говорит: “Видишь, какая у тебя будет бесчувственная…” — и запнулась. Спрашиваю: “Что?”. Моторы тарахтят, не слышно. “Что ты сказала, не понял!” — “Я сказала: видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена”. Машины тронулись, она бежит сзади. Бежит и молчит. Потом мотор, что ли, заглох — остановились. И она остановилась. Прислонилась к водосточной трубе, смотрит. Опять поехали, она опять побежала. Потом отстала …»
Всё так и было в реальности, разве что Володин, к счастью, женился на той своей девушке, а его сценический герой, попавший после войны в лагерь и осевший на северах, — нет.
И ещё истории, и ещё…
Про Фурцеву: «Товарищ Володин, вас приглашают в Чехословакию, но ехать туда я вам не рекомендую. Будут задавать провокационные вопросы, и вам трудно будет отвечать. А если ответите, трудно будет возвращаться».
Про то, как, впервые увидев на сцене совсем юную Гундареву, он, уже почти классик, сразу после спектакля кинулся за кулисы, упал перед актрисой на колени и поцеловал ей ботинку.
Про володинскую незнакомку: подошла на улице и, сказав, что у него неправильно застёгнуты пуговицы на пальто, стала их застёгивать, как надо, — одну, вторую, третью… А как дошла до верху, изумилась: «Так вы что, знаменитый драматург?!»
Наконец, одна из последних историй — про «лохотронщиков», которым Александр Моисеевич проиграл свою Президентскую премию…
Но я собирался говорить с Володиным совсем на другие темы.
Однажды его спросили: «Какое чувство вы испытываете чаще всего?» — «Вину и угрызение совести», — без запинки, искренне ответил Володин. Однако при этом так и не уточнил, в чём была вина и за что могли мучить угрызения человека, который для нескольких поколений соотечественников стал олицетворением совести и который, тем не менее, одну из своих последних книг назвал «Попытка покаяния».
Кроме того, я хотел узнать, в какой мере уже тогда, в шестидесятые и семидесятые годы, понимал драматург, что все обвинения в «мелкотемье» и «смаковании антигероизма», которыми клеймили его в ту пору, — не более, чем эвфемизмы. Ведь на самом деле герои володинских пьес — неудачники лишь потому, что превыше всего для них честь и достоинство, и вывод тут напрашивается сам собой: в такой стране порядочный человек вряд ли может стать иным, — а более страшное обвинение режиму придумать было трудно.
И каким должен быть драматургический герой сегодня? А герой в реальной жизни? И вообще, нужны ли нам иные герои, кроме Бога в собственной душе?..
