Сегодняшний день посвящён всем россиянам, исполнявшим воинский долг за пределами Отечества после II мировой войны. Но всё же эта дата связана с Афганистаном: 30 лет назад советские войска покинули эту страну.
И тем не менее отступлю от «афганоцентризма», свойственного нашему ветеранскому сообществу, — во избежание появления «сирия-центризма» лет через пять-десять. Тем более об Афгане, в отличие от других горячих точек, сказано уже много…
За последние без малого 75 лет в подготовке армий 20 с лишним стран, в том числе в конфликтах на их территории участвовали примерно миллион советских, потом российских военнослужащих. Около 500 тысяч из них здравствуют и поныне.
Если не считать Афганистан с предельными для него 107 тысячами наших интернационалистов (группы войск в странах Варшавского Договора и Монголии тоже не в счёт), больше всего наших военных находилось на Кубе (1962–1993) — свыше 40 тысяч человек.
Кроме судьбоносных для Китая и Северной Кореи советских миссий в конце 1940-х — начале 1950-х годов (с поправкой на историю не будем численно измерять наше там присутствие), наиболее эффективно наши военные проявили себя на той же Кубе и во Вьетнаме (1961-1991, на пике событий — 11 тысяч человек).
Наиболее активно наши военные участвовали также в боевых действиях в Африке — в Анголе (7 тысяч человек) и Мозамбике (5 тысяч) — с 1975-го до начала 1990-х годов. Правда, численность наших военнослужащих в последних трёх странах вызывает вопросы как завышенная.
«Системно и целеустремлённо» — тоже в 1970-х — наши военные находились на арабском Востоке: в Египте, Сирии, Ираке, Северном и Южном Йемене, Ливии, частично в Алжире — суммарно более 2 тысяч человек.
Самая неизвестная из горячих точек — Индонезия (1961-1963, до 2 тысяч человек). Самый неожиданный опыт наши военные — иногда в режиме встречного боя — приобретали, пестуя армии противостоящих сторон — Эфиопии и Сомали (1977), а также Южного и Северного Йемена (середина и конец 1960-х).
Должен оговориться: по численности наших интернационалистов и географии их присутствия имеются разночтения, связанные с порядком замен (бывали длительные, притом «массовые накладки» сменщиков на отслуживших) и двусмысленностью военно-гражданских задач. Так, например, в Чили при Сальвадоре Альенде вертолёты, изначально имеющие двойное назначение, поставлялись как по гражданским, так и военно-техническим контрактам. То же относилось к целому ряду других стран.
Главный политический мотив нашего интернационализма заключался в том, чтобы застолбить за Советским Союзом и социалистической системой место, освободившееся после ухода колонизаторов. Условием оказания военной помощи, тем более, с командированием «советников, специалистов и переводчиков» (устойчивое словосочетание, исключавшее переводчиков из числа специалистов), служила официальная просьба законных на то время властей, пусть и с подтверждением этими властями идейно-политического союзничества с Москвой. Без этой оговорки, как и столь подробного предисловия не обойтись. Из-за многочисленных спекуляций-противопоставлений помощи-вмешательству.
Существеннее общая оценка всех видов нашей помощи по местам её оказания. Она в целом благоприятна для нынешней России, особенно в части подготовки местных кадров. Они впервые образовали там какой ни есть, а средний класс — в отличие от предшествовавшей ему «подколониальной» прослойки (в данном случае речь не об Афганистане). Кстати, в 1970-е годы благодаря нашим интернационалистам и появился впервые термин «мягкая сила» (soft power)…
Теперь собственно об Афганистане.
Нашей 10-летней войне посвящены уже сотни исследований и тысячи мемуарных книг — с разной долей допущений. Придерживаясь принципа очевидности для участника событий, подведу итоги, которые представляются наименее разноречивыми. Постараюсь конспективно ответить на типичные вопросы. Их, как правило, не менее пяти.
Первый вопрос: зачем мы туда вошли? Решение о вводе войск основывалось на логике глобальной конфронтации: или мы опередим Запад, или он нас. И уже не важно, насколько этот Запад стремился подчинить себе именно Афганистан, феодальную страну, занимавшую 108 место из 129 развивающихся. Впрочем, не только мы считаем, что свято место пусто не бывает.
Более предметная задача состояла в том, чтобы отдалить от советских рубежей угрозу исламского фундаментализма, который стал реальностью после «антиимпериалистической революции» в Иране — у наших тогда общих с Афганистаном соседей. Именно в Афганистане исламизм и «империализм» обещали сдвоить ряды. Они их и сдвоили.
Кроме того, это — идеологический соблазн, исходящий от кабульских правителей. Они всегда рассчитывают на внешнюю помощь в поддержании государственности этой этнически и социально сверхпереплетённой страны. В этом смысле вторичны и социалистическое оправдание Тараки-Амина-Бабрака-Наджибуллы, и не менее иждивенческое — их предшественников и преемников — Карзая и нынешнего Гани. Фактически лишь талибы — да и то относительно — опираются на кажущуюся пуштунам самодостаточность под сенью «всемирно побеждающего» учения Пророка. Парадокс в том, что Афганистан всегда безопаснее кормить, чем рассчитывать на его самоокупаемость. Об этом забыли не только мы. И не только тогда.
Наконец, в 1979-м что-то да значила «интернациональная солидарность с братским народом». Своих единоверцев Москва бросить не могла, ибо на ней строился весь «антиимпериалистический лагерь». Была и уверенность в победоносности своей армии, доказанная в Венгрии 1956 года и Чехословакии 1968-го. Сработал также импульс недавней вьетнамской победы, подтвердивший, что «нет таких крепостей, которых не могли бы взять…» сами знаете, кто. Проводилась аналогия со Средней Азией, в XIX веке «умиротворённой за 30 лет, а в 20-х годах XX-го — за 3 года». Наконец, ещё был жив и горький романтизм далёкой «Гренады моей». Взыграло и самолюбие, оскорблённое чилийской осенью 1973 года.
Второй вопрос: что мы делали в Афганистане? Строили эту страну по лекалам советской Средней Азии. Причём с упором на социально-экономические реформы — без изначального посягательства на культурно-исторические традиции афганцев. Беспрецедентные для афганской истории более 150 только общегосударственных объектов — подзабытое тому подтверждение (сколько их сегодня осталось, если не считать аэродромы?). Да, это строительство опиралось и на нашу военную поддержку. Потому что сил местных энтузиастов-реформаторов оказалось недостаточно. В практическом смысле пришлось противостоять сотням племенных и прочих формирований, воевавших за неизменно священный для них уклад жизни, не вникая в суть социальных новаций. Уклад, который лет на 200 отстоял от общепринятых представлений второй половины ХХ века.
В качестве иллюстрации — диалог с афганцем, который знает, что такое Москва: «За сколько сатлов (вёдер) маша (дешёвая бобовая культура) можно в Москве купить ишака?» — «В Москве нет ишаков» — «Неужели такой маленький город, что не нужны даже ишаки?..»
Свою лепту внесли и западные «товарищи», не погнушавшиеся собрать против нас и глобально-террористическую «Аль-Каиду» (с её медийно запрещённым продолжением в лице ИГИЛ), и «раннефеодальный» «Талибан».
Многое ли у нас получилось? Куда меньше того, чего добивались. Причины — смотри выше… Но! Даже потомки тогдашних моджахедов — дехкане (крестьяне) —духанщики-караванщики-менялы и прочие, включая, кстати, деревенских мулл (!), — сегодня к советским относятся скорее с ностальгией. Хотя бы потому, что шурави не только сливали солярку и давали лекарства («примешь и, видит Аллах, зуб не болит»), но и торговались на базарах. Значит, уважали тамошних трудящихся. В отличие — от наших западных преемников…
На афганском ковре, вывешенном на международной выставке-ярмарке, красуется «голубая мечеть» в Мазари-Шарифе и советский танк Т-72… Или ещё острее: афганский беженец в Париже, разговорившись с русским туристом, не скрывает восторга: «Шурави — это круто!»
Третий вопрос: какую цену заплатили мы и афганцы? Вот цифры, сколько-нибудь документальные и сбалансированные. Мы потеряли около 15 тысяч военнослужащих при около 50 тысячах раненых, травмированных, ставших больными… Не менее трети всех погибших и пострадавших стали жертвами несчастных случаев как связанных, так и не связанных с боевой обстановкой. Попало в плен и пропало без вести 417 военнослужащих (из них 130 были освобождены до вывода советских войск). До сих пор неизвестна судьба 258 шурави. Уместно сравнить: тоже за десятилетие вьетнамской войны США потеряли погибшими в четыре раза больше, без вести пропал 1741 американец.
Поддержка кабульского правительства стоила нам 800 миллионов долларов ежегодно. На содержание 40-й армии (ведение боевых действий) также ежегодно расходовалось около 3 миллиардов долларов (опять-таки в ценах тех лет).
Потери афганцев — по документам, к которым, разумеется, можно придраться, — свыше 250 тысяч военнослужащих правительственных сил, госслужащих и мирных жителей. Раненными могли быть более 80 тысяч человек. Покинули страну — от 2,7 миллиона жителей.
Повторяю: я не искал минимальные цифры, но отвергаю сильно политизированные допущения и даже уверения — со многими нулями в конце. И плевками нам в спину.
Четвёртый вопрос: ну, и какой вывод? Подождём с выводами. Вместо них назову главный парадокс, он же — урок всей афганской кампании. Не было её «бизнес-плана». Оказался не просчитан объём экономической нагрузки на нашу страну, без того втянутую в нескончаемую гонку вооружений. Мы не оценили и преференции от контроля за пустынями и горами. Даже строительство железной дороги из Термеза в Хайратон предполагало фактически односторонние поставки в Афганистан. Так или иначе, лозунг Великой Отечественной — «Мы за ценой не постоим!» — оказался клиширован совершенно в другой геополитической обстановке.
Этим не исчерпывается череда причинно-следственных увязок, иллюзий и порывов, преисполненных лучшими намерениями, над которыми витали нигде не прописанные «даёшь!» однокоренные с «авось». Вот о чём следует помнить…
Пятый: что теперь с Афганистаном? Если беспристрастно, его состояние, а заодно и статус можно определить так: это во многом, как и прежде, квазисамостоятельное образование, признаваемое мировым сообществом благодаря малоэффективной иностранной оккупации, оправдываемой исключительно размещением американских баз вблизи Ирана, Китая, отечественной Средней Азии и Пакистана…
При этом большинство афганцев а) менее, чем когда-либо, осознаёт себя гражданами единого государства, так как за два военных поколения привыкли рассчитывать лишь на родное племя, а то и местный отряд самообороны; б) считает «Талибан» не «авангардом международного терроризма», а силой, сколько-нибудь регламентирующей духовную и материальную сферы бытия; в) воспринимает иностранцев в лучшем случае как источник разнообразия «наркоцентричной» хозяйственной жизни, не становящейся от этого богаче из-за всепоглощающей коррупции, в худшем — цивилизационными антиподами, навязывающими им «марсианские» стандарты и воззрения; г) относится к войне как форме существования, единственно доступной их пониманию и опыту; д) не испытывает угрызений по поводу своей глобальной наркоэкспортной роли, ибо героин, видит Аллах, — это просто сельхозпродукт, более востребуемый рынком, чем, скажем, шафран: до 60 процентов всех внутриафганских финансовых расчётов так или иначе связаны с наркобизнесом. Более того, наркознаменатель внутренней жизни Афганистана всё более распространяется на остальной мир…
Грустно…
* * *
Вспомню лучше утро 15 февраля 1989 года. В авторской версии тогдашнего офицера связи взаимодействия с военными наблюдателями ООН, а проще говоря, военного переводчика это выглядело так.
Около восьми утра мимо ооновского поста на афганской стороне речки Кушки прогромыхал последний в выводимой колонне грязный танковый тягач. С залихватской надписью «Ленинград — Всеволожск».
Минут через сорок за нами — ооновцами и мною — прибыли уже не армейские посланцы, а пограничники. Невысокий плотный майор налетел на меня с требованием найти… простыню. Во что бы то ни стало и немедленно. Отказать было нельзя. Поэтому нашёл и вручил.
В начале десятого эта простыня оказалась за нашим уазиком. На середине моста через речку Кушка. Мы, пятеро советских: двое сопровождавших, двое нас встречавших и я, вытерли об эту простыню ноги. Встретивший нас полковник-пограничник с чувством произнёс что-то матерно-хлёсткое: «Ну, что, ребята, войне-то, скажем так, конец!»
В 10.20 канадский военный наблюдатель ООН майор Дуглас Майр озвучил фразу, перевод которой я осилил не сразу, но помню до всхлипов и придыханий:
— Насколько мне известно, по западной оси вывода — советских войск не осталось…
Точка.
…И не хочется ничего добавлять… У французов, считающихся основоположниками военной историографии, есть заповедь: задача очевидца состоит в честном воспроизведении того, что он видел. Выводы сделают внуки.
Снимок вверху был сделан водителем полковника-пограничника. После рукопожатий с ооновцами и со мной полковник крикнет стоящему слева от него майору: «Давай простыню!»
