Исполнилось 130 лет со дня рождения Анны Андреевны Ахматовой. Сталинская власть её ненавидела и, казалось, терпела только для того, чтобы унижать. А все, кто любил поэзию, — боготворили.
По рождению она была Горенко. Ахматова — девичья фамилия её прабабушки, которая вела род от татарских ханов. Вспоминая свою юность, Анна Андреевна говорила, что «только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы…». Но, тем не менее, любила обмолвиться, что родилась в праздник Владимирской иконы Божьей матери, установленный в память избавления Руси от хана Ахмата, на котором кончилось татарское иго.
Татарское иго пало давно, советское ещё продолжалось…
После 1917 года почти вся русская литература переехала в Европу. Ахматова была в числе немногих, кто остался. Написанное осенью того же года «Мне голос был. Он звал утешно…» много позже вошло во все ахматовские сборники и поэтические антологии как произведение глубоко патриотическое. Но патриотизм этот не был советским: в последней строке стихотворения поминался «скорбный дух» автора. Ещё более точно позиция поэта была определена в другом, чуть более позднем, стихотворении: «Не с теми я, кто бросил землю // На растерзание врагам».
Этот «скорбный дух» и «врагов» новая власть, а также поспешившие к ней в услужение, уловили мгновенно, безошибочно и запомнили навсегда.
В 1918 году, когда Петроград охватил голод, Ахматова пришла к Максиму Горькому с просьбой подыскать ей работу, которая позволила бы получать паёк. Но Горький, помогавший в те дни многим деятелям культуры, отделался от просительницы, послав её в Коминтерн к Григорию Зиновьеву — там всегда дадут на перевод коммунистические прокламации.
С годами даже те немногие, кто остался, уходили в небытие. Одни, не выдержав, всё же уехали за границу, другие покончили с собой, сгинули в чекистских застенках и лагерях. В конце концов, из всей огромной плеяды поэтов «серебряного века» в бывшем Петербурге-Петрограде уцелела одна Ахматова.
В двадцатые её шумно травили неистовые рапповцы и официальная печать: называли «осколком империи», «внутренним эмигрантом». А в тридцатые вообще почти перестали упоминать, словно и не существовало на свете такого поэта. Она не была членом Союза писателей, стихи её не печатали, последний сборник — «Anno Domini» («Лето Господне») — вышел ещё в 1921-м. Казалось, о ней помнил только НКВД: третьего мужа, Николая Пунина, арестовали, сын сидел...
И вдруг в 1940-м тучи внезапно рассеялись. Опубликовали томик стихов, который она назвала «Из шести книг», давая понять, что писать не переставала никогда. Приняли в писательский союз, приглашали на выступления. С началом войны её антифашистские стихи печатали даже в самой главной газете — «Правде».
Слава возвращалась спустя два десятилетия. Но именно эти десятилетия научили Ахматову пониманию того, что теперь надо ждать нового, ещё более сильного удара.
В 1946-м, когда в Москве в Колонном зале проходил большой поэтический вечер, Ахматову, единственную из всех писателей, зал приветствовал стоя, а в ленинградском БДТ, на вечере памяти Блока, её встретили овацией, не смолкавшей четверть часа. Рассказывали, что Сталин, узнав об инциденте в Колонном зале, пришёл в бешенство. «Кто организовал вставание?» — будто бы спросил он. Ещё бы, ведь зал вставал только при появлении вождей, членов Политбюро, и лично Иосифа Сталина.
Кремлёвский ответ последовал мгновенно. В августе того же года вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». В этом документе Ахматова, наряду с Михаилом Зощенко, была жестоко оболгана, унижена и смешана с грязью. Обоих выкинули не только из Союза писателей, но так же из Литфонда, что означало запрет на всякую литературную работу и голодную смерть.
Многие не понимали, почему после такой Победы (!) вновь начались репрессии против интеллигенции и почему именно против Ахматовой и Зощенко. Власть навязывала единомыслие, а вместе с ним — сервильное, отлакированное искусство, которое сама, впрочем, называла социалистическим реализмом. А поэт Ахматова не вписывалась в эти рамки, отстаивая всечеловеческий гуманизм русской классики.
Объективно силы были явно неравными: с одной стороны — вся мощь государственной тоталитарной махины, с другой — одинокая, больная, стареющая женщина, живущая в крайней нужде. Её близких арестовали, оставшихся друзей можно было пересчитать по пальцам. У Анны Андреевны развились фобии: она боялась переходить улицу, ей казалось, что за ней постоянно шпионят. И фобии эти были небеспочвенны.
Однако недаром ещё в 1910-е годы Александр Блок написал об Ахматовой, что она «…не так проста,.. // Чтоб не знать, как жизнь страшна», а друг и критик Николай Недоброво подметил в её творчестве не только трагедийность, но и внутреннюю мужественность. Уже в 1930-е Анна Андреевна сумела найти прочную опору в архитектурной истории Петербурга и Пушкине: и то, и другое она долгие годы изучала со скрупулёзностью самого серьёзного исследователя.
А, кроме того, Ахматова всегда ощущала — пусть незримую — поддержку множества почитателей. Однажды на улице Декабристов к Анне Андреевне кинулась женщина:
— Какая радость, наконец-то мне довелось вас увидеть! Знайте: я готова всё для вас сделать!
И рассказала, как сразу после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», будучи управдомом, собрала всех жильцов и сагитировала их собирать средства для помощи писательнице. Как потом выяснилось, люди несли деньги, продукты, тёплые вещи, но, когда всё уже было собрано, активистку привлекли «за нарушение порядка».
В многочисленных мемуарах об Ахматовой трудно найти упоминания о том, чтобы она когда-либо плакала. Но в такие минуты, наверное, невозможно было удержаться от слёз.
