Трагический прорыв кораблей Балтфлота из Таллина в Кронштадт подробно описан специалистами. Таллинец Валентин Виллемсоо вспоминает, как удалось продержаться в те трое суток.
История войн не знала таких катастрофических потерь в одной морской операции.
28 августа 1941 года из Таллина вышли 225 судов. На них находились свыше 40 тысяч человек, в том числе не менее 14 тысяч гражданских. По разным данным, разыгравшаяся в открытом море трагедия унесла, от 15 до 18 тысяч жизней. Более точных нет. Все специалисты сходятся лишь в том, что близ мыса Юминда под водой скрыта самая большая морская братская могила не только на Балтике, но и во всём мире…
— Валентин Йоханнесович, вы родились в 1923 году и потому в августе сорок первого ещё не подлежали призыву. Значит, в Красную армию вступили добровольцем?
— Конечно. И стал бойцом Первого эстонского егерского полка. У меня не было другого выхода. Я работал в школе старшим пионервожатым, был комсомольцем, и фашисты бы меня точно убили. Кстати, после войны я нашёл в одном из архивов немецкий документ. Лист разделён на две части, слева — «разыскивается», а справа — «расстрелян». В списке 50 фамилий, слева есть и моя…
Вообще-то, наш полк не входил в состав регулярных войск, мы действовали самостоятельно — оборонялись, защищали советскую власть. Я участвовал в боях недалеко от Таллина. Уже 26-го числа был ранен в левую руку и поэтому оказался в городе, в госпитале, откуда нас должны были отправить в Ленинград.
— В Таллине уже вовсю шли уличные бои?
— Я слышал стрельбу артиллерии, но боев не видел. Только долго смотрел в окно на пожар, на то, как в стороне порта рвутся цистерны с топливом. Стоял и думал: что делать? В госпитале нет никакого контроля, никого насильно не держат, так, может, удрать домой? Но там скоро будут немцы… К тому же документов у меня никаких, так что, если попаду к своим, не смогу доказать, что не дезертир. Если окажусь у тех, кто поддерживает фашистов, точно устроят самосуд, а в военное время основной способ наказания — расстрел…
В общем, я решил эвакуироваться.
— В госпитале было много народу?
— Очень. Бойцов привозили непрерывно, и моя очередь садиться в автобус, который повёз легкораненых в торговый порт, подошла только утром. Но когда мы подъехали к причалу, оказалось, что на корабль, куда нас собирались погрузить, не может уже поместиться ни один человек. Всё было забито до отказа, даже на палубе люди стояли плечо к плечу. Я тогда ещё удивился — как можно выйти в море с таким перегрузом? Ведь первая же большая волна смоет всех за борт! Тем не менее, корабль отшвартовался, других судов возле причала не было, и нас повезли обратно.
Нас не было в госпитале часа два, а когда вернулись, увидели, что весь эстонский медперсонал скрылся, русские врачи в панике, не имеют никакой информации и не представляют, что делать дальше. Большинство раненых — те, кто мог ходить, — разбежались, и в следующем автобусе, пошедшем в порт, нас было уже только пятнадцать человек…
— Снова повезли в Торговый порт?
— Нет, в Рыбный. Приехали. Смотрю — на рейде очень много грузовых и военных кораблей, все серые, без названий, с крупными номерами на борту. Видел даже один совсем уж огромный корабль, на котором стоял небольшой самолёт и много пушек. Со стороны Ласнамяэ (крупнейший район Таллина — Прим. ред.) корабли обстреливала немецкая батарея, но я не заметил ни одного попадания. Помню только, уши закладывало от звука летевших снарядов, да вверх поднимались высоченные водяные столбы.
В общем, нас погрузили на крошечный прогулочный кораблик, типа яхты, и через час мы добрались до какого-то грузового корабля. Собрались подниматься на борт, а нам говорят: «Брать-то вас некуда! Но и обратно ведь не отправишь… Ладно, так и быть, разместим вас в угольном трюме»…
— Где?!
— В железном бункере, который был заполнен наполовину, на уголь были брошены доски, а на них вповалку лежали раненые. Нам с каким-то латышом досталось одно место на двоих, так что можно было либо лежать на боку, либо сидеть.
— Вам оказывали медицинскую помощь?
— Ни-ка-кой… Воду давали да книжки принесли. Я одну взял, но читать не мог, она была на латышском языке. Понял только: на ней штамп с названием нашего судна — «Калпакс».
— А выходить из трюма было можно?
— Нет, только по нужде. Но многие не могли ходить, всё делали под себя. Вонь стояла страшная — кровь, моча, лекарства, угольная пыль. Люди кругом стонут, бредят. Да к тому же нам никто не говорил, что происходит наверху, только по звуку моторов было понятно, стоит судно или движется. Хорошо ещё, всю ночь и весь следующий день немецкие самолеты нас не беспокоили, да капитан умудрялся маневрировать между минами.
Мы уже вроде бы начали успокаиваться — прошли полпути, скоро будем в Ленинграде! Но утром 29-го началось страшное…
— Бомбёжка?
— Она самая. Слышим — взрыв. Корабль задрожал, завибрировал, накренился, с потолка бункера посыпалась ржавчина. Слышим — двигатели заглохли, и сверху, с палубы, крики: «Вода! Быстрее!».
Все, кто мог подняться, бросились к выходу. Перепрыгивали, перелезали через раненых, никто никому не помогал. Каждый боролся за свою жизнь, и побеждала только сила…
Я как-то сумел выскочить на палубу. Прыгнул за борт — не помню, ногами вперёд или головой. Вынырнул. Понял — срочно надо прочь от корабля, иначе либо доска какая-нибудь мне на голову сверху упадёт, либо кто-нибудь начнёт тонуть и утащит меня за собой на глубину…
— Подождите, а что стало с теми, кто не мог ходить?
— Так и остались в бункере… А судно резко встало вертикально и пошло на дно. Последнее, что я видел, — корабельный винт, который так и продолжал вращаться, словно говорил: прощайте ребята, я ухожу, а вы уж тут, как хотите…
— Значит, спастись удалось совсем немногим?
— Только тем, кто умел плавать и держался за доски. Неподалеку от меня барахталась женщина с ребёнком, кажется, с мальчиком. Прижимала его головку к груди, закрывала подолом юбки, чтоб не видел, какой кошмар творится вокруг. Только продержалась она недолго. Нырнула раз — поднялась, второй раз — тоже, а когда погрузилась в третий раз, уже не вернулась… Ещё неподалёку от меня из последних сил пытался спастись какой-то офицер в шинели. Но сукно намокло и утащило его на дно своей тяжестью…
И тут вижу — несколько моряков из команды собирают из досок что-то вроде плота. Я к ним подплыл, помог. Нас было пятеро. Устроились — кто на корточках, кто поджав ноги к подбородку. Сидим. И тут как на грех ещё поднялась волна. Двоих смыло, остались мы втроем…
— Немецкие самолёты больше не бомбили?
— Бомбили два корабля, неподалёку. Один сразу пошёл ко дну, второй ещё долго горел. А один самолёт опустился низко-низко и начал в упор расстреливать тех, кто ещё держался на воде. Всё море вокруг стало красным.
— Вода была холодная?
— Не очень. По моим ощущениям, градусов семнадцать. Но я же был молодой, тренированный, так что мне такая температура не была страшна. Я боялся другого…
Понимаете, те два моряка, с которыми я остался на плоту, были старше меня, крепче. Оба русские. Разговаривали между собой о чём-то, а я по-русски понимал совсем плохо. Думал, вот скинут меня сейчас в воду — и всё. А что тут удивляться — инстинкт самосохранения, ничего не попишешь. В общем, я решил: главное — не заснуть!
Так прошла ночь. А наутро вокруг нас осталось совсем мало людей…
— Кто вас спас?
— На рассвете мы увидели, как на воду сел небольшой гидросамолёт. Что он там делал, было не разглядеть — слишком далеко. Но быстро поднялся в воздух и улетел. А к полудню пришли наши катера. Сразу три. Спустили на воду шлюпки, начали собирать людей.
Мне было совсем не разогнуться, руки ещё как-то двигались, а ноги — совсем нет. Поэтому один матрос взял меня под руки, второй — под колени, так, согнутого, и затащили на борт. Растёрли спину спиртом, положили в каюту. Там уже была какая-то молодая женщина. Мы с ней не разговаривали. Она до самого Кронштадта плакала. До сих пор не могу понять, откуда у человека может быть столько слёз…
Ну, а когда добрались до порта, меня сразу отправили в госпиталь.
— Вы, наверное, долго болели после того, как провели ночь в воде?
— Совсем не болел! Даже насморка не подхватил. Раненная рука загноилась, да живот немного расстроился, но врач объяснил: это оттого, что нахлебался морской воды.
А 31 августа мне уже выписали документы, выдали настоящую красноармейскую форму и отправили долечиваться в Ленинград.
— То есть прямо в блокаду.
— Да. И находился я там до сорок второго года. Видел всякое. Только об этом надо рассказывать отдельно — не торопясь, долго и подробно…
