Хороший человек, не редиска!

1. До тех пор, пока мы не научимся хорошо говорить о хороших людях, такие люди у нас и не появятся. Во всяком случае, в обилии. 

У дочки моих друзей появился парень. Девочке пятнадцать лет, это первая любовь, и сразу всё по-взрослому. Вчерашний подросток, она расцвела в считанные дни и светилась от счастья. 

— Ну, какой он? — спросил я. 

— Прикольный, — сказала она. 

— Весёлый, что ли? — Она кивнула в ответ. 

Я стал спрашивать, симпатичный ли, добрый, честный, порядочный… И она всякий раз согласно кивала. А потом — видно, почувствовав, что я всерьёз пытаюсь представить себе её избранника, — отважилась ещё на одну самостоятельную характеристику: 

— Он позитивный. 

Во как! Прикольный, позитивный… Умненькая девочка, из культурной семьи, учится в престижной гимназии, а разговаривает — словно Маугли, вернувшийся из джунглей. 

Сразу оговорюсь: я не имею в виду молодёжный жаргон, модные американизмы и словечки, связанные с популярными гаджетами. Я о крайней бедности языка, когда наши подростки не в состоянии выразить свои мысли и чувства и даже о любимом человеке говорят такими словесными уродцами, что тошно слышать. 

Кто виноват — знаю: мы, старшие, не обращающие внимания на развитие речи детей да и сами тарабанящие на воляпюке — дикой смеси канцеляризмов и криминального жаргона. А вот что делать — понятия не имею. 

«Толковый словарь живого великорусского языка», составленный Владимиром Далем в XIX веке, содержал около 200 тысяч слов. В последнем Большом академическом словаре русского языка их уже 150 тысяч. А мы, словно мадам Щукина, больше известная как Эллочка Людоедочка, — вполне обходимся и вовсе тридцатью. Ну, пусть даже хоть тысячей, всё равно это нисколько не меняет общей картины. Языковая ситуация в России сильно смахивает на демографическую. 

Впрочем, страшно даже не это. Страшно, что мы этого даже не замечаем. 

Процесс утери «живого великорусского языка» начался чуть больше ста лет назад. Вместе с революцией и Гражданской войной в русский литературный язык хлынули всё сметающие на своём пути волны просторечий, принесённые из деревни, из окопов, из кавалерийских атак и рукопашных схваток. 

Да и сама новая, большевистская власть, которая так или иначе задавала тон в повседневной жизни, тоже была малограмотная. Даже партийная верхушка страдала абсолютной языковой глухотой. Иначе как объяснить, что свою любимую партию она назвала сперва РСДРП(б), а потом ВКП(б) — не слыша и не понимая, что эта отдельно  стоящая «б» более чем двусмысленна и неприлична. 

Говорят, всех поражало, что Михаил Зощенко читал свои рассказы с каменным лицом. Публика в зале погибает от хохота, узнавая себя не только в смешных ситуациях, но и в речи героев, а он, автор, за всё выступление даже ни разу не улыбнётся! 

Разгадка этого феномена заключалась в том, что Михаил Михайлович считал свои произведения вовсе не юмористическими рассказами, а маленькими трагедиями. 

 «— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами» («Аристократка»). 

«— Братишечка, а вдруг да дрянь останется? Не в театре же, говорю. Выдай, говорю, по приметам. Один, говорю, карман рваный, другого нету. Что касаемо пуговиц, — то, говорю, верхняя есть, нижних же не предвидится» («Баня»). 

«— Моё сердце мне подсказывает, каких современных мужчин мне любить и каких ненавидеть. Не только, говорит, вы не имеете значка ГТО, но хоть бы для смеха прошли курс санитарной обороны» («Опасные связи»). 

…Ну что, скажите на милость, во всём этом смешного? Тут не смеяться — плакать надо. 

Именно тогда языковая немочь стала проявляться во всём, спускаясь из косноязычия докладов разного рода руководителей в лексическую бедность толпы. (Ведь большинство докладчиков не только не умели  говорить, они зачастую были не в состоянии хотя бы складно прочесть по бумажке написанное помощниками.) И прежде всего человеческая личность, всё меньше ценившаяся властью, а затем и отдельными людьми, оказалась нищенски оцениваемой и словесно. 

В характеристиках, аккуратно подшиваемых кадровиками, значилось: «не был», «не состоял», «не привлекался», «не участвовал»… Жёны гордились мужьями: «Муж у меня не курит, не пьёт…». Эти попытки положительно оценивать человека уже по тому, что он не сделал чего-то плохого, на официальном уровне дополнялись весьма абстрактными сентенциями типа «делу партии предан», «активно участвует в коммунистическом строительстве», а на бытовом — «Мой-то, всю получку в дом приносит, до копеечки»… 

Повторяю: именно тогда, когда советская власть взялась кровавым кнутом и чёрствым пряником перестраивать под себя всю бескрайнюю страну и её народ, мы наряду с множеством других вещей, которые принято называть вечными ценностями, потеряли целые пласты своей языковой сокровищницы, в том числе способность словесно воздавать должное лучшим качествам человека. 

Такие слова, как репутация, достоинство, благородный, великодушный, совестливый, деликатный, порядочный, — почти исчезли из нашего лексического обихода, превратившись в архаику. Вы не услышите «он — глубоко порядочный человек», «она — достойная женщина», «милейшая девушка», «воспитанный юноша»… И сами не скажете так. Всё это встречается только в старых романах. 

Слово честь оказалось вывалянным в грязи после того, как большевистские идеологи включили его в свой растиражированный лозунг «Партия – ум, честь, и совесть нашей эпохи». А в армейской жизни оно и вовсе превратилось в перевертыш: если царский офицер говорил «Честь имею!», то советский — отдавал честь, словно падшая женщина, и, значит, чести уже не имел, причём как в прямом, так и в переносном смысле. 

И слово «гражданин» было скомпрометировано: так стали называть подследственных и осуждённых. Как отмечал в своих записных книжках академик Дмитрий Лихачёв, «в слове “гражданин” и “гражданка” мерещилась тюрьма». 

Слова, забитые идеологическими камнями минувшей эпохи, до сих пор к нам не вернулись и не получили никакой замены. Мы пока более изобретательны в отрицательных характеристиках окружающих: хамло, отморозок, жесть и далее по длинному-длинному списку. 

Поделиться ссылкой: