Нинель Краснолуцкая: «После блокады мы с братом прятали хлеб под матрас»

Наталья Корконосенко
Сентябрь06/ 2019

 

78 лет назад, 8 сентября, началась ленинградская блокада. Для всех петербуржцев это особый день. Но для тех, кто жил здесь в блокаду, он особый по-своему. 

 

В 1941-м ей было десять лет. Она радовалась тёплому лету и вместе со всеми ленинградскими мальчишками и девчонками ждала, когда Красная армия разобьёт проклятых фашистов — к началу осени или, может, в октябре? Но уже в начале осени началась блокада… 

В замкнувшемся кольце оказались 2 миллиона 550 тысяч мирных жителей и 300 тысяч беженцев, которые пришли в Ленинград из западных районов страны, чтобы укрыться за его стенами. Итого около трёх миллионов человек. В том числе примерно полмиллиона детей.  

 

 Нинель Викторовна, где в сорок первом жила ваша семья 

— Мы жили на Лиговском проспекте, 39,  рядом со Знаменским собором. Его сейчас нет, он был  взорван в 1940 году, и на его месте теперь станция метро «Площадь Восстания». Этот дом принадлежал епархии. Наша семья занимала часть квартиры  бывшего настоятеля Знаменского собора.  

Я родилась в 1931 году, а в 1939-м родился мой брат, который всю войну и после неё оставался на моём попечении. Отец был сотрудником Большого Дома  (тогда НКВД), мама  художником-декоратором Мариинского театра. Он тогда назывался Кировским. С нами жила бабушка  мамина мама. А когда началась война, мы забрали к себе ещё и родителей отца  они были старенькие и нуждались в заботе. 

Мамин театр эвакуировался 8 августа. Ей сказали: «Мы можем взять только вас и ваших детей» А как же обе бабушка и дедушка? «Мы не можем дать вам столько билетов на поезд». И мама отказалась — так мы остались в городе.  

 Мама не пыталась отправить в эвакуацию хотя бы вас с братом? 

— Конечно, она молила Бога, чтобы найти способ отправить нас подальше от этой беды. Многих детей летом вывозили за Волгу, на Урал. Из моей школы пришла учительница с сообщением: эвакуируют детей, — и мама дала согласие. Сшили мне рюкзачок, в его уголки положили по картофелине для придания формы. Собрали вещи и уже готовились идти на Московский вокзал, что был через дорогу. И тут бабушка сказала: «Не пущу! Не сдам ребёнка. Будет с нами, что бы ни случилось!». И меня не отдали. 

 Представляю, как потом пришлось об этом пожалеть!  

— Нет, мы потом благодарили судьбу, что не уехали. Это была так называемая ближняя эвакуация. И на станции Лычково поезд, в котором были ученики нашей школы, разбомбили. В щепки. Когда дети выскакивали из вагонов, чтобы укрыться в поле, в траве  фашисты на бреющем полёте расстреливали их, добивали. От нашего класса осталось пять человек из числа тех, кто не уехал на том поезде. Потом маме звонили: «Боже мой, какая вы везучая!..». 

А мы, кто остался в живых, стали ещё крепче дружить. 

— Но ваш отец как сотрудник НКВД наверняка мог отправить свою семью в глубокий тыл? 

— Да, конечно. Но с самого начала войны отец был в командировке, в Литве. Был бы с нами  мы бы эвакуировались, конечно, и остались живы-здоровы. Но не получилось… 

22 июня в 4 часа утра на станции Лида, когда эшелон с работниками НКВД возвращался в Ленинград, немцы уже бомбили приграничные территории. Разбомбили и тот эшелон. Моего раненного отца вытащили из вагона и погрузили на случайно проезжавший грузовик. Два месяца мы ничего не знали о нём, думали  погибПотом пришло письмо. Медсестра написала, что папа лежит в больнице на Урале и что у него парализована вся правая половина тела, держать ручку он не в состоянии, пальцы не сгибаются 

— Каким было в Ленинграде то первое военное лето 

— И месяца не прошло после начала войны, и 20 июля нам выдали карточки. За хлебом ходили или мама, или я с друзьями, всегда вместе  так было безопаснее. 

Ещё, помню, мы ходили на Московский вокзал помогать людям, которые надеялись вырваться из города. В основном это были женщины с детьми и с наспех отобранным скарбом. Желающих выехать было так много, что они уже не помещались в здании вокзала, сидели на чемоданах и мешках под его стенами, без еды и питья. Просили нас: «Девочки, водички принесите из кранов в туалете!». В ожидании билетов и эшелонов проходили дни и недели. 

8 сентября мы с подружкой, как обычно, побежали на вокзал помогать людям, смотрим  а там пусто. «Все получили билеты и уехали?»,  с удивлением спросили мы у дежурного. «Нет, немцы перекрыли дорогу. Все вернулись по домам». Вот с этого момента нам стало по-настоящему страшно. 

Когда перестали работать школы?..  

— В сентябре-октябре, в зависимости от района города и связанной с этим  частоты обстрелов. В эти два осенних месяца нам давали маленькую турнепсину (брюкву). Если честно, мы ради неё и ходили на занятия. Эту брюквину я приносила домой брату.  

Когда похолодало, нас перевели учиться в подвал. А с ноября мы, малолетки, в школу уже не ходили.  

В домах появились крысы, целые полчища. Маленького брата мы держали на столе  искали спасения от крыс. Однажды сидит он, закутанный  и вдруг как закричит, головой трясёт   мышь ему в ухо вцепилась, мочку прокусила.  Я сняла ботинок  и в неё!.. И что бы вы думали: крыса на меня бросилась! Кинулась на меня со стола. У братца шрам на щеке остался. 

 Вы помните первую бомбёжку?   

— Не бомбёжку, а первый обстрел, он был 4 сентябряА самолёты прилетели бомбить 8-го. Так вот, первый обстрел был на Второй Советской, хотя  метили, понятно, в Московский вокзал. У нас зазвенели стёкла. По репродукторам объявили, что надо спуститься  в бомбоубежище: в обязательном порядке! Потом начались бомбёжки, но не нашего района, а Володарского (теперь он называется Невским районом), Калининского, Выборгской стороны, где были сосредоточены крупные предприятия.  

Мы очень испугались, когда был первый обстрел, а уж бомбёжки — тем более. Спали под звуки метронома  он теперь регулировал наш сон. Если  воздушную тревогу не объявляют, можно поспать.  

По радио выступала Ольга Берггольц. Вот мы лежим в кровати, она читает по радио стихи  и мы потихоньку успокаиваемся. Знаете, это была какая-то своего рода психотерапия, такое снимающее напряжение воздействие было. И сильные были стихи. Поэтесса говорила с городом, с жителями. Она ведь в блокаду тоже оставалась с нами. Её  подлинно пережитое выливалось в стихи, и нас это держало. 

 Нинель Викторовна, как вы переживали  голод? 

— Я записала в тетради: первые признаки страшного голода начались в октябре 1941 года. С этого времени мама будила меня в пять утра, тепло одевала, проверяла пришитый ею большой карман с тыльной стороны курточки  в него  я складывала карточки. Были случаи, когда их отбирали на улице. Вот почему мы, одноклассники  два мальчика и три девочки — вместе ходили в булочную на углу Восстания и Невского. Это был магазин, к которому нас прикрепили для отоваривания карточек. Утром, задолго до открытия, у его дверей уже стояла очередь. После долгого ожидания подходили машины, хлеб разгружали и выдавали по карточкам. 

В моей тетради сохранилась запись: июльская рабочая карточка составляла  800 граммов хлеба, служащая  600 граммов; вплоть до октября рабочим полагалось 2 кило  мяса, служащим   кило двести. С 12 сентября рабочие получали 500 граммов хлеба, служащие — 300, дети  200. И больше, в общем-то, уже ничего не выдавали, только хлеб. С ноября норму понизили до 125 граммов, и этот факт вошёл  в мировую историю. С октября перестали продавать мясо, сахар, крупу. В ноябре магазины стояли уже совсем пустые.  

Представьте только: по 125 граммов хлеба на человека! Причём был бы это хлеб, а то ведь муки-то там было мало, а всяких добавок много. Давали нам этот комочек, и я его прятала в мешочек, а мешочек под одежду. Случалось, отбирали хлеб, особенно у детей и стариковВсю жизнь горжусь — всегда весь хлеб приносила домой, до крошки. Ни разу не позволила себе съесть по дороге даже маленький довесочек. В очереди мы говорили только о хлебе: вот, мол, обещали увеличить норму выдачи, когда же, когда же, когда?.. Хлеб, еда — это была настоящая мания. 

— Долго приходилось стоять в очереди? 

— Иногда больше двух часов. Потому что не было хлеба. Мы с шести утра стояли в очереди. И если машина не приходила, женщины-продавщицы сами ехали на хлебозавод и помогали там загрузить машину. Они очень рисковали. За хлеб, который они везли, могли убить. Вот почему продавщиц было четыре, они при случае могли отбиться… 

 Карточки, хлеб отнимали с дракой 

— Не обязательно. У меня на глазах хлеб вырвали у старушки, куда ей затевать драку, на ногах бы устоять… А нас спасало то, что мы кучкой ходили, впятером, и стояли вокруг кольцом, пока последнего из нас не отоварят. Насмотрелись в хлебной очереди всякого. Однажды  парень хлеб вырвал и тут же стал есть… У него отбирают, а он в рот мякиш запихивает… 

— Рассказывают, что осенью сорок первого в городе убирали с витрин муляжи и рисунки продуктов… 

— На Невском проспекте стояли красивые фонари. И прямо на них была реклама. На углу Невского и площади Восстания висела в виде искусно выполненного муляжа красивая сдобная булочка довоенного образца, пышечка такая…. А на витрине ресторанчика, находившегося неподалёку, был выставлен муляж запечённой курочки. И что мы, дети, делали? Мы все пятеро подходили к этой курочке и любовались на её подрумяненные бока. Ну а потом до администрации района, видно, дошло, что эти продукты в рекламе не нуждаются, и их копии убрали. Но мы долго ходили: надо же, курочка как живая…  Каждый  вспоминал детство: вот мы когда-то это кушали, а сейчас видим еду только на картинке… 

А однажды… Представляете, я случайно дома наткнулась на тот самый  рюкзачок, с которым собиралась в эвакуацию вместе с моим классом. Полезла внутрь и вытаскиваю две сморщенные картошечки, скукоженные такие: «Мама, смотри!»… И мы их в супчик положили. 

— Ещё говорили, что самое страшное, если рядом упала бомба и взрывной волной выбило стёкла. Заделать окна было нечем, а мороз в комнатах и без того стоял страшный. 

— У нас такого не было. Нам повезло, у нас ни одно стекло не было выбито. Вокзал не работал, а предприятий рядом не было. А жили мы не в комнате — на кухне. Тепло берегли. Она была небольшая, и мы почти впритык поставили три кровати: дедушка с бабушкой, родители отца, — на одной, мама с братиком на другой, я спала с другой бабушкой, маминой мамой. 

На работе давали плотную бумагу, мама ею закрыла окно. Не только для тепла, но и чтобы свет из окон не просачивался на улицу. За светомаскировкой следили строго. 

 Вы читали что-нибудь во время блокады?  

— Так ведь света не было! В первые несколько месяцев давали два литра керосина на семью. Но потом и керосина не стало, и лавочки эти закрыли. 

 В баню, рассказывают, ходили тоже по талонам 

— Да, но не всем они были доступны. Июль, август, сентябрь  бани ещё работали. А потом талоны на них выдавали только служащим и рабочим. Мы не могли туда пойти. Но на Пушкинской улице находился пожарный гидранти он нас нередко выручал. Мы тянулись к нему кто с бидончиком, кто с чем, а потом, когда гидрант перекрыли, мы с мамой стали ходить за водой на Фонтанку. Прорубь была глубокая, и я могла ненароком нырнуть в неё, поэтому за водой наклонялась мама, а я потом уже потихоньку тащила бидон домой. 

Замороженные трамваи и троллейбусы стояли по всему Невскому. Когда отключили свет, они так и замерли. Не было электричества, чтобы отогнать их в парки и депо. Тропиночка была протоптана вдоль трамвайных путей. Однажды мы с мамой по ней почти ползём и видим: тётенька прислонилась к стене, и её качает. Я говорю: «Мама, может, ей помочь?..». А она мне отвечает: «Ника, если я помогу этой тётеньке, я упаду вместе с ней. И нас уже никто не поднимет». И мы прошли мимо. 

Потом, когда мы с водой возвращались, женщина лежала уже мёртвая, её разули и вывернули карманы пальто. 

 Того бидончика воды из Фонтанки хватало только, чтобы попить 

— Нет, мы всё же мылись, по минимуму. У брата был только чубчик. Мне мама обрезала вот такущую косу, оставила короткие волосы. Мама привозила на санках с Фонтанки воду и грела её на  буржуйке. Потом купала всю семью в одном тазу в таком порядке: сначала брата, потом меня, взрослые напоследок. Мама говорила: «Я не допущу, чтобы у вас были вши». 

И бельё, представьте, стирали. Когда ездили за водой на Фонтанку, там прополаскивали полотенца и наволочки. У нас было несколько одеял, и мы спали в одежде, чтобы в случае чего сразу спуститься в бомбоубежище. Старики поначалу тоже туда ходили. А потом перестали, на предупреждения о бомбёжках не реагировали, какое-то безразличие их охватило. Сил не было на лишнее движение… 

— И всё-таки за водой ходили каждый день?  

— Нет-нет, раз-другой в неделю.  Поскольку не ели, то и пить особо не хотелось. Хотя воды нам не хватало катастрофически, не меньше, мне кажется, чем хлеба. Руки как мыли? Мама намочит тряпочку  и все пользовались ею. Дедушка с бабушкой умерли  мама их кровати просто отодвинула 

Другая бабушка  с маминой стороны  умерла, прижимая меня к себе. «Мама, мне холодно, — жалуюсь, — бабушка такая холодная….». Мама подошла, руки её раздвинула… 

А когда дедушка умер, мы его труп запеленали, отвезли на саночках в морг и уехали. Никто не уже не регистрировал эти «пеленашки», как их называли в народе. Мамину маму оставили там прямо с санками  привязать мы её привязали, а отвязать сил уже не было…  

В апреле 1942-го мама узнала, где наши похоронены, — на Пискаревском. Мы пошли туда пешком. Мама спросила служителя: «Может, вы помните, где захоронили  пожилую женщину, мы её на саночках привезли и оставили?». «Какие саночки? Трупы привозили навалом на грузовике. И закапывали». Мы заплакали и поползли обратно через весь город домой.  

Мама умерла в феврале 1944-го, после снятия блокады. Отец к тому времени уже вернулся. Он заплатил зенитчицам на Волковском кладбище, и мамочку там похоронили в хорошем месте. 

Отец заботился о том, чтобы справиться с нашей худобой. Уж и хлеба было в достатке, но мы с братом упорно прятали его под матрас. Солдаты отца-офицера плакали, глядя на нас, пытались подкармливать. «Не давайте ничего детям. Они сыты»,  требовал отец. У меня была куриная слепота на почве голода. Вечером я не реагировала на свет, стала совсем близорукой. 

 Что помогло вам выжить в то страшное время 

 Мы выжили — мама и мы с братом, потому что мы древнего дворянского рода, и у бабушки были драгоценности. Эти драгоценности мама меняла не на хлеб, а, как я помню, на крупу. Исключительно на пшено и перловку. Мама добавляла их в супы. На Мальцевский рынок приходили люди по договорённости, и меняли продовольствие на дорогие вещи. Мама в хлебном магазине договорилась с продавщицей и через неё сбывала драгоценности. Нам приносили небольшой мешочек с крупой прямо домой, и мы были счастливы… Ничего другого в рационе не было. 

Осенью мы купили буржуйку. Мужчина, который её продавал, сказал: «Я только на хлеб её меняю, больше ни на что». Нам повезло: на кухне в окне было  отверстие для самоварной трубы. И вот в эту дыру он вывел трубу. У нас каким-то чудом не украли дрова из сарая, что стоял во дворе. Ни одного полена. Мама очень за них боялась, но не было сил домой перетаскать. 

 Что у вас осталось от блокады на всю жизнь?  

— Понимание того, что такое хлеб. Он для меня символ жизни. Хлебу молятся. Благодарят Господа за то, что он есть. Хлеб ценят за то, что он  жизнь. 

А ещё — холод. Мы же несколько лет замерзали даже в жару. Вот уж и блокада была снята, а мы всё равно надевали на себя всё, что могли. Это пожизненно при мне так и осталось.   

 Как праздновали день снятия блокады? 

— Я с братиком была  стала его одевать… и мы дотопали до Фонтанки, когда салют с Петропавловки ударил. Салют был мощный. Сняли блокаду  это было главным, слава тебе,  Господи! Весь Невский был заполнен людьми. Все радовались, плакали, смеялись, обнимались. Общим было ощущение: да, мы, ленинградцы, многое пережили. Но выдержали!.. 

  

Полностью видео-интервью «Дети блокадного Ленинграда. Интервью с Нинель Викторовной Краснолуцкой» можно посмотреть на портале Президентской библиотеки.  

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

2 × один =