Дикий Юг России. После Хасавюрта

Первая чеченская война началась 12 декабря 1994 года. А закончилась 31 августа 1996-го подписанием Хасавюртовских соглашений, фактически заключением мира.  

 

Семейство беженцев, готовящее обед в очаге сложенном из кирпичей, стройные чеченские старики, бредущие по мосту в Россию за пенсией, рыбаки с карабинами «Сайга» в руках — таким я запомнила Юг России в конце лета 1997 года. Ровно через год после мирного Хасавюртовского соглашения. 

Эту серию репортажей, которую мы снимали в Ставропольском крае в августе того года, я объединила под названием «Дикий Юг России», по аналогии с американском Диким Западом. И там, и там все поголовно знали: «В мире существуют два сорта людей: те, у кого заряжен пистолет, и те, кто копает могилу». 

То было время, когда в Чечне—Ичкерии и её окрестностях было модно похищать журналистов. Помните — Роман Перевезенцев и Владислав Тибелиус с ОРТ, итальянский фотокорреспондент Мауро Галлигани, Елена Масюк со съёмочной группой НТВ, Максим Шабалин и Феликс Титов из петербургской газеты «Невское время»… 

Борис Березовский лично вёл переговоры о выкупе и освобождении журналистов. Ходили слухи, что выкупы в долларах были многомилионные. Но даже за такие деньги нашли и выкупили не всех. Судьба Шабалина и Титова до сих пор неизвестна… 

Я уже тогда точно знала, что за не столичных и не иностранных журналистов Березовский вряд ли впишется и заранее позаботилась об охране. Хорошо, что мой оператор был уроженцем Кавказских Минеральных вод и мы договорились с местными казаками. У них была какая-то ассоциация, объединяющая и юридические, и физические лица. Речь шла о том, что они предоставят транспорт и водителя, а в сложных случаях ещё и сопровождающих. Это было сильно дешевле, чем нанимать легальную охранную фирму. Они же стали нашими «полевыми продюсерами», или как сейчас принято говорить — фиксерами. Именно благодаря им я увидела, как живут в приграничной станице Галюгаевская, работают в рыболовецкой артели в Георгиевске и почему чуть не в каждом доме есть оружие. 

Первая опасная, с точки зрения наших фиксеров, съёмка была в Курском районе Ставропольского края. И к нам с оператором, в дополнение к минивэну и водителю, прикомандировали двух казаков в полном облачении Терского казачьего войска — газыри, лампасы, папахи, кинжалы. Я несколько напряглась от такого маскарда, но когда в пути эти крепкие мужчины начали обсуждать свои повседневные дела, засеянные пшеницей гектары, сбор урожая и конъюнктуру на рынке, расслабилась — никакие они не ряженые, а вполне серьёзные люди. 

Ехали мы через Ингушетию — там дорога была получше. На приграничном блок-посту наш минивэн обыскали, а нас внимательно осмотрели и переписали данные паспортов бдительные бойцы Екатеринбургского ОМОНа. 

Глава Курского района тоже оказался мужчиной крепким, облачённым в летний камуфляж. Вообще, в те времена в тех краях камуфляж на мужчинах был такой же повседневностью, как куртки с бахромой и шляпы-стетсоны на Диком Западе. Интервью он давал охотно. Вздыхал: 

— Да нет, всё спокойно. — Потом взял трубку вдруг заверещавшего телефона: — Что, где угнали? 

Оказалось, опять угнали отару овец на каком-то хуторе, но сейчас угон скота — дело здесь обычное, ничего чрезвычайного. Кроме того, выяснилось, есть в станице и беженцы из Чечни, ещё в 1993-м поселились в заброшенной хате, так и живут. Сам же глава района отвёл нас туда. 

Хлипкая белёная хатка. У импровизированного очага из кирпичей во дворе возятся две женщины, на огне булькает в кастрюле суп, вокруг носится мальчонка лет трёх. Женщины — мать и дочь — русские, из Гудермеса. При советской власти мать там заведовала магазином. А потом… Она махнула рукой: 

— Потом пришлось ночью бежать, иначе бы убили, а её, — кивок в сторону дочки —  ещё бы и ссильничали… Соседи… Хороший был дом… 

Говорила сухо, равнодушно. Видно, что у них уже не осталось ни слёз, ни надежд. Они бежали, в чём были. Здесь, в Курской, им выделили эту хату, а больше ничего, но и на том спасибо. Хозяйки ловят мой взгляд в сторону костра-очага и начинают оправдываться: 

— Так летней кухни нет, не в доме же печку топить. 

В хатку нас потом пригласили. Там нищета боролась с желанием наладить жизнь, хотя бы с помощью фотообоев. Папа малыша где-то на заработках, где — они не рассказали. 

Дальше по маршруту у нас был блокпост Российской армии. Тут казаки нас оставили. Просто кивнули и сказали, что подождут здесь на развилке, где поворот на станицу Галюгаевская. Молодой лейтенант на блок-посту был строг: 

— Снимать нельзя, военный объект! 

Я кивнула оператору, который сразу всё понял и, отключив лампочку-индикатор «съёмка», присел на лавочку неподалёку. А я осталась поболтать со строгим офицером, который против болтовни не возражал. 

Расспросила его про выбоины на бетонных блоках. Оказалось, это стреляют из проходящего мимо поезда, а кто — неведомо. Попросила примерить каску, удивилась какая она тяжелая, и охнула, взяв в руки бронежилет. Через пятнадцать минут этих разговоров нам разрешили снимать везде, кроме казармы, где, как сказал, строгий лейтенант, бойцы спят голые, из-за жары. 

Кроме того, в разговоре выяснилось, что военный блокпост намеренно отодвинут от границы на 15 километров, а на мосту всех проверяет местная милиция, но всё равно всякое случается, могут и из гранатомета садануть. Кто — опять же неведомо. 

Дальше — собственно, граница, тот самый мост через Терек. Там меня больше всего поразила вереница стариков — чеченцев, сухих, стройных, прямых, как струнка, которые переходили через мост, а потом покорно ждали милицейского досмотра. 

— Это они за пенсией, — пояснил один из казаков, казаки опять были с нами. 

Выяснилось, что пенсионеры Наурского и Шелковского районов Чечни-Ичкерии получают пенсию в Ставропольском крае, потому что, в их родных почтовых отделениях деньги испаряются неведомо куда. Вот и приходилось идти в чужой край за пенсией. 

Такова была обыденность Ичкерии образца 1997 года. Независимость, законы шариата и предписанное верой уважение к старшим, но за пенсией — в Россию. 

Станица Галюгаевская — это нечто невероятное. Построенная на высоком берегу Терека, она жмётся к реке, как телёнок к корове. Председатель местного сельсовета, тоже крепкий и весёлый мужик в камуфляже — разумеется, водит нас по станице, заводит в дома, рассказывает про пограничную жизнь. 

В каждом доме висит ружьё. Оно имеется даже в доме очень старенькой вдовы. Я вспомнила, что видела двустволку в хлипкой хатке беженцев в Курской, и переспросила про повышенную вооружённость. 

— Ну, иногда только сам и можешь отстреляться, — ухмыльнулся местный староста, а казаки тут же положили ладони на кинжалы. 

На обратном пути один из казаков весело подмигнул: 

— А хотите обратно без всяких блокпостов вернёмся? 

Мы согласились. И правда, добрались до Пятигорска без всяких досмотров, при этом ехали не по асфальту всего километров десять, не больше. В протоколах Екатеринбургского ОМОНа, наверное, до сих пор значится съёмочная группа из Петербурга, так и не вернувшаяся от границы с Ичкерией… 

Я очень хорошо понимаю, как именно люди Бараева добрались до московского театрального центра на Дубровке и как именно везли гексоген и тротил, чтобы взорвать дома в Москве, Волгодонске, Буйнакске… 

Через пару дней те же казаки везли нас на съёмки в казачью рыбачью артель. Это в Георгиевске, на Отказненском водохранилище. Предварительный рассказ фиксеров выглядел очень позитивно: молодые казаки решили объединиться в артель, выкупили с помощью круга квоту на рыбу и теперь ведут свой малый бизнес.  

Жизнь оказалась сложнее и жёстче. На подъезде к артели нас ждал шлагбаум с вооружённым чем-то вроде автомата часовым. Потом мы попали в качалку, где тренировались мускулистые парни, ничуть не отличавшиеся от тех, кого показывали в фильмах про солнцевскую и тамбовскую братву. На дальней стене качалки висели автоматы, как выяснилось просто похожие на автоматы, — карабины «Сайга». Однако «братва» после тренировки облачилась в оранжевые комбинезоны, и мы на маломерном траулере вышли на лов. И впрямь рыболовецкая артель… На вопрос, а зачем весь этот арсенал и часовые на въезде, ответили просто: 

— Так ведь если дамбу кто взорвёт, полкрая затопит, поберечься не мешает. 

…Таким я увидела Юг России после Хасавюртовского мира… Увидела и запомнила, но не вспоминала. Вспомнила и решила записать сугубо личные заметки о той поре, когда прочитала на портале «Мозгократия» очень жёсткую статью Дениса Терентьева про начало и последствия Первой Чеченской. Статью жёсткую, но объективную и честную. 

И да, я помню не только лето 1997 года на Диком Юге России, но и Петербург в январе 1995-го. 

 Мне в ночи позвонил знакомый врач из Военно-Медицинской Академии и упавшим голосом сказал: 

— К нам везут раненых из Грозного. Это какой-то кошмар. 

Утром мы уже были там, в клиниках Академии. Делали репортаж, благо в те былинные времена, если есть знакомства — пропуск и виза высшего начальства были не нужны. Тела и ошалевшие глаза раненых, дикое перенапряжение и отчаяние врачей. И хриплый голос молоденького сержанта: 

— Предали.  

Это был страшный, но честный репортаж. 

А в конце января мне позвонили по местному телефону в телестудию на улицу Чапыгина, 6. Мужской голос, простой вопрос: 

— Это вы делали репортаж из ВМА про раненых из Грозного? Тогда спуститесь на проходную…» 

Когда я спустилась, там уже никого не было, только на проходной у милиционера — охапка тёмно-багровых роз…  

 

Поделиться ссылкой: