Роман Дениса Драгунского «Автопортрет неизвестного» — живописные картинки московского общества советского времени. Текст выстроен искусно, но прояснены ли главные вопросы нашего бытия?
«Роман про две семьи и три трагедии при советской власти, про академика такого-то, художника сякого-то, министра этакого, про поддельные картинки и даже немножко про шпионаж… И уж конечно это не советский “Вишнёвый сад”, не ностальгия по чему-то громадному, чудесному и красивому». Так писатель Драгунский кратко формулирует фабулу своей новой книги.
А ещё это история о квартирном вопросе, потому что судьбы героев вертятся вокруг одного дома, одной большущей квартиры, в которую вселяют персонажей после того, как их предшественников выкидывают из жизни. Время такое на дворе, конец второго тысячелетия по Рождеству Христову.
Но в литературе, как и в прочих искусствах, самое важное не о чём, а — как. То есть важна не столько фабула, сколько сюжет как способ её представления. Историю Алабиных-Перегудовых-Капустиных-Смоляков рассказывает начинающая писательница Юля с помощью состоявшегося литератора Игната. Дело происходит уже в XXI столетии. Но в конце романа читателю объясняют, что на самом деле всех персонажей придумал стареющий романист Виктор Риттер. И в эту книгу он вложил свои давние мечты, свою сегодняшнюю тоску по несбывшемуся. А после его кончины к читателю напрямую обращается сам Денис Драгунский.
«Ты случайно заглянул в нашу жизнь. Заглянул в нашу жизнь, как будто проходя по улице, — в окно чужого дома».
Не просто заглянул, а стал свидетелем тому, как эту жизнь разбирают, развинчивают, словно извлекают одну за другой разноразмерных куколок из недр пузатой и аляповатой матрёшки.
Такова степень письма, таков принцип осмысления существования отдельных человеческих единиц. Темп чтения этого романа словно отбивает громогласный колокол грифельной оды: «река времён в своём стремленьи». Всё, чем славны герои: картины, научные открытия, инженерные разработки — всё пожирается жерлом вечности. Сейчас это называют постмодернизмом, игрой со смыслами, с модусами жизни, с техниками повествования. Что же, отмечу, что рука литератора Драгунского тверда — промашек, проколов практически нет. Иногда в авторских пассажах даже слышится интонация Юрия Трифонова, археолога столицы давней эпохи. Такое литературное родство по вертикали гораздо интереснее скучного сегодняшнего соседства.
Главный же вопрос мой, читательский, — а зачем? К чему все эти истории? «Жизнь была, а на фига?!», — главный вопрос, который прокричал ворон в давнем стихотворении Андрея Вознесенского. Главный вопрос, на который и должен ответить писатель, должен связать начала и концы биографии своих персонажей. Должен (повторяю в четвёртый раз) показать нам и ад, и рай как бесконечно далеко отстоящие полюсы нашего бытия.
Иначе остаётся одна физиология. «Все пишут про это… И читают», — замечает Игнат, как только Юля начинает диктовать первые абзацы будущего романа. Про это — совсем не про то, о чём вы успели подумать. Хотя и о том тоже все написали достаточно много. Все писатели, участвующие в создании текста романа, который мы обсуждаем. Хватает на его страницах этой общелягушачьей икры, посоленной иногда чересчур грубо.
Но основная физиология повествования проявляется не в спальне, не в ванной и не в уборной. Она раскидана по гостиным, кабинетам, мастерским, салонам московского общества и — «членовозов». Последним термином, если кто не знает или забыл, именовали казённые машины габаритов несоразмерных со столичными переулками. Ты эту девочку к нам больше не приводи, — наставляет одного из героев его приятель по «мажорной» компании. И объясняет причину предельно доходчиво: у тебя папа министр, у меня академик, у третьего… у четвёртой… Понимаешь, кто мы такие, куда и зачем идём. А она только красива, так почему мы должны тратить на неё время и силы? Она ничего не сможет вернуть.
Кто там ещё вздыхает по обществу равных возможностей? Прочитайте этот эпизод и перечитайте. А кто не поверит Драгунскому, пусть обратится к рассказу Сергея Довлатова «Куртка Фернана Леже». К той сцене, где рассказчик приходит в дом своего друга, сына народного артиста, а его предупреждают с порога: у нас в гостях парикмахерша. Привёл некто, не посоветовавшись с хозяевами.
Подобных примет времени в книге Драгунского достаточно. Проблема в том, что они заполняют собой большую часть текста. И с диалогами перебор — не с качеством, а с количеством. Герои говорят, говорят, а писатель вроде как не решается их оборвать. Словно он сам открывает вентиль фонтана и ждёт — куда же унесут его эти струи? К сожалению, слишком часто темп и ритм романа напоминает разметку сценария телевизионного сериала. Как будто бы и писалось изначально с оглядкой на камеру, на приборы, что заливают съёмочную площадку холодным заполняющим светом.
Такой подход нехорош по самой сути. Разный род прозы требует и разного модуса повествования. Когда же романист выпускает вожжи из рук, фабула и сюжет уносятся подобно тройке, той самой российской птице-тройке. Расступятся ли перед ней народы, ещё неизвестно. Но читатель может и отшатнуться в испуге.
Рассчитывает ли на такой эффект современный повествователь? Если судить по последним строкам Дениса Драгунского, то — таки-да: «Мы уже задёрнули занавески и ушли в дальние комнаты. Иди своей дорогой. Забудь». Зачем же тогда нужно было браться за оружие, простите — за перо?
