Альбер Камю написал «Чуму» в 1944-м. Но, по понятным причинам, вышла она лишь в 1947-м. История давняя, но искусство вне времени. Вот и этот старый роман позволяет сегодня задуматься о будущем.
Председатель Вальсингам в трагедии Александра Пушкина хвалит Чуму за то, что она дала ему возможность освободиться от обязанностей человеческого общежития. А Жан Тарру, один из героев — героев в буквальном смысле — романа «Чума» задаётся вопросом:
«— Значит, вы, как и отец Панлю, считаете, что в чуме есть свои положительные стороны, что она открывает людям глаза, заставляет их думать?»
Перекличка с пушкинским «Пиром во время чумы» буквально бросается в глаза. Намеренная или случайная — сейчас речь не об этом. Камю работал над книгой, когда в мире ещё бушевала Вторая мировая война. Первоначально он утверждал, что фабула романа отражает борьбу человечества с нацизмом и фашизмом, чумой коричневой. Но потом сам же объявил, что значение сюжета не исчерпывается конкретными событиями, что чума как всемирная угроза — непременная часть нашего бытия в целом.
Отец Панлю, о котором вспоминает Жан Тарру, утверждал в горячей проповеди, что эпидемия была ниспослана на обитателей алжирского города как наказание за греховную, бездумную жизнь:
«— Слишком долго мы мирились со злом, долго, слишком долго уповали на милосердие Божье».
Собеседник Тарру, измученный тяжелейшей работой в больницах Орана, едва успевающий урвать на сон четыре часа в сутки, отвечает устало:
«— Когда видишь, сколько горя и беды приносит чума, надо быть сумасшедшим, слепцом или просто мерзавцем, чтобы примириться с чумой».
Доктор Бернар Риэ, протагонист автора, безусловно, прав. Прежде всего потому, что занят конкретным делом — активным сопротивлением вселенскому злу. Но эта деятельность, самоотверженный, смертельно опасный труд, вместе с тем ограничивает его воображение, не даёт ему возможности задаться вопросом — а что же дальше?
Примерно в том же ключе вспоминается мне сейчас диалог персонажей романа Константина Симонова «Солдатами не рождаются». Журналист Гурский встречает на улицах Москвы капитана Синцова, приехавшего с фронта в краткосрочный отпуск. Обрадовавшись встрече, Гурский начинает выспрашивать собеседника — что тот думает об устройстве послевоенного мира.
Командир пехотного батальона, активный участник сопротивления коричневой чуме, раздражённо отмахивается: мол, сперва давайте дойдём до Берлина, а там будем думать. Гурский возражает ему печально и немного цинично: соображения после победы будут называться уже предвоенными, а послевоенные — те, что приходят в голову ещё во время войны.
Синцов говорит, что от такого подхода ему просто жить не хочется. Но, как писал другой участник Великой Отечественной Булат Окуджава, «всё должно в природе повториться». И я сейчас ощущаю страшную правоту Гурского. Надо, надо бороться с вирусом любой эпидемии и пандемии, но надо и задуматься — что мы станем делать, когда победим?
Израильский писатель Давид Гроссман (David Grossman) ещё в середине марта нынешнего года опубликовал статью, в которой утверждал, что эпидемия есть событие созидающее. Мол, когда смерть отступает, мы можем увидеть новые возможности жизни. Многие, пишет Гроссман, очень многие не захотят вернуться к обязанностям прежнего существования — найдут новую работу, новое место жительства, новую семью, наконец. Но, спрошу уже я, — смогут ли они отыскать самого себя? Сумеют ли сделаться человеком новым? И поймут ли — каким этот новый человек должен быть?
О возможностях нового мира рассуждает и Владимир Мау, ректор Российской академии народного хозяйства и госслужбы (РАНХиГС). В недавнем интервью «Коммерсанту» он утверждает, что предсказывал мощный кризис ещё полгода назад. Но в тогдашней статье не мог решиться объявить точно — что окажется триггером, который запустит механизм деструкции. Что высвободит страшные возможности разрушения, зревшие внутри нашего социума. Внешние удары особенно ужасны, когда освобождают силы внутренние. Оттого, что мы проковыряем маленькую дырочку в дамбе, огромная насыпь не рухнет. Но её размоет сила воды, которую до сих пор плотина держала взаперти.
Как и полагается профессионалу, Мау много размышляет о макроэкономических показателях — предложении, спросе, эмиссии, инфляции… Кстати, он убеждён, что посткоммунистический кризис 1980-1990-х годов — всего лишь логичное завершение структурного кризиса 1970-х. Перестраиваться нужно было уже тогда, но прорехи в социалистической системе хозяйствования удалось залепить нефтяными деньгами. И наши сегодняшние проблемы, говорит ректор, — это тоже продолжение неразрешившегося, непреодолённого кризиса 2008 года.
Насколько могу отдалённо судить о таких предметах, Владимир Мау, как мне кажется, прав. Во всяком случае, в том, что касается пертурбаций прошлого века. Но сейчас мне самому интересно, прежде всего, как будет развиваться наше образование. Тот сегмент российской жизни, к которому я сам, как вузовский преподаватель, имею прямое отношение.
Нам нужно заняться человеческим капиталом, говорит ректор РАНХиГС, здравоохранением и образованием. Насколько эффективны наши поликлиники и больницы, как они сумели встретить вызовы суровой среды — мы видим теперь отчётливо.
Рассуждать об образовании сложнее, потому что его недостатки проявляются с бóльшим временным лагом. Но уже сейчас заметно, что вызов в этой среде застал нас врасплох — перейти на дистанционное обучение мы оказались не способны. Нет техники, нет навыков, нет особенного желания ни у преподавателей, ни у студентов. И, пожалуй, самое важное, — у студентов нет понимания, что знания и вузовские корочки — совершенно разные вещи.
Иными словами, проблемы, которые надо разрешать до, мы опять ухитрились отложить на после.
Ещё одна существенная проблема высшей школы – соотношение навыков и знаний. В последнее время нас вынуждают заниматься, прежде всего, практической стороной обучения. Мы прививаем студентам профессиональное умение действовать в ограниченном наборе жизненных ситуаций. Но эти hard skills окажутся маловостребованными уже лет через десять. Может, в самом деле нам нужно опять разделить вузы на практикориентированные и академические?
В любом случае необходимо понять и принять, что для жизни конкретного человека во многом важны именно фундаментальные знания. Джек Лондон утверждал в письме приятелю, что главное, чему учит университет, — умение учиться. Сам же он, между прочим, не окончил и первого семестра, но за эти несколько месяцев своим острым умом сумел проникнуть в суть образования. И я, немалым своим опытом, убедился в справедливости этих слов. Все возможные приёмы борьбы с непознанным, неожиданным, в сущности, сводятся к одному — умению переучиваться, не теряя ритма и темпа движения.
Что ж, посмотрим — как мы сумеет преодолеть нынешнее нашествие и, главное, как встретим новый мир с его вызовами и условиями.
