Марина Цветаева. Она знала всё

Она вернулась на Родину в конце июня 1939-го. Но и здесь была чужой, ненужной. Люди шарахались от неё, эмигрантки, и она чувствовала себя ещё более одинокой. Жить ей оставалось до конца лета 1941-го.

Полное имя её — Марина Ивановна Цветаева.

Годы жизни — вечность.

Национальность — русский поэт.

Вероисповедание — православное.

Образование — трехъязычное, с доминирующими русским и немецким (не отсюда ли глубокая, до обожествления, любовь к Рильке?).

Склад ума — скорее мужской, нежели женский.

Кругозор — широчайший.

Состояние души — «не обязательно умирать, чтобы умереть».

Жизненное кредо — «живу».

Семейное положение — единожды и навсегда замужем за Сергеем Эфроном.

Дети — трое. Вторая дочь, Ирина, не дожив и до трёх лет, умерла «от голода в Кунцевском детском приюте».

Сексуальная ориентация — «земная любовь женщины к мужчине и мужчины к женщине — скука, а однополая любовь — жуть».

Особые приметы — колоссальный талант…

Сергея Эфрона Цветаева любила таким, как есть, принимая со всеми бесчисленными недостатками и слабостями, поддерживая во всём и до конца и не задавая ненужных вопросов.

Иногда её пытаются оправдать тем, что она, полностью погружённая в собственные переживания, якобы не знала о деятельности мужа.

Не надо её оправдывать! Всё она знала. Возможно, Эфрон и не посвящал жену в детали своей работы на НКВД, но о главном она не догадываться не могла — почитайте её письма. И жила в эмиграции на деньги, регулярно и достаточно щедро перечисляемые мужу из России, из всем известной конторы. И принимала на веру его возвышенные, глобальные идеи «огосударствления коммунизма», «евразийства», «державности»…

А ещё — прекрасно понимала, что не было у него другого пути, что так или иначе, а быть агентом легче, доходнее и удобнее, чем горбатиться за гроши по двенадцать часов в день у конвейера где-нибудь на заводе «Рено». А ни на что другое он, со всеми его амбициями, идеализмом, периодически появляющимися и так же быстро лопающимися надеждами, — был не способен. Вот и выполнял добросовестно обязательства, верно служа тому, кто больше заплатит, расшаркиваясь перед Сталиным.

И она не позволяла себе судить его, сознавая, как невыносимо тяжко ему жить, будучи мужем поэта, изо дня в день ощущая собственную никчёмность, бессилие, ничтожество. И, коли уж приходилось (чтобы не умереть с голоду) есть слезами политый хлеб, воспринимала это как неотвратимость, как предметный урок зла, из которого только и возможно, по-видимому, рождать стихи.

И надрывно кричала:

— Я всё равно — с такой горы упала,

Что никогда мне жизни не собрать!

Слабохарактерный, запутавшийся в невыносимости бытия неудачник муж воспринимался ею как крест, нести который она была обречена в уплату за свой дар. А в противовес мужу — любовь к прекрасным умным сильным женщинам.

И снова всё перепуталось, перевернулось в сердце: страх перед противоестественностью, безысходностью такой любви; безденежье…

Как должное, не как унизительную подачку, принимала материальную поддержку Саломеи Андронниковой-Гальперн. Однажды, августовским утром 1932 года, писала ей: «Видела вас нынче во сне с такой любовью, тоской, с таким безумьем тоски и любви, что первая мысль, проснувшись: где же я была все эти годы, раз так могла её любить…»

И плюс ко всему — трагедия Мастера. За 11 лет в эмиграции не было издано ни единой книги. Готова была на брюхе ползать, лишь бы напечататься, но ни одно издательство не желало идти на риск.

Лишь однажды забрезжил просвет. Подруга, переводчица Извольская, познакомила с 56-летней парижской «Сафо» — Натали Клиффорд-Барни, американской миллионершей, поэтессой и эссеисткой, меценаткой, издательницей, феминисткой. Цветаева бывала в двухэтажном особняке Барни невдалеке от бульвара Сен-Жермен, где по пятницам сходились Жан Кокто и Андре Жид, Луи Арагон и Реми де Гурмон, Анри Барбюс, Анатоль Франс и прочие, прочие — весь цвет парижской богемы. Читала свою написанную по-французски поэму «Молодец» и эпистолярную повесть «Девять писем». С благодарностью и встрепенувшейся надеждой вглядывалась в заинтересованные лица слушателей.

Барни хвалила, обворожительно улыбалась (недаром среди подруг её называли обольстительницей и «Ларошфуко в юбке»). Вдохновенно и пространно рассуждала о том, что «природа — единственный анархист» Что «Бог не только не обескуражен посредственностью своего творения, но даже хочет сделать его вечным» Что «Париж — единственный город, где можно жить и выражать себя, как хочется»

Говорила о таланте, об искусстве, о высокой литературе. …И тоже не взялась за издание.

А потом — страшная катастрофа.

Убийство Игнатия Рейсса, советского разведчика-невозвращенца, к которому был причастен Сергей. Спешное возвращение, почти побег в Москву. Арест и скорый расстрел Эфрона.

Всеобщее отчуждение, замалчивание, депрессия. Трудные отношения с сыном, любовь к которому была столь неправдоподобно велика, что граничила с противоестественной.

И — самоубийство.

…Долгие годы в Советском Союзе о Марине Цветаевой запрещалось даже говорить. Но если говорили, то нередко и про то, что они с Сергеем сами влезли в петлю НКВД. Что лучше жить впроголодь на чужбине, чем служить дьяволу.

Ответ всем этим разговорам она написала на десятилетия вперёд:

«Что скажут люди, не имеет никакого значения, не должно иметь никакого значения, ибо всё, что они видят, увидено злобно. Людям нечего сказать»

И вообще, по большому счёту, главное — не это, главное — стихи, которые остались живы и дождались своего читателя…

А что было в её жизни, было в её жизни и ни в чьей чужой, и это могла судить и осудить только она сама:

— И только порой в тумане,

Клонясь, как речной тростник,

Над женщиной плакал Ангел

О том, что забыла Лик…

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

2 × 5 =