В чём суть нового законопроекта Елены Мизулиной? И почему администрации детдомов иногда неохотно отдают ребят в семьи? Рассказывает президент благотворительного фонда «Дети ждут» Лада Уварова.
На прошлой неделе приёмные родители Петербурга праздновали большую победу. При поддержке ряда городских СМИ удалось добиться снятия запрета на посещение детских сиротских учреждений. С самого начала карантина доступ к детям был закрыт, и семейное устройство фактически парализовано. Ключевую роль в борьбе за детей сыграли профильные НКО и, в частности, благотворительный фонд «Дети ждут».
— Меня многие хвалят, как будто это полностью заслуга фонда, — говорит Лада. — Это не так. В первую очередь, это заслуга будущих приёмных родителей, которые не молчали и, ещё не став официальными законными представителями детей, боролись за их право жить и воспитываться в семье. Вели себя так же смело и самоотверженно, как самые любящие мамы и папы. Писали, беспокоили, звонили, требовали и при всём нежелании публичности, давали интервью. Пожертвовали своим нежеланием конфликтовать и выступать со столь личной темой на публике. Если бы они этого не сделали, ничего бы не вышло.
Это заслуга 60 с лишним тысяч человек, подписавших петицию в защиту детей на change.org. Это заслуга 28 социальных НКО, направивших возмущённый запрос в Роспотребнадзор России. Это заслуга откликнувшихся депутатов Законодательного собрания Петербурга, каждому из которых мы направили письмо о ситуации. Это заслуга и журналистов, оперативно отреагировавших на детское несчастье.
Сейчас мы ждём соответствующего распоряжения от городского Комитета по социальной политике, чтобы они начали выдавать направления кандидатам в приёмные родители.
— В чём опасность такой длительной изоляции для воспитанников сиротских учреждений?
— Даже взрослых людей с устойчивой психикой нахождение в изоляции, в кругу своей семьи, подкосило. А представьте детский коллектив, со своими не вполне здоровыми законами, со старшаками-младшаками. Детский дом — нехорошее место. И когда оно закрывается для внешнего мира — для волонтёров, родственников, помогающих специалистов, — мы перестаём понимать, что там внутри происходит. Если называть вещи своими именами, это тюремный режим, только вот сидящие там — не заключённые. Не говоря уже о тех детях, у которых есть проблемы со здоровьем и каждый месяц на счету. Они могли бы быть в семье, которая занималась бы их лечением и реабилитацией, но драгоценное время упущено, и какие будут последствия — неясно.
— А могло случиться так, что за это время потенциальные родители просто передумали брать ребенка?
— Всякое возможно. Скорее, они могут передумать и взять другого ребенка, из другого региона — там, где им это разрешат. Ещё одна опасность — может истечь срок действия какой-нибудь справки из пакета документов, и всё придётся проходить заново…
И потом, каково это психологически! Вместо того, чтобы спокойно ждать и готовиться, люди вынуждены сражаться с государственной системой. Они могут быть замечательными родителями, но, увы, далеко не каждый из них — боец. Ведь нужно уметь взаимодействовать с чиновничьими аппаратами, писать жалобы, понимать, куда их потом нести, разговаривать, не поддаваясь на провокации, не срываясь. Нагрузка огромная.
Решиться принять чужого ребёнка в семью очень непросто. И когда родитель подходит к этому моменту, измотанный войной, у него может просто не хватить сил на главное.
— В июле сенатор Елена Мизулина вместе с коллегами по Совету Федерации внесла в Госдуму законопроект, предлагающий изменить правила работы органов опеки и изъятия детей из семьи. Одно из главных новшеств — отобрать ребёнка у родителей можно будет только на основании вступившего в силу решения суда о лишении или ограничении родительских прав. При этом сотрудники опеки не смогут входить в квартиры для проверки бытовых условий без согласия жильцов. Если такие поправки вступят в силу, значит ли это, что родители фактически станут неуязвимыми для закона и смогут делать с детьми всё, что захотят?
— Тех, кто способен «делать всё, что захотят» этот закон, к сожалению, не учитывает. Он подготовлен для реальности, где нет мрачно пьющих деклассированных семей, родителей с разрушенной личностью, стойко употребляющих наркотики. Нет отцов и отчимов-рецидивистов по опасным преступлениям, вышедших на свободу. Нет пьяных притонов, нет обмена ребёнка на бутылку, нет насильников и педофилов. И поэтому у авторов проекта закона нет задачи защитить детей в таких семьях.
Они так и пишут: неправильно рассматривать ребенка, как отдельную личность, имеющую право на защиту государства. Мы будем защищать семью в целом. Наделим родителей презумпцией добросовестности, пока иное не доказано судом, запретим вход на семейную территорию, даже если есть основания полагать, что ребёнку угрожает опасность.
Это заигрывание с родительской общественностью. У нас ведь общество накручено идеей о том, что страшное государство со дня на день начнёт отбирать детей у приличных родителей. Это чушь! Я не знаю ни одного случая, когда бы ребёнка отобрали у благополучной семьи. Есть ситуации, когда детей не стоило отбирать, а просто семье нужна была помощь. Но это всё равно кризисные семьи, с которыми нужно работать, тем не менее, никакой помощи им не предлагают.
В любом случае я не думаю, что этот законопроект пройдёт. Он — огромный, путаный и совершенно сырой.
— По вашему опыту, жёсткое обращение и насилие в замещающих семьях происходит реже, чем в кровных?
— Конечно, на порядок реже! Надо понимать, что приёмные семьи проходят строгий отбор: они в обязательном порядке посещают школу приёмных родителей, проходят социально-психологическое обследование, обязаны представить справки о доходах, об отсутствии судимостей... Если через такой фильтр прогнать все российские семьи, оказалось бы, что во многих из них ребёнок находиться просто не может!
К тому же замещающая семья — открытая система, она под постоянным контролем и наблюдением. Поэтому детям там на порядок безопаснее, чем во многих других местах, в том числе — в социальном учреждении.
— Число желающих стать приёмными родителями с годами растёт?
— Я бы не сказала. Оно выросло до определённой величины и с тех пор примерно одно и то же.
Но растут другие положительные тренды. Так, чаще стали обретать семью «сложные» дети. Ещё пять лет назад было невозможно себе представить, что будут брать, скажем, детей с синдромом Дауна, или с артрогриппозом, или подростков... Помню, мы все в нашем фонде готовы были танцевать от радости, когда забирали маленькую девочку, у который был контакт с ВИЧ инфицированным. Сейчас это уже не редкость.
Сегодня, пожалуй, самая серьёзная проблема в том, что со стороны властей нет содействия семейному устройству, нет на это политической воли. Иначе чем объяснить, что детские дома, откуда дети активно уходят в семьи, перестают комплектовать и потом расформировывают? При этом процветают учреждения, где ребята «маринуются» годами, а на прямой вопрос руководителю, почему так, слышишь в ответ: «У меня дети по три месяца отдыхают на море, какая семья может это дать?»
— В прошлом году в Петербурге зафиксировано 80 вторичных отказов. Много это или мало? И в чём их причины?
— Много или мало — зависит от того, сколько всего детей было устроено в семьи за тот или иной год. По моим ощущениям, в последнее время эта цифра не сильно колеблется.
А что касается причин, их в основном две. Первая — недооценка ресурса семьи — материального, психологического, педагогического и так далее. Вторая — обманутые ожидания и неготовность с этими ожиданиями расстаться. Это когда у родителей была в голове чёткая картинка того, как должно быть, но она не совпала с реальностью. А отказаться от иллюзий и поменять стратегию поведения не хватает сил.
Конечно, полностью всё просчитать заранее и застраховаться от возвратов нельзя. Бывает так, что на момент принятия ребёнка всё хорошо, а потом что-нибудь случается — папа умер, мама лишилась работы, кто-нибудь запил… Но любой приемный родитель должен понимать, что его ребёнок относится к группе риска — тяжёлая наследственность, заболевания, травмирующий опыт... Такой ребёнок — словно искривленное деревце: может выправиться, но всё равно будет уязвимым и неустойчивым.
Я считаю, если берёшь ребенка и говоришь: «Я теперь буду твоей мамой!», —перестать ею быть уже нельзя. Ты можешь стать несчастной мамой, рыдающей мамой, мамой, которая все перепробовала, и всё равно всё плохо. Но ты остаёшься мамой. Обратного пути нет.
На первом суде по удочерению судья спросил моего мужа: «Что вы будете делать, если ваша дочь вырастет наркоманкой?» И муж ответил: «Всеми силами постараемся этого не допустить. Но если так случится, значит, станем родителями наркоманки»
