Зоя Томашевская — известный мемуарист писательского Ленинграда. Недавно мы публиковали её рассказ об учёбе в Петришуле. А сегодня рассказ Зои Борисовны об Андрее Платонове.
Её книга «Петербург Ахматовой: семейные хроники. Зоя Борисовна Томашевская рассказывает» читается как увлекательнейший, прекрасно написанный сборник новелл.
Когда я во время одной из наших первых бесед заметил Томашевской, что каждая её история, по сути дела, законченная новелла, Зоя Борисовна улыбнулась:
— Анна Андреевна Ахматова свои воспоминания тоже называла новеллами. «Зоя, хотите новеллу?» И тут я уже знала, что будет что-то очень интересное.
А потом Зоя Томашевская рассказала мне одну из своих многочисленных новелл…
— Анна Андреевна эвакуировалась <из блокадного Ленинграда> в конце сентября сорок первого. Первое, что она сделала, оказавшись в Москве, — умолила Фадеева послать папе (известный литературовед Борис Томашевский — Прим. ред.) вызов. Вызов пришёл, но папа сказал:
— Без книг я покойник. Предпочитаю быть покойником с книгами!
Мы остались. И самые тяжёлые, страшные блокадные дни холода и голода пережили в Ленинграде. Весной сорок второго нам предложили уехать в Красноярск. Мама пошла в исполком:
— Зачем нам ехать в Красноярск, если у нас есть вызов, подписанный Александром Фадеевым?
Так мы оказались в Москве. Где ни дома, ни крова над головой, ни многих вещей первой необходимости. На семью разрешили взять только 50 килограммов багажа. И ни копейки денег! Даже на метро не было!
И тут получилось очень забавно. Из аэропорта папа позвонил Фадееву и сказал, что мы не можем доехать до Союза писателей, не на что. Фадеев не понял, решил, что речь идет о последствиях блокады — об истощении и бессилии, и прислал за нами «скорую помощь». <…>
Три дня мы, как цыгане, прожили у Фадеева в кабинете в Союзе писателей, спали на полу. Потом Александру Александровичу удалось поселить нас на три месяца в гостиницу «Москва». У нас был очень хороший номер, двухкомнатный. Союз писателей оплачивал наше проживание. Весь третий этаж в гостинице занимали ленинградские литераторы: Николай Тихонов, Вячеслав Шишков, Вера Инбер, Ольга Берггольц — наездами. Фадеев помог папе с работой, он сделал его проректором Литературного института.
В Москве я училась в Архитектурном. У меня был друг, ныне очень известный архитектор. А тогда, в сорок шестом году, мы оба — студенты. Как-то я стала ему что-то рассказывать об Анне Андреевне. Он упрекнул:
— Ты всё про своих знаменитостей!
Тогда я сказала:
— А хочешь, я тебе о дворнике расскажу?
Парень обиделся, решил, что я по-хамски отреагировала не его упрек. Но я ему всё-таки рассказала историю, которую рассказываю вам.
В московском Доме писателя я познакомилась с <Иваном> Кашкиным, любимым переводчиком на русский Хемингуэя. Был он не только замечательный переводчик, но и прелестный человек, добрый, славный. Мне нравилось ходить к нему в гости. У Кашкина, как, наверное, и полагается старому москвичу, не было квартиры. Ещё до войны где-то на Таганке он застроил подворотню, там и жил.
В то время, о котором рассказ, Кашкину нужно было написать биографию Хемингуэя к изданию романа «По ком звонит колокол». И он написал письмо Хемингуэю, в котором задал писателю несколько вопросов. И Хемингуэй ему ответил! Прихожу я к Кашкину, а он сообщает:
— Вот, получил письмо от Хемингуэя.
И стал мне его читать. Вопросы были заданы разные. В частности, такой: кого вы считаете своим учителем? Хемингуэй отвечает: Платонова.
А я понятия не имела, что есть такой писатель — Андрей Платонов! Знала историка <Сергея> Платонова, монархиста… Я постеснялась проявить своё невежество перед Кашкиным и промолчала, ни о чём не спросила. Но про себя подумала: «Как странно, историк, а может быть учителем Хемингуэя!»
Придя домой, я, конечно, папе всё рассказала. Я всегда обо всём его расспрашивала. Иногда он хихикал, острил, но давал исчерпывающие ответы.
— Папа, Кашкин сказал, что ему написал Хемингуэй, что считает своим учителем Платонова.
Папа захохотал и говорит:
— Ну, приходи завтра ко мне на работу, я тебе покажу учителя Хемингуэя!
На следующий день я пришла к папе в Литературный институт.
— Подожди, он ещё не пришёл.
Жду, долго жду.
— Терпение! — успокаивает папа. — Сейчас появится!
И вот:
— Пришёл!
Мы оделись, вышли на улицу. На лавочке сидел человек. В шинели, в очень смешной старой шинели, подшитой не то мехом, не то чем-то ещё, в общем, утеплённой. На голове у него была будёновка, переделанная в шапку. Рядом стояла огромная фанерная лопата и всякие скребки, которыми дворники убирают снег. Мужчина сворачивал козью ножку. Папа поздоровался. А мне говорит:
— Рекомендую: учитель Хемингуэя!
Платонов, а это, как вы понимаете, был он, смутился:
— Не понял?
— Андрей Платонович, Зоя сейчас вам всё объяснит!
И я рассказала — и про Кашкина, и про письмо, в котором Хемингуэй назвал его, Платонова, своим учителем, чему Андрей Платонович очень удивился.
Платонова… издавали за рубежом, а он… работал дворником! Издательство Гржебина заключило с ним договор <очевидно, ещё в 1920-х годах — Прим. ред.>. Гржебин был очень деятельный человек. У его издательства были филиалы и в Праге, и в Берлине. Рукопись Платонова Гржебин отдал в перевод. И что-то уже вышло на чешском и на немецком языках.
Впрочем, вполне возможно, что Хемингуэй читал Платонова и на языке оригинала. Он знал русский язык. Хемингуэй писал Кашкину, что читал Достоевского в оригинале. А Достоевский — более трудное чтение, чем Платонов.
Сами понимаете, мне было как-то неудобно спрашивать Кашкина, а Кашкину — Хемингуэя, в каком переводе тот читал Платонова…
…Спустя годы, расшифровывая старую запись, я понял, что здесь что-то не так. Известно, что в начале войны Андрей Платонов ушёл на фронт добровольцем. Служил рядовым. Его военный рассказ «Броня» был напечатан в сентябре 1942-го. Затем главный редактор газеты «Красная звезда» Давид Ортенберг добился разрешения взять Платонова в штат своей редакции.
Так как же во время войны Андрей Платонов мог работать дворником в Литературном институте?
Задать этот вопрос Зое Борисовне было уже нельзя — она умерла в 2010-м. За помощью я обратился к своей доброй знакомой, журналистке Дарье Осинской — несколько лет назад она работала специалистом по связям с общественностью в Пушкинском Доме.
Не прошло и недели, как Даша переслала мне письмо Валерия Вьюгина, доктора филологических наук, ведущего научного сотрудника Института русской литературы (Пушкинского Дома). Тема его диссертации: «Андрей Платонов: поэтика загадки. (Очерк становления и эволюции стиля)».
«Тут все довольно просто, — писал Валерий Юрьевич. — Это с научной точки зрения миф, т.е. этому нет никаких документальных подтверждений.
Никто лучше Н.В. Корниенко и её команды биографии Платонова не знает, так как в ИМЛИ (Институт мировой литературы — Прим. ред.) хранится архив Платонова, который они уже много лет тщательно исследуют и публикуют. Не вошедшие в этот корпус документы, которые связаны с жизнью Платонова этого периода, тоже в большинстве своём находятся в Москве и постоянно изучаются — в первую очередь, опять-таки, нашими коллегами-москвичами».
В письме была ссылка на интервью Натальи Корниенко, опубликованное 27 августа 2019 года на сайте «Год литературы. РФ»:
«— Наталья Васильевна, я всё-таки задам вопрос, можно сказать, анекдотический. Скажите авторитетно, какая фактическая основа под распространённой легендой о том, что Платонов работал в Литинституте дворником. На чём она основана? — спрашивал Корниенко интервьюер, литературный журналист и книжный обозреватель Михаил Визель.
— Ни на чём не основана. Платонов дворником не работал ни в 1930-е, ни в 1940-е годы. Откуда выросла эта легенда? Назову её составляющие. Платонов любил дворик на Тверском бульваре? Любил, здесь был его дом. <…> Мог Платонов взять метлу? Конечно, мог, и никаким оскорблением для него это не было… Легенда на тему отношения советской власти к Платонову была особенно популярна в эпоху перестройки.
— Он просто взял метлу, и с этой метлой его кто-то увидел?
— Может, кто-то его увидел с этой метлой… Вышел, видит, листьев много. То, что Платонов мог это сделать, у меня не вызывает сомнений».
Так рождаются легенды…
