Писатель, автор «Мозгократии» Денис Терентьев выпустил третью за два года знаковую книгу о новейшей истории — «Россия. Книга перемен. 1990-2020. Как мы менялись от “Макдоналдса” до коронавируса».
Эта книга устроена не как летопись постсоветских десятилетий, и в ней нет попыток объяснить всё на свете с авторской колокольни. Современная Россия для автора — не Святая Русь и не позор человечества, а огромная среднеразвитая страна, сама не понимающая, почему не может выбраться из колеса дурных повторений.
Мы поговорили с Денисом Терентьевым о том, как, наконец, понимать Россию умом.
— Твоё исследование открывается словами «Затевая эту книгу, я не знал, к каким выводам приду…». Теперь работа завершена и даже издана. Каковы же выводы? Какими мы стали? Более — креативными, «капиталистическими», прагматичными?.. А может, наоборот — более безынициативными, советскими, традиционалистскими?..
— У моего знакомого в ресторане работала официантка, которая не знала, кто такой Ленин, но умножала в уме трёхзначные числа. Вот как ты считаешь, она прагматичная или просто дура?
Даже в одном поколении люди непохожи друг на друга. Но если брать доминирующий тип молодого горожанина 20-30 лет, то он центрирован на себе, своём имидже, переживаниях и впечатлениях, на своей семье и доходах, критичен к авторитетам и идеологиям. Религия либо вовсе не играет в его жизни значимой роли, либо он конструирует в себе самотканую духовность за границами основных конфессий, где православие уживается с тантрой, а медитация означает прямой диалог с Богом в лютеранских традициях.
Миллениалы и следующие за ними зумеры — самая трезвая поросль в истории страны как в прямом, так и в метафорическом смысле. Я думаю, они самостоятельнее советских поколений. С одной стороны, они позже комсомольцев отпочковываются от родителей, дольше учатся, не умеют приварить кусок свинца к дверной ручке, чтобы получился кастет. С другой — более независимы в выборе профессии и увлечений, проще ныряют в неизвестное, будь то поступление в зарубежный вуз или путешествие в дикие страны. Этот заквас, надеюсь, невозможно подменить имперским патриотизмом. Именно он будет определять в будущем запрос на свободу, самореализацию, качество жизни.
Моя книга — не учебник математики, где в конце все ответы. Я показываю, что 1990-е не были ни бандитскими, ни голодными. Вслед за страшной и безнравственной эпохой, какой представляют нынче два ельцинских срока, не могло случайно и вдруг наступить благоденствие 2000-х, когда экономика росла китайскими темпами. И дело не только в подорожавших энергоносителях. Наоборот, страна относительно удачно прошла трансформационный переход.
Когда читаешь о войне в Чечне, семибанкирщине, бандитах, развале армии, деградации милиции, кажется, что в 1990-е страна тупо катилась под горку в пропасть. А я показываю, что менее заметно формировались новые институты, менялось мышление людей, накапливались частные капиталы, без которых эффективная модернизация невозможна.
— Многие из твоих историй про 1990-е показывают, что и запрос на «сильную руку» тоже рос. Путин ведь неслучайно пришёл на смену Ельцину?
— Вот именно! Я подробно рассказываю о планах государственного переворота, которые в 1998-м вынашивал генерал Лев Рохлин, чтобы показать — он-то как раз не был далёк от народа. Директора заводов обещали ему автобусы, чтобы везти народ на Москву, железнодорожные чиновники готовы были выделить поезда и дать «зелёный коридор». Миллионы людей мечтали «навести порядок», «прекратить разграбление России», «перевешать олигархов» — а по сути, свернуть реформы и вернуться в советское стойло.
Говорю же, мы удачно прошли трансформационный переход. Далеко не отстали от стран Восточной Европы, где готовность населения принять тяготы реформ была куда более высокой.
И «сильная рука» в исполнении Путина поначалу стала находкой. Реформы в экономике 2001-2002 годов вышли очень удачными: бизнес поверил, что собственность отбирать не собираются. Целью развития было увеличение доходов людей, а не производство танков и не освоение Арктики.
Другое дело, что за потоком нефтедолларов Россия подхватила типичную «голландскую болезнь», когда бюджет полон, а реформы властям не нужны. Но всё равно к середине 2000-х Россия выглядела богатой, мирной и быстро развивающейся страной. Путин говорил, что не представляет Россию вне европейской интеграции.
Он собирался строить мост на Аляску через Берингов пролив — точно так же, как сейчас собирается строить его на Сахалин. Всерьёз обсуждалось вхождение в НАТО, а наш представитель сидел в Брюсселе за столом как наблюдатель. И даже буза с Грузией не могла остановить поток западных инвестиций. Мы почти стали частью развитого мира.
Но потом вдруг на его пороге развернулись и, прижав уши, рванули обратно в лес. К танковым парадам, «холодной войне» и сырам отечественного производства. Вот где самая драматическая нота моей книги.
— То есть ты оцениваешь нашу новейшую историю с либеральных позиций?
— Деление на патриотов и либералов надумано, оно не даёт представления о том, где проходит сейчас линия фронта.
Как гражданин, я хочу, чтобы в стране было больше свободы и росли доходы населения. Но почему я должен быть всегда против любого контроля правительства за бизнесом? Без сильной централизованной власти модернизация невозможна.
В 1990-е люди тысячами травились палёной водкой, теряли накопления в долевом строительстве и рисковали остаться без одежды, просто зайдя в подъезд. Чтобы в такую экономику пошли инвестиции, государство должно обеспечить законность. Но если государство становится слишком сильным, развитие остановят бюрократия, коррупция, отъём бизнесов, внешнеполитическая риторика. 377 тысяч россиян эмигрировало в 2019 году, а сколько уедет после пандемии — страшно представить.
Мне в юности нравилось женское движение, я и сегодня уверен, что для жертв домашнего насилия должны быть охранные ордера, убежища, поддержка. Но я не считаю, что в парламенте надо половину мест отдать дамам — мне там вполне хватает госпожи Яровой и госпожи Мизулиной. И госпожа Поклонская навсегда в моём сердце. Вряд ли нужно искусственно ровнять доходы по гендерному признаку или в соответствии с ним распределять Нобелевские премии — вам по физике, нам по химии.
При всём отвращении к расизму я не приветствую уничтожение памятников лидерам, допускавшим 200 лет назад неполиткорректные высказывания. Мне нравится идея мира без границ, но это не значит, что весь Мозамбик должен переехать жить в Нидерланды на шею местным налогоплательщикам — там и так на территории с половину Ленинградской области живёт 16 миллионов человек. Если есть грань, за которой здравомыслящий либерал превращается в правого консерватора, то как минимум терминология устарела.
— И где же тогда проходит твоя линия фронта?
— Люди советской закваски привыкли мыслить как солдаты: здесь — наши, там — враги. Одни — хотят короновать правителя, другие требуют, чтобы он ездил на работу на велосипеде, а государство из молоха вдруг стало просто сервисом.
Когда говорю, что надо способствовать поддержанию баланса между обществом и государством, на меня смотрят с сомнением: мол, определись — ты за красных или за белых. Но я же не виноват, что жизнь страны устроена сложнее, чем война племён за территорию, мамонтов и самок. Вот идея баланса между работой и отдыхом, колбасой и морковкой в салате всем понятна, а для политики она непригодна. Воодушевлять массы можно проще: «Во всем виноват Чубайс», «А давайте разбомбим Перу», «Товарищ Сталин мигом расстрелял бы всех казнокрадов».
Линия фронта в обществе, на мой взгляд, проходит между «светлыми» и «тёмными». Разница — в уровне образования, круге общения, умении ставить себе вопросы и выбирать источники информации. Сегодня одеяло безбожно стянуто на себя государством, и многие интеллектуалы видят спасение в либеральных идеях. А 22 года назад они же приветствовали разворот Примакова над Атлантикой. И никакой непоследовательности тут нет.
— Мне кажется, в последнее время у нас растут ряды пессимистов-пофигистов, которые смотрят на всё вокруг через очки сварщика. Или я ошибаюсь?
— У социологов это называется «хе-хе установками». Да, многие говорят: у меня дача, ипотека, йога и теннис у ребёнка, а политикой я не интересуюсь. Но никто не скажет точно, растут ряды пофигистов или нет.
Я читаю результаты исследований, призванных ответить на вопрос, что сегодня у людей в головах. И вижу девять основных групп по взглядам, в каждой из которых ещё по четыре подгруппы. Это, на мой взгляд, попытка придать наукообразие хаосу. Люди дезориентированы, никому не доверяют и пытаются сложить обрывки догадок и мнений в понятный нарратив. Который может измениться в мгновение ока под влиянием «вновь открывшихся обстоятельств».
Есть добрый анекдот: «Если вы не пьёте и не ругаетесь матом, значит, вы не интересуетесь жизнью страны». По-хорошему гражданская активность — это вопрос достоинства. Кому-то ногу в трамвае отдавят, и он обязательно должен в ответ дать в морду. Но ему плевать, если в стране уничтожают независимые медиа или издеваются над стариками в богадельнях. Это значит, что его представления о чести, его культура — догражданского типа.
Те же, кто ощущает себя гражданами, воспринимают несправедливость как вызов достоинству: чем лично я могу помешать вырубать заповедные леса, торговать наркотиками и изымать детей из семьи за синяки на коленках. Даже если человек подписал петицию или перевёл 500 рублей на хорошее дело — это поступок.
Я не верю, что среди нас большой процент патологических социопатов, а пофигист — понятие зыбкое. Сколько раз уже говорили, что в России нет протестной активности — а потом вдруг десятки тысяч людей выходят на улицы, какие бы кары им ни угрожали. Или наоборот: весной 1991 года три четверти страны проголосовали на референдуме за сохранение СССР, а к концу года империи не стало при всеобщем безразличии.
— В твоей книге свыше 200 небольших исторических репортажей об отдельных событиях и очерков о людях. По каким принципам ты отбирал то, что важно?
— Главный критерий — в истории должна сверкнуть свежая реакция людей, отличная от ожидаемой. В 1980-е вся страна помогает ликвидировать последствия землетрясений в Ташкенте и Спитаке, а в 1994-м после катастрофы на Курилах военные вывозят своих, пограничники — своих, Академия наук — своих.
Первая Чечня показала, какой сюрреалистической может быть война, где каждый воюет сам за себя — без линии фронта, где командир может продать в рабство, а матери пропавших солдат сразу едут выяснять ситуацию к врагу. Даже в Афганистане воевала другая армия. И я постарался, чтобы истории про изменения в менталитете не завалило горой громких катастроф, преступлений и панихид, которые всем нам памятны, но не отвечают главному критерию.
Я даже про убийство Листьева подробно не рассказал, хотя не было проблемы быстро сложить текст из своих же публикаций конца 1990-х. Я вообще мало использовал в книге собственное журналистское наследие.
— Почему ты организовал весь материал по принципу «вопрос-ответ»?
— Потому что так устроено мышление: ты стараешься правильно сформулировать вопрос и аргументировано на него ответить. Плюс не хотелось писать очередной учебник с параграфами.
— Всякое исследование таит неожиданности. Какие открытия стали для тебя откровением?
— Больше всего поразило осознание, что россияне быстро становятся самыми обычными европейцами, если дать им возможность зарабатывать, путешествовать по планете, приобретать знания. Если их мир относительно безопасен и благополучен, они тоже неагрессивны, терпимы к инакомыслию, практичны, им даром не нужен «особый путь» и возвращение Аляски под скипетр.
Конечно, при желании разницу в менталитете можно найти даже у немцев и голландцев. Но никто же не сомневается сегодня, что Германия — часть Европы. А лет этак сто назад немцы воевали именно за культурные отличия от деградирующей либеральной Британии.
— Сегодня одни считают, что у нас в России хорошая жизнь, лучше, чем у предков при «развитом социализме». Другие, напротив, уверены, что теперешний олигархический капитализм убивают Россию. А у тебя какое мнение после работы над книгой?
— У меня есть знакомый врач-хирург. Он рассказывает про фантастическое современное оборудование, на котором работает. Говорит, что может удалить гланды через задний проход.
В последние годы развитие нашей страны именно это и напоминает — витиеватый, тернистый и не особо эффективный путь к поддержанию штанов через попытки всё контролировать. Хотя с гландами удобнее иметь дело через рот: проверенная идея заключается в том, что люди предприимчивы и изобретательны, если правила игры помогают им богатеть, а не мешают.
Мне казалось, что достаточно прочитать пару толковых книг — и это будет очевидно любому. Но вот я встречаюсь с читателями моего «Молока без коровы» и слышу от образованных пожилых людей, что Россия всё равно стоит на трёх китах: Путин, Шойгу и Лавров. Что у нашего населения особые, нигде больше не встречающиеся, ценности: семья, патриотизм, справедливость. Что нашу страну окружают орки. Эти установки невозможно стереть в головах отцов, а детям, наоборот, невозможно их привить.
Поэтому я верю в то, что главные изменения в XXI веке будут приходить снизу. Технологии реформируют жизнь глубже указов правителей. Интернет, напомню, создали миллионы людей и компаний, а не Кремль и не Госдеп. В частности, интернет меняет подходы к образованию на наших глазах. Я не думаю, что школы будущего получат планшеты и интерактивные доски, но при этом сохранится сама классно-урочная система с говорящей бабушкой-историчкой. Будущее — это вообще про другое.
И я не слишком доверяю апокалиптическим прогнозам: мол, мы движемся в неосталинизм, развилок больше не будет, социальные лифты сломаны навсегда. Да, с помощью цифровых технологий можно контролировать каждый чих, как Сталину и не снилось. Но тоталитаризм всегда требует мобилизации и поддержки широких масс, которую не дадут ни миллениалы, ни зумеры. А значит, самому государству придётся меняться.
