Молодые люди приходят в университетские аудитории и оказываются в стрессовой ситуации. Но то же самое происходило с их сверстниками лет сто двадцать назад. Чем же отличаются нынешние студенты?
Специалисты из Министерства образования опросили 60 тысяч студентов из десяти с лишним университетов страны, а также родителей этих студентов и преподавателей. Выяснилось, что у 12 тысяч учащихся высшей школы проявляются синдромы депрессии.
Другими словами, пятая часть студентов не знают, зачем им дальше жить на этом свете. А три четверти попавших в фокус исследования оказались в графе «психологического неблагополучия». Причём в зоне риска, прежде всего, первокурсники.
Специалисты Минобра считают, что основная причина такого дискомфорта — всё тот же Covid. Мол, увели девушек и юношей на дистанционное обучение, и они страдают от недостатка общения. Министр подытожил результаты исследования:
— Студент разбалансирован, у него нет хороших навыков работы с собой по времени, то, что называется тайм-менеджмент, нет умения работать самостоятельно, он чувствует, долгое время не общаясь в коллективе, изолированность, и это его серьёзно угнетает…
На мой взгляд, дело обстоит куда серьёзнее. Что будет, когда страна справится с пандемией и студенты вернутся в аудитории? Станут ли они счастливее? Обретут ли смысл существования?
У меня на книжной полке уже несколько лет лежит сборник работ Алексея Маркова «Что значит быть студентом». Автор — петербургский историк, талантливый исследователь, трагически погибший, не дожив до сорока лет. Его друзья и коллеги уверены, что он мог сделать очень многое.
Судя по монографии Маркова о быте российского студенчества конца позапрошлого и начала прошлого века, это чистая правда. Полторы сотни страниц монографии дают рельефный портрет студентов, заполнявших университетские аудитории более ста лет назад. И позволяют сравнить тех школяров и сегодняшних. Хотя бы в главных чертах.
В XIXи начале ХХ века, в первую очередь, студентов объединяло ощущение принадлежности к некоему братству, содружеству, которое обладало неотъемлемыми правами. «Главное “право”, из коего проистекали все остальные, можно было определить как право на корпорацию, на единство», — пишет Алексей Марков.
Далее — студенческий труд. Да, студентам и тогда приходилось работать, чтобы поддержать себя в жизни. Кстати, Разумихин, если помните, предлагал Раскольникову приработок переводами:
— Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их подноготную знаю.
А Иван Фёдорович Карамазов, замечал Достоевский, пошёл совершенно оригинальным путём. Он с первых же курсов начал зарабатывать как репортёр-фрилансер. Сделался известен в журналистской профессии, а потому и смог напечатать свою статью о церковно-общественном суде.
Да ведь и Родион Романович тоже так, не с кондачка, получил место на газетной полосе. Его работа об особенных людях, которые могут себе разрешить преступление ради великой цели, наверняка стояла на фундаменте более простых публикаций.
Но, прежде всего, тогдашние университанты зарабатывали уроками. Господа! Можете себе представить сегодняшнего студента, способного давать уроки? Они подрабатывают, но в сфере обслуживания.
Другое студенческое право более чем столетней давности — носить форму. Студенческая тужурка — расхожее понятие, которое встречаешь в книгах о том времени. Сложно сказать — нужно ли сейчас вводить в университетах дресс-код. Но, признаюсь, когда встречаю в метро ребят из Горного университета, на душе теплеет. Знают люди, где учатся, и наверняка втайне этим гордятся.
Ещё одно важное наблюдение Маркова — «становление студента реализовывалось и воплощалось в языке». Оказывается, студенты дореволюционной поры держались в своей среде весьма уважительно. Называли друг друга «господин студент», «коллега», обращались на «вы».
Я сразу вспомнил Митеньку (Дмитрия Фёдоровича) Карамазова, который боялся не труда каторжного, а хамского отношения надзирателей.
— Здесь уж ты начинают говорить, — жаловался он брату Алёше.
Честно говоря, когда я — не так уж давно — начал преподавать в высшей школе, меня покоробила манера коллег «тыкать» студентам. Школьные учителя были с нами на «вы», начиная с 9 класса. Правда, я уже учился не в обычной десятилетке.
Однако, утверждает Марков, после 1917 года в аудитории пришло новое студенчество, со своими речевыми привычками: «очевидно мощное влияние армейского языка периода Гражданской войны, включая широкий пласт ненормативной лексики».
Когда я бреду от метро к зданию, где размещается наша кафедра, меня обтекает поток студентов. И от их разговоров уши мои сворачиваются в трубочку. Помню, двум девочкам какой-то мужчина даже сделал замечание, до того его шокировал дискурс юных интеллектуалок. Девицы извинились, но, кажется, так и не поняли, с чего этот дядька вдруг к ним прицепился.
Если следовать логике Алексея Маркова, современные проблемы начались ещё сто лет назад, когда большевики взяли курс на «пролетаризацию» высшей школы. Создавались «институции, в которых обучались студенты, не получившие базового образования, но при этом рекомендованные к прохождению нормального вузовского курса».
Первые рабочие факультеты открылись в Петербурге в 1919 году. Михаил Светлов восхищался рабфаковцами, но забыл упомянуть, что некоторые сумели окончить всего три класса сельской школы. Что им было до Жанны д’Арк и Марии-Антуанетты? Впрочем, современные изобретатели ЕГЭ, кажется, довели идеи основателей рабочих факультетов до конца.
Один коллега, описывая жизнь современного нам студенчества, заметил грустно, что большинство молодых людей идёт в университеты, минуя школу. Может быть, несколько утрированное суждение, но в основе своей безусловно правильное. Кстати, чтобы поднять студентов, бывших рабфаковцев, на минимальный уровень хотя бы по формальному признаку, им предлагали бригадно-лабораторный метод. В этом случае толковые ребята могли потянуть за собой остальных. Хотя бы на уровне оценок. Двое защищают работу, остальные молчат, но получают свидетельства о прохождении курса, постижения книжной мудрёности.
А ведь и нынче студентов потихоньку направляют в сторону проектирования. Не просто творческой работы, а совместного производства интеллектуального продукта. Слышал я такие защиты. Один говорит, а трое даже не понимают, о чем идёт речь. Но дипломы выдают всем и с одинаковыми оценками.
Совсем недавно вычитал я в документах Минтруда, что чиновники собираются адаптировать молодёжь к современным профессиям. Но сначала сообщают неприятную статистику — безработица в этой возрастной среде доходит до 20 процентов. Обратите внимание, этот показатель в точности соответствует, как показало исследование Минобра, числу студентов, подверженных депрессивным состояниям.
Так, может, потеря смысла существования у нынешнего студенчества связана вовсе не с «дистантом»?
Я сам в далёком 1968 году, учась на втором курсе, занимался дома. Заболел после стройотряда и должен был отсиживаться в родных четырёх стенах. Так вот, раздел математики, который пришлось учить самостоятельно — дифференциальные уравнения, — я знал лучше всех прочих разделов курса.
В общем, проблемы наши, похоже, не в медицине, а в устройстве социума. Таблетками и уколами мы здесь не обойдёмся.
Депрессия, действительно, болезнь и довольно опасная. Но ведь и полтора века назад первокурсники оказывались в стрессовой ситуации. Молодой человек попадал из провинции в столицу, переходил из гимназии в университет. Пряный воздух свободы мог сыграть с ним дурную шутку. Требовались незаурядные силы, чтобы справиться с таким ускорением социального лифта. На помощь новичку приходили старшекурсники. Землячества оказывались тем буфером, которые помогали людям освоиться в новой жизни. Сейчас ничего этого нет.
Что же мы сами можем предложить новому поколению?