Встретились как-то колкая шутка и добрая ирония. Запрягли сатиру, погнали скакунов сарказма и начали по дороге травить анекдоты.
Ни одного анекдота не вспомнить, потому что на бегу — на скаку. Главное, смеялись в ту минуту, когда рассказывали. А дальше — хоть трава не расти. Она и не росла. Потому что выгорела. Жаркий июль был. Очень жаркий. И в спорах жаркий, и в спорте тоже. И вообще жаркий — под сорок.
Это на юге. А на севере плюс десять. И трава не растёт, потому как земля замерзла. По ночам особенно холодно было, и бомжи тоже все куда-то рассосались-попрятались по щелям. Поэтому спокойно на улицах. И смешно. Потому что ирония, она же никуда не девается, она же всегда с нами. Хоть повышай пенсионный возраст, хоть не повышай — она найдёт повод проявить себя. Тем более она добрая, всегда тут как тут, когда ни позовешь.
А колкую шутку и звать не надо — она вообще всегда не к месту возникает и жалит, и протыкает убийственно. Шипит-шипит, пока не усмирит её добрая ирония.
И вот на этом фоне печаль какая-то родилась. То ли гоголевская, то ли чеховская. Но точно это не от погоды зависит, и не от места пребывания.
Сегодня юг, завтра север. А печаль вот возникла. Будто ты не у дел. Будто жизнь утекает зря куда-то в трубу чёрную и бездонную. И жизнь твоя щепочка микроскопическая, никому не нужная. Даже детям твоим выросшим не очень нужная — всё, что надо, ты им уже дала. Мужьям твоим тоже не нужная: кто-то вспомнит иногда, когда скука придёт, а кто-то уже и забыл давно: с глаз долой — из сердца вон.
Нужна ты пожилой твоей матери. Она зовёт, она за тебя цепляется, потому что теперь не она тебе, а ты ей жизнь даёшь, энергию свою даришь, а сама сваливаешься, спишь подолгу, силы восстанавливаешь. И спасение только одно — в этой доброй иронии, которая не дает тебе с пути сбиться окончательно и учит смеяться над собой и над жизнью общей кругом. Вот так посмеёшься, подурачишься — и всё будто становится на место.
Только какое оно, место? Где оно, истинное твоё место? География его не определена, и никто этого никогда не определит. Вон, Бродский, на Васильевский остров собирался приезжать умирать, а скончался в Нью-Йорке, похоронили в Венеции. География — понятие относительное. Чтó на сердце у человека в эту минуту — то и есть его география, место его реального пребывания. Ты вот ночью на Луну улетала. Значит, Луна и была твоим местом пребывания. Уже позабыла, как там было, на Луне, — но точно одиноко. Как Маленькому принцу на своей планете.
Просыпалась ты ночью. И не чувствовала себя нигде. Далёкий американский твой приятель, и он же друг Бродского, прислал тебе в ночи музыку Битлов. И ты её поставила, и лежала одна тихо и мирно под песенку Yesterday, а она по кругу всё повторялась и повторялась, окаймляя твой сон.
Затёкшая шея твоя вернула тебя в реальность. И в окно уже рвалось солнце — не тёплое и счастливое, как в детстве, а светом беспощадным космического тела приходило, и твой внутренний лунный холод шипел в солнечном жаре. И ещё горел в тебе Гоголь с малороссийским выговором вперемежку с проблемами петербургского своего жития, острил убийственным сарказмом таганрогский Чехов, будто зная о провале своей «Чайки» в Александринском театре. Все они поселились в тебе из-за недавних впечатлений и боролись сами с собой и друг с другом, через персонажей своих, воплощённых на разных сценах городов, смеялись и плакали.
А тем временем рождалась в тебе твоя собственная пьеса, которая уже ставилась в твоём воображении. И никому эту пьесу показать невозможно — уникальное такое зрелище, эксклюзивное и неповторимое, и его единственный зритель — это ты.
Мало-помалу, сцена за сценой, минута за минутой ты стала уходить от своего ничтожества и своей ненужности. Добрая ирония помогла, колкую шутку победила, растворила, потому как, наверное, добро всё-таки сильнее зла. Забываешь об этом, а потом сама видишь — сильнее. Рассмеялась по-доброму, простила, и вот уже и другому человеку стало легче, и ты ему тоже приятнее, и нет уже напряжения, нет злого, а есть понимание и расположение. И хочется человеку, которого недолюбливала, сказать что-нибудь утешительное.
Вот облегчение и настало. Слово выглядело сначала как скользкий дирижабль, болталось где-то в небе, переворачивалось тяжело, вздыхало тягостно и не поддавалось. А потом сдулось, сморщилось, упало на землю, зарылось в котлован, и дальше стало выпрыгивать из земли весёлыми росточками, цветочками, с корнями летать по воздуху, благоухать, присаживаться рядом и дальше кружиться хороводом и поодиночке. Слова стали живыми и человеческими, знакомыми и незнакомыми, соединялись в новые сочетания, и каждую секунду ты не знала, какой причудливый дуэт они составят.
Капли дождя падали вчера. Лужи на асфальте. И босые дети городские прыгали по ним радостно. И ты там была — вспомнила, как ходила по этим лужам маленькой. И сын твой младший сейчас, в эти минуты, тоже бегал в этих лужах, с восторгом бил палкой по воде. С температурой ходил, а не удержать его никак. Когда тебе три года и рядом лужа, то в ней и есть вся жизнь, а не в болезни, в постели, в пилюлях и материнских увещеваниях. Надо бежать в лужу. Как в океан нового и яркого — брызги на солнце, вода в сапоги. Страшно и радостно.
Так где ты? Социальные сети раскинули для тебя уйму информации. Битлы перестали петь, но внутри тебя звучат и они, и другие песни разом. Приходят образы ушедших людей, болеющих. И у каждого свой голос, страждущий. Как-то, наверное, ты немного всем нужна. Хоть капельку. Если ты ещё живая и встроена в этот мир, значит, нужна этому миру.
Потому надо встать и что-то делать. Самое простое и необходимое. И вот уже зелёные кусты шевелятся и напоминают, как прятались мы в них в детстве. Можно и сейчас спрятаться, а потом выпрыгнуть. Навстречу солнцу, просто солнцу, никакому не космическому объекту. Просто принять его как тёплый луч, который осветил тебя. Тебя, для кого-то очень любимую.
