Завтра 1 мая, и мы несём портреты вождей. Наши вожди — члены ЦК КПСС. Нести доверено исключительно комсомольцам. Причём исключительно комсомольцам восьмых классов.
Членов ЦК КПСС что-то около трёх десятков. Членов ВЛКСМ, из числа восьмиклассников, — будущих выпускников неполной средней школы, пушечного мяса для ПТУ или девятых классов средней школы (кому как повезёт), — примерно столько же.
И я в числе тех, кому повезло нести. В смысле — портрет с изображением вождя. Не совсем, конечно, вождя, но члена ЦК КПСС. Чисто вождей, которые Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ильич Ленин, доверено нести девятиклассникам.
Десятиклассников среди комсомольцев школы было абсолютное большинство. Этому абсолютному большинству доверялось нести подавляющее меньшинство транспарантов и просто красных флагов.
Знамя школы положено было гордо нести секретарю комитета комсомола школы, красивой и чертовски стройной Ольге — она же Олечка, Оленька, Оленёнок. Но огромное полотнище ей, хрупкой и нежной, было явно не удержать под майскими ветряными порывами. Поэтому знамя передоверили дюжему в плечах и росте учителю физкультуры Васнику. Так его у нас звали по-шкидовски (кино это любили и знали все от мала до велика). А по-человечески он был Василий Николаевич — явление под два метра вверх, полтора вширь и с квадратной челюстью.
Злые языки судачили, что Васник вызвался помочь Оленёнку, то есть Оленьке, нести флажок не случайно. Сама она, не скрываясь, и по праву комсомольского вожака гордо шагала рядом. Тогда как жена гамадрила Васника, со страдальчески вздёрнутыми бровками учительница пения Светлана Прокопьевна, скромно шла в пятом или шестом ряду общешкольной колонны.
Раздавать изображения членов ЦК КПСС — портреты ч/б, метр на метр, на плохо струганной рейке — было поручено завхозу школы Негру Ивановичу.
Почему Негру? Да всё просто. На самом деле завхоза звали Африкан Иванович. Можно было, конечно, сделать из него Африкановича или, того короче, Африканыча. Но вариант «Негр Иванович» оказался более удачным, потому что обликом наш завхоз был подозрительно шоколаден, а на голове его кудрявилась шевелюра жёстких чёрных волос. При этом матом он владел виртуозно, как истинный сын Ивана.
…Когда я прибыл в назначенное место к назначенному сроку, Негр Иванович без обиняков спросил:
— Тык-мык, чьих такой будешь, так-растак?
— Пскопские мы, ёкалэмане, — ответил я, не особо стесняясь.
— Дурочку изображаем, тудыть-растудыть? — задал следующий вопрос Иваныч.
— Девочку строим, ёкакалэмане, — ответил я, демонстрируя меньший словарный запас нецензурной брани.
— Тогда ответь мне, девочка, йок-макарёк, кого нести будем?
Я хотел было ответить «яйца», но неожиданно вспомнил, что необходимо назвать пароль в виде фамилии члена ЦК КПСС, которую накануне на комсомольском исключительно закрытом собрании я вытянул в качестве поощрения за комсомольское членство и почти отличную учёбу. Фамилию, записанную на обрывке тетрадного листка в клеточку, я забыл напрочь. Однако решил держать оборону до конца и, без стеснения достав из пачки «Ту-134» сигарету, поинтересовался у завхоза:
— А какая, хрен, разница?
Негр Иванович заметно потерял естественный цвет лица и побелел:
— Что?! — взревел он.
— А в чём, собственно, дело? Давайте любого — не надорвусь.
В этом месте Негра Ивановича начинает натурально трясти:
— Так тебе, урод, может, ещё и Леонида Ильича доверить?!
После этих слов я понимаю, что пришёл слишком рано: Леонид Ильич ещё не выдан, и вспоминаю: записку с фамилией генерального секретаря ЦК КПСС неожиданно вытащила Надька Маклакова, племянница Негра Ивановича. Воспоминание охладило моё боевое настроение, и я миролюбиво вежливо отвечаю:
— Что вы, Африкан Иванович, нести Леонида Ильича доверено исключительно Наде Маклаковой — лучшему члену комсомольской группы нашего класса.
Негр Иванович, прищурился и посмотрел на меня подозрительно. Издевается? Но я не улыбался и молчал. Негр Иванович тоже молчал и сопел.
В этот момент появилась комсомолка из параллельного класса и чётко произнесла в качестве пароля фамилию доверенного ей члена. Негр Иванович расцвёл в улыбке:
— Вот, учись.
После чего он торжественно вручил настоящей комсомолке картон метр на метр на плохо струганной рейке со словами:
— Держи, дочка.
Голос завхоза дрогнул. В этот момент я допустил оплошность: дурашливо всхлипнул за его спиной, и обрёк тем самым себя на муки вечные… как минимум в течение ближайшего часа. Завхоз потемнел лицом пуще натурального, насупил лохматые брежневские брови, резко повернулся ко мне и — зарычал, брызжа слюной:
— Ну, всё, щенок, будешь ждать, пока всех не разберут. А попробуешь слинять — пеняй на себя — из комсомола тудыть тебя растудыть!
Я резко вспомнил легенду о том, что Иванович до военной пенсии был замполитом где-то в суровых арктических льдах и очень жалел, что ему по возрасту не довелось «стрелять поганых фрицев». Это была его любимая фраза, когда он заставал нас с куревом в туалете. Он так и заявлял: «Подонки малолетние! Жаль, мне не довелось стрелять поганых фрицев!».
Однажды Шмуля, как наиболее отмороженный среди нас, резонно ему на это ответил: «Так пальни уже! Или здишь?» В ответ завхоз растерялся и ответил явно не по уставу: «Так вы ж не фрицы». На что Шмуля тут же отреагировал: «Тогда и не долдонь зазря».
С тех пор Шмулевича, который был не менее кудряв и не менее тёмен лицом, Негр Иванович именовал исключительно «Иосиф Шмулевич»: «Не изволите ли вы, Иосиф Шмулевич, прекратить курение в школьном туалете и бросить Вашу дорогую и глубокоуважаемую цигарку в унитаз, после чего спустить воду, дабы не привести к пожару и устранить ненадлежащий запах?».
Оська Шмулевич, за спиной которого уже в ту пору стояли правильные пацаны, высоко ценил такое уважительное обращение к себе и отвечал не менее галантно: «С превеликим удовольствием, досточтимый Негр Иванович», — щёлкал недокуренную сигаретку в унитаз, сливал воду и, выходя из туалета, мимоходом бросал кому-либо из нас: «С тебя папироска»…
Между тем портреты разошлись по рукам. Под присмотром завхоза остались только два. Одноклассники сгрудились в колонну в отведённом им ряду и жизнерадостно махали мне оттуда. Но каждую мою попытку дернуться навстречу приятному общению грубо пресекал замполит в отставке:
— Куда? Стоять! Без портрета не уйдёшь.
В конце концов, я взмолился:
— Африкан Иванович! Ну, дайте уже кого-нибудь.
— Кого? — издевательски ухмыляясь, спрашивает он. — У меня два портрета осталось.
И тут меня осенило.
— Вспомнил! — радостно кричу. — Суслова, Суслова мне поручили нести!
— Не врёшь? — подозрительно глядит на меня Негр Иванович, а его рука уже непроизвольно протягивает мне навстречу названный портрет.
Видать, ему самому порядком надоело моё присутствие у офицерского бедра.
— Точно Суслова, его … родимого, — и я двумя руками вцепляюсь в рейку, тут же всадив занозу в большой палец.
С родимым вышел явный перебор. Негр Иванович заметно напрягся и крепче сжал портрет, ставший для меня на тот момент желаннее бутылки «Жигулёвского». И тут откуда-то из головы колонны раздался громогласный спасительный призыв директрисы:
— Африкан Иванович, где вы?
Завхоз встрепенулся, ослабил хватку. Я вырвал Суслова из его рук и, как с эстафетной палочкой, счастливый, рванул к своим. Только успел, как впереди проорали:
— Школа-а-а! Ша-а-агом арш!
Школьное знамя в руках слонопотама Васника развернулось и поплыло по небу. Оленька счастливо взвизгнула. Грянул школьный духовой оркестр. И вся колонна пришла в движение.
Поскольку собирались мы практически в ста метрах от парадной площади, школьный оркестр заткнулся, не успев додудеть и одной мелодии. Колонна замерла на низком старте. Впереди опять раздалась команда:
— Флаги-портреты-транспаранты поднять! Ша-а-гом… — и все остальные звуки тут же потонули в маршевом громе, который рвался из всех динамиков, густо натыканных по обе стороны площади.
