Субботняя утренняя тоска разъедала душу. Четыре здоровых мужских тела лежали на прогнувшихся панцирных кроватях и переговаривались из угла в угол.
— Давай поспорим.
— О чём?
— Я сяду на шпагат.
— Садись.
— Нет, на спор.
— Хорошо, три копейки.
— Рубль.
— Поспорь с вахтёршей.
— Ладно, полтинник.
— Хорошо. Садись.
Николя спрыгнул с кровати, выскочил на середину комнаты. Мы слегка приподняли головы. Мухи продолжали жужжать…
Полтинник проиграли. Со шпагата героя снимали всем гуртом.
— Давайте его отнесём в больницу так, — предложил мудрый Блюмкин.
— В двери не войдёт, — и Сорокопяткин свёл николяшкины ноги под душераздирающий вопль: «Козлы, полтинник!».
— Держи, — бросили пятьдесят копеек на обнажённую грудь. — На лечение.
— С пола-то поднимите.
— Пятьдесят копеек.
— Сволочи!
Растяжение Николя лечил едва ли не месяц. И ходил он, странно отбрасывая правую ножку в сторону — и оп-ля! В течение всего месяца мы поднимали тосты за здоровье нашего балеруна. Зато ночами в комнате было спокойно: девок Николя не водил. Не мог, почему-то.
— Давай поспорим.
— Де жа вю?
Воскресная тоска разъедала душу. Четыре здоровых мужских тела лежали на прогнувшихся панцирных кроватях и переговаривались из угла в угол.
— Да не, на шпагат больше на сажусь. Вставать потом больно.
— Тогда на что?
— Голым в окне встану.
За окном был глухой зимний вечер. Большие хлопья снега парашютировали сквозь крестовину окна.
— Вставай.
— Полтора рубля.
— Чё ж дорого так? На шпагате такса рупь была.
— Риски другие.
— Как это? Там же травма была.
— Так это физические страдания, а здесь моральные.
— А ты глаза закрой — и всё будет по…
— А вдруг там кто-то с фотоаппаратом.
— А это идея. Давай я с фотиком на улицу пойду, — воспрянул Блюмкин. — С тебя трёшка.
— С меня-то с какой беды?
— За фотку, чтоб не проявлял.
— Не, так дело не пойдёт. Обойдемся без глянца. В общем, или встаю на спор за полтора…
— За рубль…
— Хрен с вами, за рубль… или пошли в зад.
— А нам-то что за кайф?
— Ну, меня на слабо проверите.
— За наш рубль? Не резонно как-то… Слушай, Колян, есть идея: мы щас к девкам наверх слетаем с ними поспорим, что с улицы тебя нагишом в окне увидим. Тебе десять процентов.
— Сколько?!
— Хорошо пятьдесят.
Девчонки тоже изнывали от тоски. На предложение захихикали, заменжевались. В конце концов, самая бойкая Зинуля махнула рукой:
— А на слабо — по пятьдесят копеек с каждой за просмотр.
— Девчонки, по рублю.
— Это если он возбудится.
— Тогда уже по три.
— Чёрт с вами, вымогатели. Но, чур, потом нас в кино ведёте.
— В следующие выходные.
— Идёт.
Накинули пальтишки-шубейки, сунули босые ножки в сапожки и стайкой в тёплый зимний вечер. Расположились перед окнами комнаты номер шесть. Свет в комнате сияет. Шторы в обоих окнах разведены.
— Николя, зрительницы заняли места согласно купленным билетам.
— По сколько?
— По рублю.
— А всего?
— Четыре.
— А с вас?
— Ты чего, Николя? Мы ж организаторы.
— Ни фига, смотреть ведь тоже будете. С вас как с организаторов по пятьдесят копеек.
Прикинули в уме — всё равно в плюсе. Махнули рукой, сговорились.
— С вас деньги сразу.
— Не борзей.
— Тогда концерт окончен.
Плюнули, высыпали вымогателю полтора рубля. Пошли на улицу — в партер.
В проёме большого окна с раздвинутыми шторами на столе при свете стопятидесятиватной лампы в брюках и свитере стоял Коля и светился белозубой улыбкой. Невидимые ему зрители хлопали в ладоши, свистели и улюлюкали. В открытую форточку доносилось:
— Давай, Николя, не подведи мужскую бригаду!
Коля согнул в локте левую руку, повернулся бочком, похлопал себя по бицепсу. Потом повторил то же самое с правой. Повернулся анфас, согнул к плечам обе руки. Хотя зима и была тёплой, лишние минуты на снегу в полуодетом состоянии давали себя знать.
— Не томи, давай уже, демонстрируй!
Коля спрыгнул со стола, отправился куда-то в глубь комнаты. Погас свет.
— Это что? —первой возмутилась Зинуля. — Мы так не договаривались.
— Погодите девочки, там просто технические неполадки.
— Идите вы вдаль, мальчики. Всегда говорила, нечего с вами связываться: что в жизни, что в любви — обман один. Пойдёмте, девочки. Да, с вас компенсация в виде шоколадки. И не спорить, а то проголосуем за выселение, потому что безобразничаете много.
А мы и не спорили. Зинуля практически заправляла студсоветом, в котором девчонок априори было гуманитарное большинство.
Мы влетели в комнату разъярённые. Включили свет. Николя мирно посапывал в кровати, прикрыв глаза и натянув одеяло до подбородка:
— Вставай, придурок! Ты зачем это устроил?
— Что, а?
— Не прикидывайся! Почему не встал нагишом по уговору? Будешь теперь девкам шоколадку отдавать.
— Как это не встал, — возмутился Коля и откинул одеяло. И был он абсолютно, ну, просто девственно голый, если такое сравнение применимо к девятнадцатилетнему обалдую.
— Какого ж тогда свет погасил?!
— А про свет уговора не было.
Челюсти у нас отпали. И, правда, не было.
— Гони полтора рубля назад! — взревел Блюмкин.
— Фиг вам. Эти я честно заработал. Кстати, сейчас свет вовсю горит. Любуйтесь на здоровье. Хотите к окну подойду на бис.
И он подошёл к высокому подоконнику, над которым в проёме окна рисовался исключительно и только голый торс Геракла.
— Ну, чё, мужики, сделал он нас, — резюмировал самый взрослый и здоровый Стёпа Сорокопяткин. — Беги за вином что ли?
— Без вопросов, — Колька мигом оделся и протянул руку с полутора рублями. — Моя доля. Добавляйте для круглого счёта.
В четверг никто не пошел на занятия. Накануне неожиданно случилась грандиозная пьянка.
Тоска разъедала душу. Четыре нездоровых мужских тела лежали на прогнувшихся панцирных кроватях и вяло переговаривались из угла в угол.
— Умереть бы.
— Это ты про опохмел?
— Ни за что! Трудности надо переносить стойко.
— Лучше лЁжко.
Дверь приоткрылась:
— Есть кто?
— А, Баболя. Заходи.
В комнату вошла маленькая сухонькая баба Оля с пустым дерюжным мешком.
— Не вставайте, хлопчаки. Где прибрать-то?
— Под столом глянь. В шкафу.
Баба Оля пошла собирать пустые бутылки из указанных мест и всё приговаривала:
— Дай вам бог здоровья, хлопчаки.
— Твоими бы словами, Баболя…
— Так что словами? Я ведь за бутылочкой сбегаю, если что, подлечитесь.
— Не, мы как-нибудь без подручных средств.
— Ну и правильно. Нечего с молодости к зелью этому привыкать.
— А кто ж тебе приработок давать будет?
— Та ведь и без вас алкаши найдутся. А с вас пустая бутылочка лимонада старухе — и то ладно.
Закинула за спину наполовину полный мешок. Ушла. День обещал быть длинным и мерзопакостным.
В дверь постучали и приоткрыли:
— Кто дома?
— Никого.
В комнату вошли два молодца одинаковых с лица. Запах хорошего одеколона. Свежевыбритые незапоминающиеся лица. Тёмные костюмы. Белые рубахи, тёмно-синие галстуки в ленинский горошек. У одного в руке дипломат.
— Шестая комната? — спросил один.
— Палата намбер сыкс, — ответили из-за синей занавески за шкафом. Там находились кровати старшекурсников Сорокопяткина и Николая.
Гости отдернули занавеску:
— Гражданин Сорокопяткин? – и ткнули удостоверения в сторону вмиг притихшего Степана. — Одевайтесь.
— Я стесняюсь, — неожиданно тонко пискнул крупногабаритный двухметровый Стёпа.
— Ну-ну, — ухмыльнулись ехидно. — Мы за дверью подождём.
Едва гости вышли, Степан вскочил, как ужаленный, и заметался по комнате в одних новомодных белых плавках:
— Мужики, всё — кранты! Это оттуда. Кто-то навёл. Слава богу, товар почти весь сдал. Осталось по мелочи. Вот пара джинсов. Вовка, сунь под матрас.
Бледный Блюмкин в спешке принял одесскую фарцу, скатал матрас, положил, распрямил матрас, упал, вытянулся, укрылся до подбородка одеялом, закрыл глаза.
— Вовка, ты глаза-то открой, они ж не совсем придурки.
— Ах ты, ещё же оправы! – суетился, одеваясь, Сорокопяткин. – А, все равно не успею.
Оделся. Сел на кровати. Положил руки на колени.
— Входите! — истошно заорал Николя. Туман безумия и страха, похоже, накрывал всю палату.
Вошли врачи в темных наглаженных костюмах.
— Быстро управился. Ну-с, приступим. Чемоданчик из-под кровати достаньте.
— А у вас это… — попытался вяло сопротивляться Степан.
— У нас? И это у нас, и то, — ткнули в нос какую-то бумажку. Ордер на обыск надо полагать.
Степан понуро опустил голову. Послушно достал чемодан.
— К столу, гражданин Сорокопяткин. Открываем, выкладываем, показываем.
Стёпа открыл чемодан. Достал пачку фотографий всех женщин, с которыми дружил в течение пяти лет учебы в универе. Мы знали, что фоток сто или около того. Стал раскладывать по столу.
— Шутим? Или привлечь ещё и за сутенерство?
— Извините, — быстро сложил в стопку.
— Не суетись. Ненужное вправо, то, что нас интересует влево. И побыстрее.
Сорокопяткин устало вздохнул. Сгрёб из чемодана одежду и прочий хлам, швырнул на кровать. И высыпал на стол остатки партии — десятка два металлических оправ с лейблами а-ля Польша. Каждая на рынке шла по двадцатке.
— Всё?
— Угу.
— Куда столько?
— Дарить.
— Которым на фотках?
— Ну, и им тоже.
Ребятки опять криво усмехнулись. Один подошел к Вовке. Вовка зажмурился:
— Привстали, молодой человек.
Вовка захрапел.
— Бойцы, прекращайте шалить.
Вовка вскочил, как пружинка, и замер у кровати по стойке смирно.
— Откиньте матрас. Это что?
— Джинсы.
— Чьи?
— Мои.
— Две пары?
— Запасные.
— А на стуле?
— Тоже мои.
— Не многовато ли?
Вмешался Стёпа. Сказал совсем устало и обыденно:
— Отстаньте от пацана. Я сунул. Он не в теме.
— Хорошо. Понятые подойдите, — позвал один за дверь.
Вошла вахтёрша и Баба Оля:
— Здравствуйте, хлопчаки.
— Виделись уже.
Оформили. Побросали джинсы и оправы обратно в чемодан. Велели Степану взять и ушли всей толпой.
Дверь закрылась. Не сговариваясь, сели на кроватях:
— Лучше б похмелились, — резюмировал Николя.
Степан Сорокопяткин был из числа сделавших себя сам. Не слишком сладкое детство, детдом, армия, из которой пришёл партийным сержантом с отличными рекомендациям и сразу был принят в универ по собеседованию.
Руки имел Степан золотые, а к ним ещё и голову просветлённую на всякие предприимчивые штучки. При этом — архиспособность к выживанию. Главным стимулом развития сорокопяткинских талантов был советский дефицит и общественная леность ума.
В индивидуальной изобретательности у большинства советских людей было всё в ажуре. Вон одна Баба Оля чего стоила! Мы ничуть не удивились, когда она своему великовозрастному внуку в подарок после армии «Москвичонок» подогнала. Она ведь не только нашу общагу обрабатывала. А по остальным у неё целая сеть среди тамошних уборщиц была налажена. Она им по 10 копеек за бутылочку скидывала. И машинку внучку тоже не спроста подарила. Он потом был приставлен к делу — объезжал все точки сбора стеклянной тары и в сдаточный пункт. А там у Бабы Оли была приставлена то ли дочь, то ли племянница. Но к нам шефиня стеклотары приходила исключительно сама, уважала особо:
— Доброго утречка, хлопчаки. Дай вам бог здоровья!
— И тебе, Баболя, не хворать.
Стёпа был из той же когорты истинных народных предпринимателей. То он появлялся в комнате с зубилами и молотками, раздавал каждому и объявлял:
— Делаем, мужики, номерки для общежитских ключей. Вечером приношу нарезанные квадратики жести. Вы выбиваете номера и дырку под кольцо. Брелочек что надо. Всего сорок пять номеров по две копейки — для основных и запасных ключиков. Задача ясна?
— Сколько за штуку, товарищ сержант?
— Десять копеек. Возражения?
— Маловато, — сморщился Вовка.
— А вас, товарищ Блюмкин, мы исключаем из членов нашей трудовой бригады.
— Да ладно, я так просто. Давай инструменты.
Дело настолько пошло на лад, что к Степану стали обращаться из других общаг. Однако нам уже заказы не приносились.
— Руки из… — строго и однозначно оценил Сорокопяткин нашу работу.
Где он выполнял заказы, то ли в школьной, то ли в пэтэушной мастерской, — нам было неведомо. Скорее всего, сговорился с трудовиками или мастерами, и учащиеся на уроках в качестве практики набивали номерки. А в магазинах, как положено, этих номерков днём с огнем…
Другой раз в палату намбер сыкс были доставлены пары деревянных колодок универсальных размеров — маленькие, средние и большие. Копытца-платформы по сантиметров десять в высоту были выточены под левую и правую ногу. К ним прилагались выкройки из обивочного мебельного материала и мебельные же гвозди.
— Значит так — берем выкройку, прикладываем к носку, пробиваем гвоздиками справа, пробиваем слева. Готово, — и Степан поставил рождённую на глазах обувку на пол. Сунул ногу, пошевелил выглянувшими из-под обивки пальцами. — Сабо называется. Мне маловато, конечно, но женскому полу в самый раз. Надо ещё морилочкой пробежаться и на толкучку по стольнику за штучку, в смысле за пару. Ну что, за работу? Ваше дело обколачивать. Трёшка с пары.
Наша комната вообще была полигоном и подиумом для Стёпиных экспериментов. Сюда он привозил дефицитный товар, который прикупал только ему ведомыми каналами, мотаясь в недолгие поездки.
Исчезла зубная паста, исчезло туалетное мыло, зубные щетки, лампочки накаливания — пожалуйста, всё тут же появлялось и торговалось у Сорокопяткина. Пошла мода на оправы для тёмных очков — а вот они. Ну, а джинса в любом исполнении — брюки, куртки, сарафаны, рубахи — просто не переводилась. Как-то раз Степан даже наладился шить женские дублёнки. И ведь самолично сделал несколько под выгодные индивидуальные заказы. Говорят, в числе заказчиц была даже супруга какого-то исполкомовского шишкаря!..
Вечером того же дня Степан вернулся с пустым чемоданом. Рассказывать ничего не стал, а мы и не спрашивали. По партийной линии ему влепили строгача.
Через пару недель Сорокопяткин собрал нас вечером и объявил:
— Есть дело: трамвайные остановки красить. От вас только оформление — и по пятёрке на нос за каждый подряд.
…Степан Сорокопяткин окончил университет. Пошёл работать в школу, дослужился до директора.
Володя Блюмкин эмигрировал с родителями, женой и двумя сыновьями. Шоферит в одной из европейских стран.
Николя? Только слухи, не хочется пересказывать.
Один из полковников энского гусарства — дважды сидел. Убили в разборке.
Бося — канул в безвестности.
Где Заур, где сержанты Роберт и Митёк, где другие, с кем делил и не делил ту любовь к родине, которую иные доморощенные демократические острословы окрестили совком? Не знаю. Хочется думать, что у них всё сложилось.
А я — пишу эти строки. Живу в России. И мне есть, что сказать моим выросшим четырём детям и подрастающим внукам. И, когда я звоню своим родителям, брату и старшей дочери в Америку, я знаю, что на самом деле Земля очень маленькая и очень круглая, а наша родина там, где наша память.
