Сидоров умер в среду. А в пятницу, то есть через пятницу, очнулся. Словно он пробыл некоторое время в забытьи, и даже отчётливо осознавал, какое, а теперь пора бы открыть глаза…
Но проблема в том, что Сидоров глаз не ощущал. Как, впрочем, и всего себя.
«Чем же я тогда думаю? — озадачился Сидоров. — Я мыслю! А, стало быть, существую!»
Ответ, пришедший в голову, которой он не ощущал, слегка приободрил, и Сидоров пустился в дальнейшие размышления:
«Я понимаю, кто я!»
«А, собственно, кто я?»
Сидорову казалось, он только что знал это. А теперь подзабыл. Так бывает — слово вертится на языке, вот сейчас соскочит! Ан, нет! Не чувствовал Сидоров никакого языка, как и головы, рук, ног и всего прочего: ни почесаться, ни потянуться, ни выпить-перекусить. Да и желаний этих простых да естественных у него не было.
«Я всё-таки умер!» — ужаснулся он.
И тут же отогнал эту мысль, как противоречащую предыдущей:
«Чушь какая-то. Я просто временно потерял зрение. Вокруг тьма непроглядная. Да и слуха лишился, судя по всему, — тишь неслыханная. Потерял… — тут он снова осёкся в размышлениях, чтобы не добавлять очевидное, — себя!»
«Так! — вдруг осенило Сидорова, — В любой непонятной ситуации ложись спать»
Лечь, конечно, не получилось, а уснуть запросто. Глубоко и без сновидений. А главное — надолго.
Примерно через месяц Сидоров вроде как проснулся, и всё началось заново:
«Кто я? Где я? Зачем я?» — и прочие будоражащие вопросы, на которые ответов не находилось, беспокоили, тревожили, путали и без того изрядно напуганного Сидорова.
Тем не менее, понимание того, что он может хотя бы задаваться вопросами, начало его успокаивать. И он попытался рассуждать по возможности логически, с учётом имеющихся ресурсов, — то есть только способностью думать. Что раньше, и это единственное уверенное воспоминание Сидорова о себе, удавалось, скажем, не очень.
«Надо попросить о помощи» — наконец, догадался он.
И тут же печально усмехнулся:
«Как и чем?»
И чтобы уж совсем себя добить и уснуть к чёрту на веки, Сидоров мысленно — а как иначе-то? — завопил:
«Спасите! Помогите!»
И тут же услышал голос. Даже не голос, — Глас!
— Чего ты орёшь, Сидоров?! Баламутишь эфир. Все вы так каждый раз! Нет, ну зачем вам разум, если вы его ограничиваете. Жили бы, как милые медузки-турритопсисы, — вечно, ничем не озабочиваясь, беря, что даю. Так нет же! Наградил их сдуру интеллектом, чтоб было с кем поговорить. И нате вам, — здрасьте: где я? кто я? зачем я? Жить и наслаждаться, балбесы! Как турритопсисы. Только с большим разнообразием и перспективами, которых вы больше всего и боитесь, кстати.
Сказать, что Сидоров обалдел, это ничего не сказать вообще. Он онемел, если, конечно, мог бы говорить. Уже не погружаясь в сон и покой, он провисел в этом состоянии довольно продолжительное время. При жизни это заняло бы несколько десятков лет. Потом очухался и снова рявкнул мыслью:
«Это ты, господи?!»
— А это ты, Сидоров, — на сей раз Голос прозвучал довольно устало и тихо, но достаточно для того, чтобы вернуть Сидорова к жизни, правда несколько в непривычном ему понимании. У него были только мысли, и ничего больше.
«Что же мне делать, Господи?» — осмелился он через некоторое время обратиться к тому, в кого особо и не верил-то. Тогда, в том прошлом, которое теперь, казалось, словно и не было никогда, когда он был Сидоровым. Впрочем, он и сейчас… Но это же совсем не то…
— А что хочешь, Сидоров? Ну или почти…
Дальше Сидоров не расслышал. На него обрушился шквал эмоций. Они тоже никуда не делись.
«Да будет свет!» — возопил он. И стало светло. Правда, ничего, кроме этого яркого ослепительного света, больше не было. Словно Сидоров сидел, как дохлый мотылёк внутри фонаря.
Слегка поднатужив память, Сидоров, насоздавал себе звёзд, планет, несколько раз делил свет и тьму на части, всё получались грязные сумерки. Плюнул, оставил так. Это было похоже на то место, где он провёл так называемую жизнь.
Все его деяния сопровождались странными вздохами и хихиканьем Гласа:
— Ну всё как всегда! Плагиат! Сплошной плагиат! Да создай ты хоть что-то, чего я не делал.
Сидоров не слышал. Он наслаждался. Не хватало ему только одного. Чего-то из прошлого. Земного и тёплого. Родного и прекрасного. И… упущенного. И тогда он поднатужился. Потом ещё поднатужился… И создал!
Она была восхитительна! Сотканная из космических струн, звёздной пыли и пыли планет, которые, надо сказать, содержат все химические элементы, а также неких фантазий Сидорова, она явилась перед ним и пробудила древнее и живое. И Сидорову показалось, что он обладает ещё чем-то! Не только мыслью и эмоциями! Но тут раздался хохот:
— Ха-ха! Ты думаешь, я не пробовал?! И по одному! И группами! И каждой твари по паре! И мифы сочинял про связь смертных с бессмертными. Чушь! Невозможно это! Я сам сделал вечность логичной, сам и поплатился, так сказать. Слепи ей мужика и пусть плодятся и размножаются в муках, в расплате за недоступное нам удовольствие!
— Но почему?! — от возмущения Сидоров даже обрёл голос. — Ты же говорил, что можно всё!
— А ты, как всегда, не слушал до конца. Я сказал: ну или почти. Так вот этого нельзя! Никак! Ни при каких обстоятельствах.
— Но почему! — снова завопил Сидоров
И Голос, отсмеявшись как-то особенно издевательски, изрёк:
— Дык сам подумай. За ненадобностью. Зачем это в вечности-то?! Здесь нет ничего лишнего.