Его звали, но он не захотел идти. День не задался с самого начала, — с ночи, когда, промучившись в постели до утра, он не сомкнул глаз. Впрочем, это был не первый такой день и не первая ночь.
Он взглянул на небо. Равнодушное солнце медленно двигалось к зениту, прожаривая почву до хрустящей бесплодной корочки. Совсем недавно он любил это время суток, когда, оставив дела, торопился к оливковой роще. Там в тени богатых крон он блаженствовал. Правда, то, что это было блаженство, понятно стало только теперь, когда пропал смысл жизни. Остальное никуда не делось: ни дом с вечно суетящимися домочадцами, ни инструменты, ни заготовки будущих изделий, ни запасы еды и питья, — всё было на месте, кроме самого главного, — души.
Фома перевёл взгляд на тёмный проём двери в мастерскую, и его затошнило от отвращения. Тем не менее, он отправился именно туда, чтобы скрыть от посторонних глаз слёзы и заглушить грохотом плотницких инструментов стоны, вырывающиеся из груди.
* * *
Он был не лучшим учеником. Не всё понимал, но постоянно задавал каверзные вопросы, стараясь сбить Учителя с толку, подвергая сомнению его слова.
— Ты говоришь, что чудес не бывает?
— Не бывает.
— А разве не чудесным образом ты превратил воду в вино на свадьбе?
— Я ничего подобного не делал. Это сделала вера тех, кто пил.
— Ха! Но ведь кто-то же не поверил! Кто-то усомнился!
— Тот, кто усомнился, пил на свадьбе воду, — улыбнувшись, ответил Учитель.
Вспоминая об этом, Фома глотал слёзы, — они на вкус были горше и солоней воды в море, где ему иногда приходилось рыбачить.
— А пять рыбин?! Всего пять рыбин, и куча голодных наелись! Тоже просто поверили?! Верой голода не уломаешь!
— Они насытились.
— Как?! Как это может быть?! Мне и одному иногда на обед маловато пять мелких рыбёшек!
— А я не говорил, что они были мелкие. В море водятся огромные твари! Такой и одной бы хватило. Говорю тебе, — все наелись, и ещё много осталось.
А ведь точно. Он видел, как более удачливые рыбаки вытащили из воды громадную рыбину и отужинали ею всей деревней. Сейчас он жалел, что тратил драгоценное время на собственную дурацкую болтовню вместо того, чтобы больше слушать и запоминать. Ведь как ни поверни, а Учитель во всём был прав, каждый раз. Кроме последнего.
* * *
— Фома! Фома! — послышались голоса с улицы.
Он узнал их. Это были его недавние товарищи, тоже мнившие себя учениками и не смогшие, как и он, защитить Учителя от неминуемой гибели. А что они могли сделать?! Да что угодно! Драться за него! Погибнуть с ним! Ну и что, что он не велел! Фома был зол на себя и своих товарищей. Он выбежал из мастерской, намереваясь им всем сказать, кто они и кого предали. Но улыбающиеся, неуместно счастливые лица остановили его.
— Фома! Он живой! Совсем живой! Как ты! Как мы!
Он издал звук, одновременно напоминающий вопль отчаяния, ненависти, предательской надежды, — да как они могут потешаться над ним?! Как могут нести эту чушь!
— Он приходил к нам сегодня! И опечалился, что тебя с нами не было! Он и послезавтра обещал прийти. Только уж и ты приходи, Фома. Он будет ждать. Он хочет, чтобы ты увидел!
Фома поднял вверх два своих сросшихся пальца: указательный и средний. Собственно поэтому его и звали так, — Фома-Близнец. Он потрясал этими пальцами в воздухе, силясь сказать хоть что-то. Наконец, из рта вырвалось несколько слов:
— Пока! Пока не вложу в его раны! — он всё тряс и тряс пальцами вслед удаляющимся радостным товарищам. Его била мелкая дрожь. Он уже просто шептал:
— Пока не вложу. Пока не вложу…
* * *
Он пришёл. И встал в дверях.
— Не веришь мне? — неизменная улыбка Учителя всегда действовала завораживающе.
Вот и сейчас Фома предпочёл не верить себе, но не ему.
— Подойди, Фома. Ты хотел вложить пальцы в мои раны? Так сделай это. Не бойся. Будет немного больно.
Фома отпрянул и даже загородился рукой:
— Я не хочу причинить тебе боль!
— Не мне. Но ты вытерпишь.
На негнущихся ногах он приблизился к учителю. Поднял руку. Тот протянул ему свою с зияющей, ещё кровоточащей раной на запястье.
Фома долго целился, не в силах унять дрожь. Он всё же боялся причинить боль Учителю своей неловкостью. Наконец, подбадриваемый всё той же улыбкой, он прикоснулся к ране.
Два сросшихся пальца прошли руку Учителя насквозь. Они словно попали в мясорубку, их крутануло и обожгло. А по телу прошёл разряд молнии. Фома отдёрнул руку. Она была в огне. Огонь стекал с пальцев, с руки, обволакивал всего Фому, теперь уже не причиняя никакой боли, но выжигая внутри что-то больное, грязное, чужое, возвращая на место душу.
