— Свобода! Свобо-о-да! А-а!
Майнушка, вцепившись лапами в качалку, фальшивит на русском в просторной клетке. Крутя головой, красуется.
Её — говорящую саранчовую скворчиху — везут продавать на рынок, и она, раскачиваясь на палочке в такт движению, торопится рассказать пассажирам всё, что знает об этом мире. Перед продажей себя.
Сейчас все-всё продают или меняют на что-нибудь другое перед отъездом навсегда. Четвёртый курс, поздний октябрь. Троллейбус пятого маршрута везёт Ирину в центр из 62-го микрорайона от парка Дружбы народов.
Возле остановки за забором хурма, сбросив листья, ждёт своего прекрасного созревания. Или полчищ индийских сорок. Здесь ведь, как повезёт — тающий во рту медовый янтарь или голые ветви, обгаженные птицами. Восток. Сегодня день сорóк и, сыто звеня металлическим криком «та-чак-чак-чак», пернатая орда, собравшаяся из ниоткуда, коричневой тучей летит дальше в никуда. Проверять остальную хурму на зрелость. Время убирать урожай.
Слетели с веток, скрылись во мгле — и только «чак-чак». Песчаный «афганец» вчера накрыл город. Откуда-то с Кандагара, а, может, даже из иранского Кермана. Шёлковый слой нежнейшей восточной пыли крепко облепил всё. Лежит на окнах троллейбуса — даже на ходу её не сбить. Ветра давно нет, и жёлтая шапка будет висеть над городом долго. Душанбе…
* * *
Всё приходит с юга — сороки, пыльные бури и беда.
Три года назад, первокурсницей, Ирина так же ехала в институт зимой. Может, даже в этом самом троллейбусе.
Салон битком: русские — на работу и учёбу, таджики в праздничных чапанах, белых рубахах и цветных поясах — митинговать. Понедельник. Перед мостом через речку Душанбинку троллейбус остановили бородатые люди с автоматами. У разодетых таджичек они прямо из ушей быстро вырывали золотые серьги. Салон заревел кровью, а у Ирины серёжек не было — уши не проколоты. Ей, сплюнув на туфли грязной зеленью насвая, сквозь зубы сказали:
— Русский — уходите домой!
Февраль девяностого, она хорошо помнит это время. И троллейбус, пожалуй, тоже. Ей очень повезло — осталась жива.
Отец. Отец тот, что крепость, пришёл тем вечером раньше обычного. Не звонил — открыл своим ключом и, быстро собирая вещи, сказал матери, что Сашку, комвзвода, зарезали прямо у подъезда.
— Если вы едете со мной, то едете прямо сейчас. Потом будет поздно! — сухо, по-командному.
И уехал один…
* * *
Мост через Душанбинку. Река — один мир двух народов. Ничто не происходит с водой на всём пути. Вообще-то, она — Варзоб. Несёт голубизну снежных вершин от горных кишлаков и ничего не собирается менять в своей жизни. Но, влетая в многоэтажки города, становится Душанбинкой.
Оглядывая салон, она насчитала двух русских, включая себя.
Русские — уходите!
— Свобода! А-а-а! — клетка вышла возле рынка.
Рынок теперь везде, а параллелепипед троллейбуса, подвывая электричеством, спешит дальше к Технологическому институту. За окном с хронологической точностью мелькают стволы чинар. Ирины ещё не было на свете, когда их высадили. Не родилась в роддоме под Ленинградом, где тогда служил отец.
* * *
Ирина вышла на остановке «Ателье», дальше — на «зелёный» светофора через улицу Айни. Поздний октябрь, привычно сигналят все проезжающие автомобили — Восток. Вокруг и надолго — пыльное облако, метрах в двухстах прямо — четвёртый курс, мама в квартире у парка Дружба народов. Далеко впереди — замужество и дочь. Она никуда не уйдёт отсюда. Здесь её дом!
А навсегда позади — майор-отец, которого больше никто не видел и о котором больше никто не слышал. Честно?
Пожалуй, и слышать не хотел.
