Тридцать лет и три года…

Владимир Соболь
Апрель07/ 2023

На станцию метро я влетел минут за семь до закрытия. Проскочил турникет и прыгнул на эскалатор. Лестница ползла вниз неспешно, и у меня было время отдышаться и призадуматься.

Девушка впереди прижимала щекой смартфон к пышному воротнику и повторяла взволнованно то же самое слово, что уже четверть часа колотилось в моём мозгу:

— А это правда?.. Правда?.. Правда? Он так сказал?..

Да, мысленно ответил я ей, приятель мой сказал именно так. Но правда ли это — я не успел узнать.

Весь вечер, часов с восьми мы сидели с ним вдвоём на кухне и попивали из рюмочек что-то напоминавшее чай. Во всяком случае, своим цветом. Друг мой жил в одном из домов Коломны и по счастливой случайности оказался владельцем двухкомнатной квартиры, выгороженной из старой, барской. Даже кухня расползлась  метров на двенадцать-четырнадцать, хотя один угол в ней, на мой вкус, был несомненно лишним.

Хозяйка дома накормила нас ужином, а потом, извинившись, ушла в комнату, готовиться к завтрашнему уроку. Наследник же несколько часов как не отлипал от компьютера.

— Как твой? — спросил приятель, пополняя рюмку.

— Как и твой, — парировал я вопрос, показавшийся мне ехидным. — От ноута за уши не оттянешь. А ведь экзамены человеку сдавать.

— На звание человека.

— Что-то в этом роде. Я уже и сам за него взялся учиться. Литературу одолеваю девятого класса.

— Писатель, блин!

— Я человек эпохи постмодерна. Смотрите, как на мне…

— …Все знания мои обвисли скверно, — закончил пародию друг.

— Ладно, давай ещё по одной… А всё же любопытно классику перечитывать. С возрастом многое совсем по-другому смотрится… К примеру, помню, в школе внушали — Онегин, мол,  прибьётся к декабристскому обществу. Сейчас перечитал и понял — этот охламон ни к какому обществу, ни к какому делу пристроиться уже не способен.

— Крутовато.

— Но, может быть, справедливо. Я и путешествие перечитал, десятую главу словно бы заново. И знаешь, что понял? Есть, есть там мотивы декабристские. Но на площадь пойдёт совсем не Онегин. А друг его –— тот самый толстый генерал, что в сражениях изувечен. А Татьяна за ним поедет в Сибирь… Пацану я, конечно, такое не говорю. Ляпнет ещё на экзамене, тогда только на стройку, козу таскать на седьмой этаж.

— Рогатую?

— Станочек такой деревянный, за спину вешали. В него кирпичи грузили и — наверх.

— Да, не зря тебя в Политехе мучили. Но, знаешь, про Онегина ты тоже не слишком-то ошибаешься. Есть такое дело… Сейчас, новый бутылёк распечатаю и расскажу…

Друг мой любит литературу, почитает историю, причём совсем бескорыстно. То есть книги только читает. Писать, говорит, что не любит. Я иногда думаю, попросту не решается.  Но знаний умещается под пышной его шевелюрой на десять энциклопедий, притом многотомных. И раздаёт он эти знания с удовольствием. Что говорить — библиограф. И по статусу, и по жизни.

— Представь себе, — начал он, устроившись поудобней: откинулся на спинку и заложил ногу на ногу. Поза такая именуется нынче «американской восьмёркой». Рюмку поднял на уровень глаз и поглядел сквозь стекло и напиток на двухрожковую люстру.  Густая копна на его голове растрепалась и словно бы приподнялась навстречу высокому.

— Вообрази — поместье где-нибудь в нечернозёмной губернии. Тверской, Саратовской…

— Последнюю очень даже могу. В деревню, к тётке, в глушь, в Саратов! Тоже недавно перечитал.

— Пускай Саратовской. Живёт там помещик средней руки. Душ крепостных сотни две. Может быть, с половиной. С голоду не умрёшь, да и только. Семья невеликая, но и не малая — он, она, тёща, детишки. Всё средне, всё, как у всех. Родили, вырастили, начинают пристраивать. Дочерей замуж, сыновей — в полк. А одна из дочек словно бы из другого мира. С Луны! Всё ей не так, всё не по сердцу.

— «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой»…

— Хорошая память. Ценю… Лет до пятнадцати как-то цвела вместе со всеми, а потом начала куролесить. Убежала со двора в монастырь. Да не в какой-нибудь, а в мужской.

Я прыснул со смеху и расплескал граммов десять драгоценнейшей влаги.

— Будет тебе, притуши воображение. Ничего эротического. Такая же бой-девица, как Дурова. Только та — в уланы, эта же — в чернецы. Отыскали её через несколько месяцев, забрали. Насчёт порки — ничего не скажу, хотя предположить можно. Нравы патриархальные. К столбу тоже не приковали, но надзор поставили. Свой, семейный. И так просуществовала девочка ещё полтора года. Серо, тускло. Дом в поместье средней руки — это тебе не особняк петербургский. Потолки низкие, стены –— в гостиной штофом обиты, в остальных так и торчат сучки под желтой краской. Сортир в сенях холодный. Зимой, должно быть, горшки в спальнях держали. Ночные вазы. Запахи, сам понимаешь. Никакого сравнения с Ричардсонами и Руссо.

— Хорошо, не повесилась.

— Я ж говорю — следили. Нянюшку пожилую, лет пятьдесят старушке, приставили. И ночевали вместе. А тут, представь себе, в соседнее имение — вёрст эдак двадцать к востоку…

Приятель посмотрел на потолок и повел перед глазами указательным пальцем — изобразил двухмерную фигуру. Карту, наверное.

— Нет, всё-таки к западу. В общем, приезжает молодой человек из самого Питербурха. Богат, знатен и с эдаким свободомыслием в глазах и членах.

— «Чин следовал ему, он службу вдруг оставил»…

— Вот-вот. Из гвардейского полка да в какую-то там казённую палату. Заехал он и к родным нашей девушки. С кем повидаться, с кем познакомиться. Да и кое-какие земельные проблемы решить. Овраги, лужки и рощи. Обо всём договорились к общему удовольствию. Договор скрепили наливочкой. А, может быть, что-то покрепче там оказалось. Юноша раскраснелся, подобрался, речи стал говорить. Девица и втюрилась. По самое уже не могу. Я, говорит, вся твоя, только тебя и ждала. Увези меня из этого ада.

— То есть тихого семейного счастья.

— Кому оно счастье, кому и петля на шею… Я сейчас не о нас с тобой, а о… Имён, извини, называть не буду.

— Конечно, конечно. Зачем нам случайные символы… И так она звалась…

— Дело твоё… Ситуация нам хорошо знакомая. Только молодой человек из самого Питербурха гвардейскую лихость в казённой палате уже порастратил. А, возможно, никогда таковой у него и не было. Иначе так на коне и летал бы вдоль строя. Он сразу протрезвел и всё девушке объяснил и про себя, и про неё…

— «Не каждый вас, как я, поймёт, к беде неопытность ведёт»…

— Эк же тебя зацепило. Ну, прямо на каждое слово цитата… В общем, девице он отказал, негрубо, но совершенно определённо. В тот же вечер уехал к себе в поместье, а через неделю и в Петербург. Девушка наша так и осталась прозябать в домашнем болоте… И вдруг, спустя год,  в их имении появляется ещё один петербуржец. Какой-то дальний родственник проездом решил завернуть, пообщаться. Этот лет на пятнадцать старше, но в чинах, с эполетами, с хорошим жалованьем, с неплохим состоянием. И — уже сам он влюбился в героиню нашу и разлетелся с предложением руки и сердца. Та, естественно,  приняла. Мгновенно помолка, венчание, свадьба, и молодые ускакали в столицу.

А там на балу они и встретились — героиня и герой её прошлогодняшнего романа. И тут уже молодой человек запылал, загорелся. Разлетелся по танцпаркету. Она же приняла его совершенно спокойно. Рада снова увидеться, помню, помню наше знакомство, могу передать привет батюшке.

— Да, что было раньше, словно трын-трава. Но я скажу тебе честно: историю эту уже читал и перечитывал.

— Читал, да не всю, так что не перебивай…

Он сам прервался, подошёл  к буфету и нетвёрдой уже рукой покрошил нам круглые дольки банана.

— В общем и целом, юноше… да какому юноше, человеку уже, хотя молодому, сделалось сильно худо. В самом деле, чуть с ума не своротил. И — поскакал к своему другу, с которым вместе учились лет десять тому назад. А друг за шалости подростковые попал в немилость к высшей власти. И — пребывал в ссылке, в заснеженном селении где-то там…

Приятель махнул рукой неопределённо, может быть в сторону Новгорода или Пскова.

— Герой наш человек состоятельный, так что прилетел на резвой тройке да с валдайским знаменитым подарком под разукрашенной кем-то дугой…

— «И я судьбу благословил, когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенным, твой колокольчик огласил»…

— Память у вас, дорогой мой, даже в коньяке не утонет. Давай-ка ещё по одной дёрнем… И в первую же ночь, также за рюмочкой, точнее за стаканом, он рассказывает другу свою трагическую историю. Имей в виду, что восьмая глава ещё не написана. Да и четвёртая ещё только пишется. А потому  ссыльный друг воспринимает эту историю как действительный дар судьбы. Он же даль романа различал пока совсем неясно. А тут вдруг такой сюжетец подваливает… В общем и целом, они там хорошо посидели. Совсем как мы с тобой. А на следующий день гость уехал. Дела, дела, совсем замучили дела… Друг же остался в своём имении и принялся усердно дописывать свою великолепную историю. Но даже он, с его чутьём и воображением, не смог представить себе — как же она закончится.

— Помнится, появился муж. В момент решительного объяснения.

— Об этом мне пока неведомо. Но точно знаю, что через год случился тот самый всплеск народных эмоций. Когда в морозном месяце гвардия последний раз решила посадить на престол своего императора. И по этому делу все они пошли прямиком далеко за Уральский хребет. Многие, многие, многие. И среди них оказались и наш герой, друг бесценный, и генерал этот толстый. А героиня приехала потом к мужу в Сибирь.

— Там-то они и встретились.

— Кто? Герой с героиней? Нет, к сожалению, нет. А может, к счастью. Потому что каждый избывал личное своё несчастье по-своему. Герой наш, кстати, там в Сибири стал жить с местной девушкой. Как говорят нынешние молодые — по залёту. Подложили ему молодую якутку, а потом предъявили неопровержимые доказательства. Он, скажу, особенно и не противился. Тонуть так тонуть. Жребий измерен, брошен, жизнь закончилась, осталось одно тусклое существование. Человек совестливый, он от детей не отказывался. Однако, глядя на друзей, утверждал, что в Сибири венчаться не надо… Учил малолеток, воспитывал, своих и чужих… А потом государь Николай Александрович и помре…

— Извиняйте на злом слове — Павлович он был. Таким родился, таким и остался.

— Да, да, разумеется. Действительно, злое, только не слово, а зелье. Александр —  всего лишь брат, хотя и старший. Единственный, кажется, случай, когда брат унаследовал… Тогда-то на трон ступил именно Николаевич. Сын — Александр, прозванный после Освободителем.  И первые, кого он освободил, были как раз деятели декабрьской смуты. Упросил его, как нам известно, министр Александр Михайлович Горчаков, будущий канцлер империи. И, по совместительству, знакомец многих из тех, кто оказался за Уральским хребтом.

— Кого-то уже успели похоронить.

— Да! Но наши персонажи ещё были в здравии, хотя и неполном. Всем им дозволили вернуться. И герой наш вернулся, и героиня вместе со своим генералом.

— А семейство герой наш с собой привёз?

— Нет, и ещё раз нет. Бросил, оставил где-то в Турчинске или Ялуторовске. Сейчас уже и не скажу точно. Вернулись они в Россию, стали как-то жить-поживать, хоть и вдали от столиц. Обеих. А через год генерала бывшего увезли уже на погост. Там ещё держался, а здесь сгорел. Вдова его похоронила, попечалилась, а через несколько месяцев отправила письмо. Герой наш его распечатал и читает, вполне изумлённый: дорогой мой, Иван…

— А! Всё же проговорился!

— Иван… Васильевич… Бунша… Дальше слушай внимательно… Дорогой мой! Сколько раз вы писали ко мне, ещё в Сибири, и уверяли в вечной своей привязанности. Откроюсь и я, во второй и последний, наверное, раз. Я всю жизнь любила вас одного. И продолжаю любить. Мы уже с вами немолоды, но — приезжайте ко мне в имение. И сколько бы нам Господь ещё ни отпустил времени, проведём его вместе…

Приятель мой замолчал, и я тоже долго не решался заговорить.

— И что же? — спросил, наконец. — Поехал?

— Да. Немедленно. Господь оказался милостив. Года три  им суждено было быть рядом. Потом он скончался… Друзья в письмах тогда и в мемуарах после, писали, что именно женитьба, столь неблагоразумный поступок и сократил дни его. Да — ему уже было под шестьдесят. Но — подумай — он ждал этого тридцать лет! Даже три года, неполные три года, три года без малого — они того стоили… Она пережила его лет на десять. И сама ушла. В ненастный осенний день.

Мой приятель разлил то, что оставалось ещё в бутылке, и долго стряхивал капли.

— История замечательная. А это правда?

— Истинная! Давай-ка за них!

Мы чокнулись и допили до дна.

— Что же ты это не публикуешь?

— Не дадут. Знаешь, пушкинисты — они как секта. Никого со стороны к себе никогда не подпустят…

Я посмотрел на часы,  поспешил одеваться и отправился к станции городской нашей подземки. Идти надо было вдоль канала, мимо того самого моста, где, опершись на гранит, стояли в незапамятные времена возможные персонажи услышанной мной только что истории.

Злой питерский ветер выдувал из головы хмель. И постепенно, шаг за шагом, я начал раздумывать над историей нашей страны, нашей литературы. Не так уж я был уверен в правдивости слов моего приятеля. Конечно, он знал многое и обо всём. Но уж слишком кипело под его шевелюрой неуёмное воображение. И часто он принимал придуманное за случившееся. Даже в реальной жизни.

Пришёл последний на сегодня поезд и, прикорнув на мягком сидении пустого вагона, я уже и вовсе решил, что вряд ли сказанное на кухне могло оказаться правдой. Наверняка в какой-нибудь публикации промелькнуло б и такое соображение. Но история была настолько хороша, что я и тогда не подумал её проверить, не стал этого делать и до сего дня.

Никто не знает настоящей правды, сказал замечательный наш писатель. Но то, чему не случается быть правдивым, вполне может вдруг оказаться истинным. Обернётся не той низкой истиной, которая притворяется существующим и реальным. А тем, что нас возвышает, ведёт за собой, приближает  к тому, что принято считать Человеком.

Поделиться ссылкой:

Your email address will not be published. Required fields are marked *

Вы можете использовать следующие HTML тэги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>

8 − шесть =